Отрывки из передачи.
София Губайдулина:
В XIX веке у человека сочиняющего была лучше позиция, потому что у них было полное впечатление, что они знают, как должно быть. И в этом смысле фигура Бетховена для меня показательна, он совершенно был уверен — так должно быть. И вот в ХХ веке никто, ни писатели, ни художники, ни композиторы не знают, как должно быть, у них совершенно другое мировоззрение. Никто из нас не знает и не может знать, как должно быть. Поэтому единственный шанс у нас идти вглубь себя, вглубь своего подсознания и там найти какую-то эзотерическую истину. Думаю, что сейчас больше понимание, больший опыт слушания, больший, может быть, кругозор. У меня нет слишком больших иллюзий относительно прошлых веков. Мы говорим, что это было более счастливое время, то да се, а на поверку оказывается, что нет, я бы не хотела жить в том обществе. У меня было путешествие в Италию и там в заключении фестиваля был дан обед-концерт в королевском каком-то дворце, громадные столы накрыты, полно кормежки, очень много чего вкусного подавали. Все гремели вилками и ложками, говорили громко, а в это время шел концерт Телемана, Баха и Моцарта. Для меня это была абсолютно непереносимая обстановка. Я отлично понимала, что они сохранили традиции того времени. Это было абсолютное унижение музыки и музыкантов. Здесь накрыты столы, собрались сильные мира сего — это все были меценаты, их жены, празднично одетые, все в золоте, серебре, и музыканты перед ними были самого высокого ранга, очень хороший дирижер, играли замечательную музыку. И вот такое, я бы сказала, унижение музыки, музыкантов чавканьем. Я подумала: это ведь они сохранили традицию от прошлого. Живем мы хуже, может быть, чисто физически, но для меня это очень много значит — высоко поставлена музыка или низко. Важен статус музыки в мире. Если это есть, то можно и жить, если это теряется, то тогда катастрофа.
Слушатели, с моей точки зрения, бывают талантливые и бездарные. У меня был фестиваль, специально для меня сделали в Свердловске, теперь Екатеринбург, туда я приехала, было несколько концертов из моей музыки. Первый концерт — нормальное посещение, потом стало все больше и больше людей, на последний концерт нельзя было попасть. Так что я считаю, что это был выигрыш мой. И вот там в центре России я встретила абсолютно жаждущую публику, она жаждет нового искусства, причем такого чистого, не коммерческого и не официозного. А потом была встреча в консерватории, поэтому я просто могла вблизи видеть моих слушателей. У меня было полное впечатление, что это жаждущие, и мы из Москвы протянули им стакан воды. У меня было полное впечатление, что они пьют. Когда-то и в Москве тоже была такая же жаждущая аудитория, какая-то особая жажда, блаженны нищие духом. В то время многие говорили, что на Западе публика хуже, она не такая восприимчивая, как в Москве. С тех пор прошло время, я заметила, что на Западе, не только на Западе, но и на Востоке, я же в Японии была, например, в Амстердаме какая публика — это такое внимание, такой респект к искусству вообще. Очень интересно наблюдать за публикой: в некоторых странах громко аплодируют, кричат «бис», «браво», в других странах топают ногами, а в Амстердаме весь зал встает и аплодирует стоя. Это так потрясает до глубины души. Из всего этого опыта я заключаю, что, наверное, в прошлых веках реже были такие явления.
На меня очень повлиял Петр Николаевич Мещанинов, как-то я так всосала его концепцию, что в основе лежит именно боль музыкального материала
Когда Шёнберг размышлял о том, как организовать музыкальную ткань, внутренней потребностью было вовсе не теоретизирование, а попытка ответить на ту боль, которая существовала в самом музыкальном языке. На меня очень повлиял Петр Николаевич Мещанинов, как-то я так всосала его концепцию, что в основе лежит именно боль музыкального материала. Сама музыкальная ткань эволюционирует и требует от композиторов того или иного шага, и они интуитивно следуют повелениям, которые предлагает им данный этап эволюции материала. Причем эволюция эта происходит не прямо, а волнообразно. На взлете волны композитору диктуется самим материалом одна задача, в кульминации другая, на спаде третья. От этого зависят их задачи и тут уже неважно, что впереди — теория или практика, важно то, что они отвечают повелениям этого материала. Шёнберг, когда создавал свою систему… У меня полное впечатление, что весь этот период направлен к тому, чтобы растворить музыкальный материал и сделать его почвой для нового состояния, растворить, дематериализовать. То есть когда волна поднимается, то задача композитора материализовать, а когда она спускается, то задача композитора дематериализовать для того, чтобы нечто сформулированное, в данном случае гармоническое формулирование, вновь сделать живым и из этого создать почву для нового сонорного пространства. И вот этим занимался Шёнберг, когда он создавал теорию.
София Губайдулина в Софии Киевской (октябрь 2012)
Очень много композиторов-женщин было, сейчас находят их партитуры. Такой активности, как в ХХ веке, все же действительно не было. Характерно то, что сейчас в консерватории приходит девочек больше на композиторский факультет, чем мальчиков. Заведующий кафедрой Московской консерватории Альберт Семенович Леман когда-то жаловался мне, что слишком много девчонок —уже нехорошо. Вопрос стоит очень остро, видимо: действительно ли может женщина заниматься в принципе этим делом. Если мне предложить две партитуры, то, пожалуй, я не отличу партитуру Иваны Лоудовой, моей чешской коллеги, моей подруги, и беру партитуру тоже композитора из Праги, моего друга, предположим, я боюсь, что я не отличу, потому что партитура Иваны — верх совершенства. Кроме того, я знаю таких замечательных женщин-композиторов как Уствольская, Фирсова, Гражина Бацевич. Если отвлечься от этого почти что детского инфантильного вопроса, кто лучше, кто лучше, мужчина - солнце, женщина — луна, рассматривать в каком-то более высоком плане, скажем, космическом плане, как, скажем, явление противоположностей, инь и ян китайское, может быть, та мужская культура, которая возникла со времен Конфуция, скажем, идет мужская культура, а до этого как раз была эпоха, когда очень большое влияние имело женское сознание. У меня такое впечатление, что может быть ХХ век приводит нас к такому высокому состоянию мужской культуры, когда требуется комплиментарное соединение с противоположным знаком двух различных сознаний, которые действительно различаются, я думаю, они различаются. Женщина хочет попробовать свои силы, видимо, в ней что-то клокочет, видимо, что-то не израсходовано. Я была на фестивале женщин в Гейдельберге несколько раз, я видела этих девочек, молодых женщин, у них какой-то блеск в глазах, какое-то выражение глаз жаждущее. Это серьезно — их желание сочинять. Это может быть требование самой культуры.
Я, наверное, типичный представитель архаического сознания, где истина лежит не в материале и не за пределами материала, а я сама есть звук
Новаторство для меня вообще мало что значит. Новости, мне кажется, лучше в газетах, а искусство, с моей точки зрения, должно было бы заниматься совсем другими вещами, которые глубже, чем думать о новшествах. С моей точки зрения, нужно думать, что хочет музыка, сама по себе музыка, иногда она совсем не хочет новаторства. Я, наверное, типичный представитель архаического сознания, где истина лежит не в материале и не за пределами материала, а я сама есть звук. Когда я пришла к этой мысли, я вспомнила, что действительно и у Гегеля тоже архаическое сознание, например, связывается с символическим сознанием. Моя тяга к инструментальным символам как раз выдает меня.
У меня много исполнений сейчас — это действительно проблема. Как я к этому отношусь? Как к очень большой опасности. Это очень странно слышать, потому что я провела большую часть жизни почти без исполнений, с редкими исполнениями и всегда страдала от малого количества исполнений. Это было опасно для моей профессии, композитор должен обязательно себя слышать и чувствовать реакцию исполнителей, реакцию слушателей, наконец, получить критику обязательно — все это нормальная композиторская жизнь. Я долгое время была лишена этого и страшно тосковала. Но как ни странно, у меня было очень хорошее свободное состояние, очень креативное состояние свободы и неторопливости. Самое важное, что было — это даже в момент, когда такие негативные эмоции— возможность глубочайшей сосредоточенности. Теперь оказалось, что у меня очень много исполнений и очень много путешествий, и я этому очень рада, потому что я присутствую на репетициях, я вижу исполнителей, я учусь на этом, у меня очень большой импульс. Но сосредоточенность я теряю, поэтому я уже от многих путешествий, от многих исполнений отказалась, чтобы возвратить эту сосредоточенность.
Трудности перевода
Разговор с поэтами-переводчиками из Литвы и России
Красное сухое
Чешское пиво, моравское вино