Первый псевдоним у прозаика, переводчика и поэта Юлия Даниэля был веселый, позаимствованный из самого что ни на есть низового фольклора. Для неподцензурной публикации на Западе своих произведений Даниэль взял имя персонажа из блатных песен, хулигана Николая Аржака.
Под собственным именем литератор вошел в историю инакомыслия советской поры. В 1966 году за четыре напечатанных за границей рассказа он был приговорен к пяти годам лагерей. Во время открытого судебного процесса Юлий Даниэль вместе с писателем Андреем Синявским отказались признавать себя виновными в клевете, "порочащей советский государственный и общественный строй". Более того, они отстаивали свое право писать, о чем считают нужным, и публиковаться там, где пожелают. Синявский после освобождения эмигрировал. Даниэль принял решение остаться в стране. Тогда пришло время второго, навязанного извне, псевдонима. В 70–80-е годы прямого запрета на профессию литератора для Даниэля вроде бы не существовало, однако он должен был подписываться как "Юрий Петров". То есть почти аноним.
"Это как Иванов-Петров-Сидоров", – говорит вдова писателя, театровед и сценограф Ирина Уварова:
– Для чего нужен был такой стертый, невыразительный псевдоним? Именно для того, чтобы не запоминался. Большие конспираторы! Вообще, Юлий Маркович имел право публиковать свои переводы только в одном издательстве – "Гослитиздат", где выходила серия "Библиотека всемирной литературы". В этой БВЛ довольно много переводов И. Петрова. Так вот, когда дело дошло до антологии французской поэзии, в издательство явился Евтушенко и потребовал, чтобы ему показали спущенные сверху бумаги, в которых категорически запрещается подписываться "Даниэль". Таковой бумаги не оказалось. То ли это было устное распоряжение, то ли "Гослит" на всякий случай страховался, но с тех пор Юлий Маркович публиковал переводы уже под своей фамилией. Правда, дело уже шло настолько под занавес, настолько к концу его жизни, что осталось немного подписанного его подлинным именем.
– В силу многих причин самым известным его произведением стала ранняя вещь, опубликованная за границей – "Говорит Москва". Когда вспоминают имя Даниэля, в первую очередь всплывает это произведение – антиутопия о введении в СССР в качестве праздника Дня открытых убийств. Как переводчик он известен намного меньше не только потому, что роль переводчика всегда немного в тени, но и потому что не под собственной фамилией он публиковался.
– Это верно. Когда уже можно было упоминать слово "Даниэль", несколько раз возникала идея сделать подборку его литературных переводов. Это была бы книга, в которой мы не обязаны были сохранять слово "Петров". Мы с моей подругой Татьяной Шабалиной подготовили некий корпус текстов, но из этого ничего не получилось по издательским сложностям... Очень жаль.
– Получается, что читатель, беря в руки старое издание, может и не догадываться, с чьими переводами имеет дело. Но что касается прозы и стихов, все ли напечатано? Есть что-нибудь, что до сих пор не публиковалось, что осталось в столе?
– Ничего такого нет, потому что он не считал себя писателем. Категорически! Он не писатель, он не поэт, а он переводчик – это у него было такое священное, что ли, заклинание. Он переводчик. Это он любит, это он умеет делать и, так сказать, живет в ритме мировой поэзии. А написал по случаю, не собирался быть писателем. Раз его друг Андрей Синявский пишет и публикуется, ему тоже захотелось также. В этом было больше азарта, чем каких-нибудь серьезных соображений. Впрочем, серьезные все равно были. К этому времени мы все уже относились однозначно к власти и к порядкам в стране. Таким образом, он и опубликовался один раз. И по выходе из заключения категорически отказался писать какую-либо прозу. Пару раз попробовал, сказал – это не мое.
– То есть это происходило не потому, что был запрет на профессию писателя, а по его внутреннему выбору?
– Да, нет, конечно. Он говорил: "Я переводчик. Я не писатель и не поэт. А то, что в лагере написал некоторую подборку стихов, ну, так в лагере все пишут стихи". И тут его сбить нельзя было. Он очень серьезно относился к литературным профессиям. Поэтому перевод – да, а писатели – это другие. Конечно, если бы он в эту пору, когда он существовал только как переводчик Петров, написал повесть или роман, их что, напечатали бы? Только это не были его соображения, как вы понимаете. Человек, который прошел через горнило публикаций с большим выходом в мировое пространство, как-нибудь пересилил бы эту ситуацию. Нет. Он просто не чувствовал себя писателем. Он писал про себя в анкетах: литератор.
По поводу прозы. Я считаю, лучшее у Даниэля как завершенная форма – это "Искупление", а мое любимое – это веселый рассказ "В районном центре". Про кота, который "оборачивается". Большой партийный начальник может ночью обернуться котом. Вообще, тогда в литературе на фантасмагории очень многое строилось. Я не хочу сказать – для преодоления ужаса и кошмара времени. Это неправильные слова. Это просто тяготы времени. За счет улыбки, юмора и фантасмагории происходило преодоление какого-то социального груза. Идеальный, конечно, в этом смысле Юлий Ким. Вот кто нашел идеальную форму.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Ирина Уварова о Юлии Даниэле
– В 1970 году Юлий Даниэль освободился. Если иметь в виду не литературную его деятельность, а обычную повседневную жизнь, закончились ли на этом его злоключения?
– Сказать, что его постоянно преследовали – нет. Это было бы неправдой. Но, конечно, ему запрещалось многое. Например, выступать с чем-нибудь в прессе. За это его наказывали достаточно чувствительно. Он переставал получать работу переводчика.
– А он выступал?
– Да. Был момент, когда Игорь Шафаревич выступил в "Русской мысли" с идеей, что крысы побежали с тонущего корабля. В том смысле, что бегут и бегут на Запад.
– Это когда из Советского Союза началась вторая волна эмиграции?
Суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем
– Да. Шафаревич писал, что России они не нужны, Россия может их послать куда подальше. Я грубо говорю, конечно, но он был ненамного деликатнее. И огромное количество наших людей, уже пустивших маленький корешок в западной жизни, подверглись большим сомнениям свободного мира. Кто-то лишился работы. Одно дело – эмигранты приехали, им надо помочь, а другое дело – крысы, бегущие с корабля. Это же разные категории.
Вот тогда по просьбе многих наших друзей, живущих уже там, Юлий выступил в их защиту в той же "Русской мысли". Он опубликовал гневное и очень резкое письмо Шафаревичу, объяснив, что мы не имеем права отрывать этих людей от русской культуры. Я помню, там была хорошая фраза в конце: "Люди, покидающие страну, проживут нашу жизнь за нас там. Мы проживем эту жизнь за них здесь".
Надолго тогда лишили его переводов. И еще бывали ситуации, за которые он должен был сидеть без работы. Бывало... Но я не хочу сказать, что мы оставались без последнего куска хлеба. Я же работала в редакции все время. Не так стоял вопрос, что совсем не на что жить. Нет. Просто он не мог существовать без перевода. Для него более жестокого наказания не могло быть – не работать. Это было его физической, нервной, сердечной, душевной потребностью. Вот в чем было убийство! И тогда нам очень помогали друзья. Окуджава и Самойлов получали переводы и давали часть ему. Это были очень близкие ему люди.
– Значит ли это, что есть тексты, подписанные именами Давида Самойлова и Булата Окуджавы, а на самом деле эти переводы осуществил Даниэль?
– Тогда мы постарались это никак не афишировать. Но если заняться этим, конечно, можно определить, где чье. Отчасти хотя бы. Только, наверное, мы, вдовы, уже не сможем их определить. То, что я помню – это отрывочное. На моих воспоминаниях нельзя ничего построить.
– Переводчик, как правило, сам не выбирает, кого ему переводить. Это поручение издательства. Тем не менее у Юлия Марковича были любимые авторы?
– Конечно! Начнем с того, что "Гослит" – огромная империя. Сверху поступает распоряжение: печатать Даниэля можно, но не очень пышно, но под фамилией Петров. Это разрешение совершенно не значит, что каждый редактор каждого отдела, соответствующего литературе той или иной страны, тут же кидался Даниэлю давать работу. Совсем нет. Но были сочувствующие и понимающие, которые эту работу ему предлагали.
Юлий Даниэль, начало 1960-х.
Из этих работ что было существенно? Он очень хорошо перевел Антонио Мачадо и шотландские баллады. Вот это были переводы, которым он сам радовался. Он очень был взыскателен, строг к себе. А этим он радовался по-настоящему. Бернс – это был, конечно, его поэт. Наверное, вот эти вот два тома Всемирной библиотеки поэта представляют "Петрова" наиболее полнокровно. А бывало, что подвернется такая – не буду говорить какая – пачка поэзии, которая радости ему никакой не приносит. Но что ж, работа. Это же ведь тоже влюбиться надо, и вжиться в роль, и жить этой страной.
Еще хочу сказать, что ему очень помогали два человека. Это один из самых потрясающих переводчиков испанских поэтов Анатолий Гелескул и Толя Якобсон. Толя, ближайший друг Юлия, получил для себя порцию заказов на переводы и послал Юлию в тюрьму. Дело в том, что лагерь лагерем, но он там очень сильно проштрафился. Ему ужесточили последний срок пребывания, перевели во Владимирский централ. Это жестокое наказание. И вот Толя Якобсон договорился с редактором, что они попробуют. И попробовали. И Юлий там переводил, тем и спасаясь.
– Чисто технически как это можно было?
Он встречал там ребят, которых в студенческие годы посадили. По тем временам как было? Если посадили – пропал и пропал. Он просигналил на волю: я встретил тут такого-то. Он сидит столько лет. Пишите! И прорвалась эта плотина. С воли пошли письма
– Он имел право получать одно письмо в месяц от родных, и сам он мог писать тоже родным одно письмо. Но листаж не ограничен. Нужно сорок страниц – будет сорок. Цензор будет мучиться, а ему то что! Это были многостраничные послания, где он переписывался со всеми. Таким образом, у него не прекратилось общение со своим кругом. А круг был громадный. Потом Саня Даниэль, сын Юлия, издал огромную книгу писем из неволи. Он назвал ее "Я все сбиваюсь на литературу". Это письма, которые он пишет из лагеря всем подряд. Выглядело это так: "Здравствуй, дорогой Саня! Передай Мишке, что когда я выйду, он получит по шее" и так далее. Весело, легко. Самое главное – "гусарит" изо всех сил, чтобы не подумали, что ему там плохо, что его надо жалеть. Эти письма, может быть, самая оптимистичная литература, которая мне доставалась когда-нибудь.
– Правда ли, что эти письма читали потом по разным квартирам? Что формально они были адресованы домашним, семье, а потом не только попадали тем людям, кому на самом деле были адресованы, но и ходили по рукам?
– Конечно. Я не знаю, кем это было поставлено, но была очень хорошая организация этого дела. Объявлялось, обзванивалось: "Сегодня читаем письмо у Заксов". Значит, все идут к Заксам и письмо вслух зачитывается. Огромное, уже кем-то отпечатанное на машинке. Потом письма кочевали из одного дома в другой. Таким образом, они имели своих читателей, и связь совершенно не прерывалась. Если так можно говорить про заключенного, который еще умудрялся все время попадать в карцер.
Что я считаю чрезвычайно существенным моментом и о чем я не сумела о нем написать в своей книжке "Даниэль и все все все", да и никто об этом не написал: с того момента, когда Юлий оказался в заключении, выяснилось, что, вообще, писать попавшим туда не только можно, но и нужно. Он встречал там ребят, которых в студенческие годы посадили. По тем временам как было? Если посадили – пропал и пропал. Конечно, мама и папа будут бегать и нервничать, а так – вычеркивался человек. Так вот, после Юлия человек уже не вычеркивался. Он немедленно просигналил на волю: я встретил тут такого-то. Он сидит столько лет. Вы чего, ребята? Пишите! И вот прорвалась эта плотина. С воли пошли письма. Это произошло с легкой подачи Юлия.
– В то время у людей, которые переписывались с политзаключенными, могли быть серьезные неприятности.
– Были.
– Но это их не останавливало?
– Наступал момент, когда люди переставали бояться неприятностей. Таких людей было немного, но они были. Приведу пример. Совершенно неожиданно ко мне вдруг незадолго до процесса над Даниэлем и Синявским пришел незнакомый мне человек и сказал: "Я нашел вас через журнал "Театр". Я много тогда писала в журнале "Театр". Сел, вынул тетрадку и ручку и написал мне свои имя, фамилию, год рождения, семейное положение. "Зачем вы это делаете?" – спрашиваю. "Сейчас поймете. Дело в том, что я экономист по образованию. Я считаю, что наше правительство не понимает, какие громадные материальные убытки оно понесет, если допустит суд над этими писателями. Я хочу повлиять на правительство. Я им напишу. Вот я сообщил вам, кто я".
Это было тем более странно, что ничего еще не предвещало, что когда-нибудь наши судьбы с Юлием пересекутся. Мы еще не были мужем и женой, да и знакомство было не близким. Конечно, я была в числе горячо сочувствующих. Но это, простите, еще не основание приходить ко мне. Это был Вадим Миникер. Потом, когда мы очень подружились, я спрашивала: Вадим, ну почему вы тогда пришли ко мне? "Я, – говорит, – был в журнале "Театр" и услышал, что кто-то сказал, что ведь она, наверное, была знакома с Даниэлем. Вот я и пошел".
– Одной этой реплики было достаточно для такого серьезного поступка?
– Вот! Он, конечно, отовсюду вылетел. Жена у него, самоотверженная женщина, на это пошла. Двое детишек. Потом они эмигрировали, уехали в Израиль. Но, простите, тоже ведь не завтра эмигрировали. Большой кусок жизни прошел. Вадим Миникер – замечательный человек, но он шел на это не как на подвиг, а как на необходимость государственного порядка, – говорит Ирина Уварова.