Герой любви в мире каторги и деспотизма

Яков Кротов: У нас в гостях – писатель Александр Нежный, автор романа "Нимбус". Это беллетристика, но это совершенно замечательная икона Федора Петровича Гааза, великого католика. Сейчас идет процесс о причислении его к лику блаженных, слуг Божьих у католиков. В царствование Николая I он работал в Москве, составил себе состояние как врач и прославился как член комитета, заботившегося о тюрьмах.

Александр Иосифович, намного ли изменилось положение вещей за 200 лет? У нас 2016-ый - поглядим в 1916-ый, канун революции… А еще 100 лет назад - 1816-ый (Гааз уже был) - что это была за эпоха? Зрело военное восстание, восстание декабристов, зрел протест. И где место христианина - там, где социальная несправедливость, крепостное право, жестокость, милитаризм? На Сенатской площади? Нет, место христианина в тюрьмах, полагает Федор Гааз. А как на ваш взгляд?

Александр Нежный: В 1816 году Федор Петрович вернулся после войны России с Наполеоном, где оперировал раненых на полях сражений, а после этого сразу уехал в Кисловодск. Сам он, бесспорно являющийся для нас образцом христианского служения, ввязался в эту войну не в качестве солдата, а в качестве спасителя страдающих, и тем самым определил идеальное место христианина в нашем бытии. Если бы ему дали в руки ружье, то он, разумеется, отказался бы стрелять. Если бы его поставили главнокомандующим, его армия потерпела бы сокрушительное поражение. Но, видя перед собой страдающего человека, он готов был умереть ради того, чтобы облегчить его участь.

Яков Кротов: А если бы Господа Иисуса Христа поставить во главе армии, она не потерпела бы сокрушительное поражение?

Александр Нежный: Она бы разбежалась.

Яков Кротов: И это была бы сокрушительная победа?

Александр Нежный: Именно! Причем распустил бы ее сам главнокомандующий.

Яков Кротов: Есть два вида несвободы, неволи. Самый простой вид неволи – это болезнь. У больного человека ослаблена воля, даже если это всего-навсего легкий диатез. Евангелисты настойчиво описывают исцеление. Для них это символ восстановления человеческого здоровья, воли, свободы. Ведь паралитик, прокаженный, слепой несвободны, ограничены, у них нет этого простора воли.

Есть другое состояние неволи – это заключенный. И, кстати, военный, потому что, находится ли человек в казарме или в тюрьме, он все равно в распоряжении чужой воли. И вот у Гааза сперва – больные, но богачи, а потом – заключенные. Это логичный путь?

Александр Нежный: Два состояния неволи – больной и заключенный? Отец Яков, мне кажется, в этом есть какая-то громадная онтологическая ошибка, потому что, в принципе, неволен всякий человек. Я знаю больных, которые могли быть примером выдающейся силы воли, характера, веры...

Всякий человек несвободен на своем месте! Если верить Канту, идти по Канту дальше, то по-настоящему свободным человеком может быть только великий аскет.

Яков Кротов: Несвобода любого человека – это же в Священном Писании выражено словами: "Нет человека, иже жив будет и не согрешит". "Вы рабы греха", - говорит Спаситель. Значит, если человек грешит, то он раб. Вы можете пояснить, почему? Я вот грешу, но все-таки рабом себя не ощущаю.

Александр Нежный: У вас хороший характер, легкая натура. Когда человек грешит, когда над ним властвует какая-то безумная страсть: страсть к покорению и управлению миром, страсть быть диктатором, страсть чувственная, то он даже сам себе может не признаться, но в глубине он всегда несвободный человек.

Мне много раз приходилось выступать перед заключенными. Никогда не говорите им, что вы дойдете до дна, оттолкнетесь и пойдете вверх.

Яков Кротов: А что, бывают и такие проповедники?

Александр Нежный: Один мой близкий товарищ так выступал, а моя жена в это время сидела на последних скамейках рядом с заключенными и слышала, как один сказал: посидел бы ты тут, на этом самом дне, и поглядел бы я на тебя, как бы ты оттолкнулся и пошел вверх.

В "Добротолюбии" почти всюду говорится о том, что преобладание страсти над человеческой натурой уже делает человека несвободным.

Яков Кротов: Но в "Добротолюбии" и уж точно в практике монастырской православной жизни под словом "страсть" имеется в виду не совсем то, что имеется в виду в романтической литературе. То есть вот Обломов – человек страстный, потому что он ленив.

Александр Нежный: Разумеется! Лень – это тоже страсть, и она может быть гораздо сильнее, чем какая-нибудь другая.

Яков Кротов: И здесь мы опять возвращаемся к Гаазу. После вашего романа у меня осталось ощущение, что он был энергичным и страстным в не аскетическом смысле слова, то есть, как теперь говорят, мотивированно, имел цель. Причем цель была какая-то бесконечная, на которую и двадцати жизней не хватит.

Александр Нежный: И не хватило.

Яков Кротов: Но при этом он был свободным человеком?

Александр Нежный: Абсолютно!

Яков Кротов: Он делился свободной или верой? Или это разные вещи? И как можно быть свободным человеком в николаевской России?

Александр Нежный: Он ничем не делился, кроме того, что стремился помочь людям, все остальное шло уже потом. И не случайно в Сибири люди спрашивали у приезжих чиновников: а жив ли там еще в Москве доктор Федор Петрович Гааз? Они спрашивали, потому что он научил их слову Божьему? Да, он обязательно давал им в дорогу Евангелие. Он читал им какие-то проповеди? Избави Бог.

Яков Кротов: Ну, все-таки почитывал...

Александр Нежный: Да никогда он никому ничего не читал! Это такая же ерунда, как опера по либретто Людмилы Улицкой. Гааз выходит на подмостки театра, а в это время идет Великая Отечественная война 1812 года, и он устал от того, что оперирует раны, вытаскивает осколки, отрезает ноги, он с тоской вспоминает о болезнях мирного времени и поет: "О, моя милая ангина! О, мой любимый геморрой!" И я думаю: куда мне - под лавку упасть от стыда и от смеха? Боже, это же какой-то кошмар!

Заключенные там сначала поют песни, которые пели кандальники, идя по Владимирке, а потом она взяла и почему-то вставила туда Юза Алешковского: "Товарищ Сталин, вы большой ученый…"

Но самое главное, и это для меня такое больное место… Вот мы говорим, что Николай I такой-сякой, и правильно говорим, было и тяжело, и страшно… И Гааз вставал перед ним на колени, чтобы он оставил старообрядца в тюрьме, а не посылал на этап, где тот наверняка загнется. Но здесь придумывается какая-то собачка Мими у княжны, которая сдохла, и вот чтобы выразить соболезнования этой княжне или этой собачке, высшее общество вереницей тянется к княжне. А Гааз не вовремя пришел просить за заключенных. И вот он стоит на коленях, а проходящие мимо господа и дамы швыряют ему монеты. Это ложь не только на Федора Гааза, а на все русское общество, которое относилось к нему с огромной теплотой и любовью и помогало ему, чем могло.

Александр Иванович Тургенев в пересыльной тюрьме на Воробьевых горах, привозя туда передачи, простудился и умер, бедный человек. И он был не одинок в том смысле, что очень многие люди помогали Гаазу пожертвованиями.

Когда у него кончились свои деньги, откуда он брал деньги на выкуп крепостных детей, чтобы помещик пустил и их на каторгу, не разбивал семью? Откуда у него были деньги на то, чтобы выкупить должника из долговой тюрьмы? Федор Петрович Гааз, ходил в дом, который называли "республикой у Красных ворот", в дом Елагиных, встречался там и с Хомяковым, и с Киреевским… Он, безусловно, понимал, что Россия и Европа, их судьба – это единое целое, ну, с теми или иными различиями…

Яков Кротов: Так что же тогда сердиться на оперу? Она показывает другую сторону. Крепостное право - и на этом фоне все то, чем занимается Гааз (я скажу от имени большевиков, условно), - это, говоря евангельским языком, отцеживание комаров и пропускание верблюдов. Глубоко несправедливое общество, причем сознающее свою несправедливость… Ведь все-таки 1820-е, 30-е, 40-е годы – это эпоха, когда русские аристократы уже ездили во Францию, в Англию, знали, как надо бы жить, и все-таки поддерживали такое общество, всячески оттягивали освобождение крестьян, выкупали крепостных детей… Это как "Хижина дяди Тома", это в каком-то смысле издевательство!

Александр Нежный: Да, Чаадаев жил на то, что приносил ему труд его крепостных, и одной рукой он пишет "Философическое письмо", а с другой стороны, получает деньги от своего приказчика.

Яков Кротов: Да и Александр Сергеевич Пушкин тоже, в общем-то…

Александр Нежный: Да-да! Да еще и баловался там неподобающим образом с дочерью…

Яков Кротов: Донжуанский список оглашать не будем!

Александр Нежный: Да какой донжуанский список, это просто барин в поместье.

Яков Кротов: Ну, и Лев Николаевич Толстой этим грешил… А почему Толстой считал, что Гааз и филантропия вообще – дело, скорее, вредное?

Александр Нежный: Либо все, либо ничего. Либо ты переделай все общество так, чтобы в нем не было нужды в этих самых филантропах типа Гааза, либо этот Гааз только сеет пустые иллюзии, что будто бы такими слабыми человеческими усилиями можно что-то здесь исправить.

Яков Кротов: Вот сейчас в Западной Европе, во Франции (я это видел сам и читал, что так и в скандинавских странах) во многих муниципалитетах запрещено просить подаяние, и признано за административное правонарушение подавать милостыню. Стоит полицейский у выхода из храма, и там же стоит священник, жмет руки всем выходящим, а полицейский следит, чтобы не просили и не подавали милостыню. Потому что есть социальные службы, есть приюты, есть многочисленные способы человеку провлачить свою жизнь без работы, согреться, наесться и напиться, так что все эти евангельские штучки мы упраздняем. Вам это не нравится? Ведь это же, наверное, мечта Толстого – создано такое общество, в котором нет нужды.

Александр Нежный: Вообще, это очень интересно. Не исключено, что Лев Николаевич одобрил бы всю эту обширнейшую программу социальной помощи, которая охватывает буквально все города и деревни. А вот этот самый запрет на протянутую руку он, может быть, даже осудил бы. Но, видите ли, всякий человек противоречив, а человек гениальный - тем более. Отвергая филантропию и в чем-то осуждая даже такую личность, как Федор Гааз, Толстой принимает самое активное участие в помощи голодающим: он организует центры, шлет письма, вкладывает личные деньги. Это разве не филантропия?

Конечно, этого Гааза, как говорили чиновники, которые терпеть его не могли, он упразднил бы, но вместе с Гаазом он упразднил бы всю ту, как ему казалось, систему, которая порождает необходимость существования таких Федоров Петровичей.

Яков Кротов: Один из современников Гааза написал (правда, под псевдонимом, потому что был чиновник) одну из самых ярких антиутопий в русской литературе – "Городок в табакерке". Вот эти дяденьки-молоточки, тетушки-пружинки, которые организуют жизнь некой идеальной страны, это и есть николаевская Россия.

Чем эта николаевская Россия отличается от современной Западной Европы, в которой нельзя просить милостыню и даже, в общем, нет такой необходимости? Ведь интуитивно мы понимаем, что разница есть, и что, скорее, идеал николаевской России осуществлен в современной России, где, как сказала Ефросинья Кирсновская, одна из святых ХХ века, сидевшая в Норильске, советская жизнь – это жить не дадут, но и умереть не позволят. Значит, всунут какую-то пайку, и ты живешь под капельницей этого как бы социализма, распределительного и уравнительного, и можешь очень долго жить, но это не совсем жизнь. Это действительно "городок в табакерке", и ты существуешь словно в вате. Тебе гарантируют какой-то минимум, но и выше какого-то уровня ты точно не прорвешься. Такая своеобразная кастрация проблем. Вот нет проблем! Есть стабильность, но это стабильность реанимационной палаты.

Александр Нежный: Ну, да, существование.

Яков Кротов: Это идеал христианского государства, справедливого, доброго ко всем? Или это идеал неволи?

Александр Нежный: Если бы вы мне указали на справедливость, на то, что мы называем добротой, искренней помощью, то это было бы совершенно другое. Здесь вы говорите только о том, что человеку дали возможность существовать, не более того, элементарно не дали умереть с голоду - кому лучше, кому хуже.

Александр Нежный

Яков Кротов: Человеку нельзя дать существование. Существование заключено в человеке. Человека можно подрезать, как японское деревце бонсай, как у Виктора Гюго в "Человек, который смеется" - там изготавливали уродцев для цирка. Но жизнь не дается государством, "городком в табакерке", жизнь изобилует в человеке.

Александр Нежный: Но это не идеал христианского государства. И вообще, говорю вам совершенно честно: я жил в социалистическом государстве, сейчас я живу в клептократическом государстве, и там, и здесь мне глубоко противно, и я боюсь, что мне будет так же противно жить в христианством государстве.

Яков Кротов: А может быть христианское государство?

Александр Нежный: Наверное, его в принципе не может быть. Ну, что такое христианское государство? Это когда наш президент пришел в храм, перекрестился, помолился, а потом взял в руки Евангелие и стал все судить по тому, как там написано. И он говорит: "Господин N, ты начальник всей нефти, ты получаешь дикие миллиарды, ну-ка иди и раздай всем поровну!"

Яков Кротов: Разлей нефть свою нищим…

Александр Нежный: Да. И другому: "Ты чего футбольный клуб прикармливаешь, деньги изо всех сил ему даешь, футболистов покупаешь за бешеные деньги? Или лучше и построй мне десять детских садов!"

Но это абсурд, утопия или антиутопия... Или Федор Петрович Гааз пришел бы к нему, встал перед ним на колени, как перед Николаем I, и сказал бы ему: "Господин президент, ну, девки-дуры сплясали…"

Яков Кротов: Гааз никогда не назвал бы их дурами…

Александр Нежный: Не знаю, но - "не давай им двушечку", и все тут.

Яков Кротов: У Гааза, как мы хорошо знаем из ваших книг, был такой девиз: «как тут, так и там».

Александр Нежный: Да, это было написано на часах, которые ему подарил один друг.

Яков Кротов: А можно ли повернуть эту формулу? Ведь то, что вы описываете, это «как там, так и тут». Там – Бог-вседержитель, всезнающий и всемогущий, а тут – кесарь, распределяющий, всеведущий. Мне кажется, вы выражаете мнение примерно 87% населения России, которое убеждено, что идеальное государство – это такой вот "городок в табакерке", где некоторый бог сидит на троне и командует, кому что раздать.

Александр Нежный: Лев Шестов вспоминает какого-то древнего грека, по-моему, Анаксагора: «жизнь – это смерть», или «смерть – это жизнь». Все настолько связано и настолько относительно, вернее, настолько неопределяемо… Что такое христианское государство? Я вам сейчас не скажу, и никто не скажет.

Яков Кротов: То, что вы описали, это царство антихриста.

Александр Нежный: Но есть две составляющие. Есть государство как организация, как сила, которая по определению обязана заботиться о благоденствии своих граждан - это его первая и главная задача. И есть вторая сила, которая существует в государстве - назовем ее Церковь. Так вот, Церковь – бесконечно оппонирующая государству сила! Но, к сожалению, мы видим только один пример…

Яков Кротов: Федора Петровича?

Александр Нежный: Федор Петрович не оппонировал государству.

Яков Кротов: Так, может быть, это хорошая новость, что можно, не оппонируя государству, причем деспотическому государству, быть христианином?

Александр Нежный: По-моему, быть христианином можно всегда.

Яков Кротов: Да, но всегда очень трудно понять, христианин ли ты, не в самообмане ли ты, не в прелести ли ты. Может, ты всего-навсего вяленая воблушка, мещанин и обыватель, который приспособил Христа для целей антихриста. Ведь антихрист совершается не в астероидах, не в грозе, не в атомной бомбе, а… как сказал Владимир Соловьев, антихрист придет и всем даст, чего они хотят: православным – пышный храм, протестантам – институт изучения Библии, нищим – деньги, голодным – хлеб…

Но тогда встает вопрос: почему в Евангелии благая весть не о том, что можно построить идеальное государство, а о том, что и в не идеальном государстве все равно присутствует царствие Божие? Как это возможно? Почему вообще Господь Иисус делает посещение заключенных критерием христианской святости? Какая связь?

Александр Нежный: Поделись тем, что у тебя есть, и, если можешь, облегчи страдания того, кто страждет.

Яков Кротов: Еще вопрос: почему до 25 октября на Пасху в течение как минимум 400 лет православные русские отправляли в тюрьмы, в остроги и так далее…

Александр Нежный: Да это видно из того, как провожают каторжников - вместе с Гаазом - как суют им всякие куличи и прочее.

Яков Кротов: Да. А после 25 октября и до сего дня - какая-то пропасть.

Александр Нежный: Но вы же прекрасно знаете, что эта филантропия и всякая благотворительность была объявлена буржуазными предрассудками, а «советское государство обеспечивает всех всем необходимым».

Яков Кротов: Объявить можно, но ведь и в 90-е годы (и вы это знаете лучше меня, потому что вы тогда активно занимались благотворительностью в тюрьмах) большая часть помощи шла с Запада, а отношение к своим же заключенным здесь такое, как будто это инопланетяне, зараза, болезнь. Почему европеец не боится пойти в тюрьму и поговорить, помочь, а уже освобожденный русский человек боится?

Александр Нежный: У европейцев не было опыта ГУЛАГа.

Яков Кротов: Но был Освенцим.

Александр Нежный: Но есть еще условия содержания европейских заключенных в европейских тюрьмах. У нас десять лет назад было полтора миллиона заключенных, сейчас, наверное, около 800 тысяч. И для этого миллиона человек нужно построить не барак, который достался им в наследство от ГУЛАГа, а пристойное место, где они могли бы провести тот или иной отрезок своей жизни. Я уж не говорю о Брейвике с его библиотекой и двумя комнатами…

Яков Кротов: Да что там ГУЛАГ, до сих пор есть тюрьма для пожизненных - их, по-моему, две или три - в бывшем монастыре.

Александр Нежный: Я был там, на острове Огненный.

Яков Кротов: А кто более несвободен – человек, которого пожизненно запихнули в тюрьму или человек, который считает, что правильно сделали, что должно быть пожизненное заключение? В Европе предельный срок – 15 лет, больше не дают.

Александр Нежный: Это вопрос, на котором ломались и не такие головы, как наши с вами. И Лев Николаевич Толстой тоже сходил от этого с ума: что надо сделать с разбойником, который напал на близкого тебе человека, - сопротивляться ему, убить его или оставить все как есть? Это примерно одно и то же – пожизненное или до 15 лет, или общественное порицание.

Яков Кротов: Но одно дело – этот вопрос в 1816 году, когда всюду было пожизненное заключение и смертная казнь, а другое дело – в 2016-м, когда нет пожизненного заключения у полумиллиарда человек в Западной Европе, и они живут лучше нас.

Я уже не говорю о том, что нет вопроса, если есть Евангелие. Основатель христианства и вдохновитель по сей день, воскресший, Он же не сажал, а сидел, и какие вообще после этого вопросы? Вот ответ, и Толстой это прекрасно знал. В "Воскресении" же Толстой высмеивал не Христа, а высмеивал именем Христа - вот эту издевательскую литургию, присутствие Церкви среди каторжан. Но он же это делал, ориентируясь на идеалы Евангелия.

Александр Нежный: Это не только потому, что литургия совершается среди каторжан, это вообще отношение Толстого к церковному обряду.

Яков Кротов: Не соглашусь. Лев Николаевич был свободный человек и жил ради свободы. В "Войне и мире" обиженная, потерявшая свою первую любовь, преданная Наташа идет в Большой и смотрит балет, и Толстой описывает балет отстраненно, точь-в-точь как он описывает литургию: вышла женщина, застучала одной ногой об другую, сыплется тальк… То есть он делает вид, что не понимает. Хотя он прекрасно понимает, и думаю, что, как мужчина и артиллерист, он очень любил балет.

Но человек, которого предали и обманули - между ним и символом, между ним и искусством стеклянная стена, он видит, но оттуда не дышит дух. Так же стеклянная стена и между обманутым Толстым, между Неклюдовым, условно говоря, и священником, который за деньги служит для каторжан, по долгу, а не по совести.

Как описал бы Толстой советского писателя? Он сказал бы: сидит мужичок, тычет пальцем в пишущую машинку, потому что ему платят деньги, он совпис… В общем, было бы как у Войновича – механическое занятие. Просто Толстой к писателям был чуть-чуть добродушнее, чем к священникам и балетоманам.

Александр Нежный: Смотря, что писал этот писатель. Мы не знаем, как отнесся бы Лев Николаевич к автору "Стали и шлака" Попову…

Яков Кротов: Но Федор Михайлович Достоевский дважды очень зло высмеял Тургенева, а Лев Николаевич, по-моему, не высмеивал никого, он был все-таки очень добрый человек. Так вот, это же была претензия не к Церкви, а к тому, что священник, который служит каторжанам, несвободен, как это несчастный пономарь, повторяющий: "Господи, помилуй". Они более несвободны, чем каторжане. Они рабы механичности, рабы обрядности.

Александр Нежный: Здесь есть о чем задуматься. И об этом стекле, которое отделяет тех, кто присутствует в храме, и тех, кто священнодействует в алтаре.

Яков Кротов: Не всегда отделяет, может и не отделять. Но в условиях неволи – да. А когда он в "Анне Карениной" описывает свадьбу самого себя, условно говоря, так там экстаз, восторг и не о чем говорить. Это счастье!

Но почему-то сцену в тюрьме Толстому все время ставят в упрек, а лучшего описания молитвы и любви в одном флаконе в русской литературе как будто бы не существует. Значит, людям хочется цинизма? Был ли Толстой свободен в отношении к Богу, к Церкви? Его антиклерикализм – это ведь проявление свободы.

Александр Нежный: Безусловно.

Яков Кротов: Так он все-таки был мистиком? Как и Гааз. Почему он взъелся на священника среди несвободных? Это литургия, это рай. Как здесь, так и в раю ты будешь служить, и если здесь ты терпишь, что люди в оковах, значит, ты будешь служить в аду. В раю не будет оков. И тут вопрос о том, можно ли ограничиться филантропией. Для Гааза это было ограничение или…

Александр Нежный: Нет, для Гааза это было единственное возможное поле для действенной помощи униженным и оскорбленным. И это поле он прошел из конца в конец. И это великий христианский подвиг. Понимаете, филантропия может быть лживой…

Яков Кротов: А изменилось ли что-то за 200 или даже за 100 лет? Вспомните скандал с Чулпан Хаматовой несколько лет назад. Сейчас это замерло, потому что скандалисты - кто уехал, кто погиб, а большинство просто уже смирились.

Александр Нежный: Я знаю на личном опыте, что из этой филантропии ловкие люди делают себе состояние. Меняются времена, меняются нравы, меняется отношение к филантропии. У Гааза в кармане не застряла ни одна копейка из пожертвованных денег! Мы сплошь и рядом кричим о том, какой замечательный был человек Федор Петрович Гааз и как надо следовать его примеру, и в то же время мы знаем немало случаев, когда эта самая филантропия…

Яков Кротов: Ну, ограничимся цитатой из Смоктуновского: "Воруют, граждане судьи…" Но зачем же мы будем подражать Толстому в его худшем?.. Когда Толстой судит Церковь по этой каторжной литургии, он понижает планку, выступает в роли циника, что вообще-то ему несвойственно. Я думаю, для него это была игра.

Вот конец 80-х годов ХХ века, отец Александр Мень использует впервые открывшее окно возможностей и идет в детское отделение гематологической больницы, организует там филантропическое служение и помощь детям, которые больны раком крови. И это воспринимается как прорыв света в этот "городок в табакерке". Проходит четверть века, и то же самое воспринимается уже противоположным образом – как торможение, как в каком-то смысле предательство христианского долга. Вместо того, чтобы менять всю систему - ну, останется хотя бы этот путь. Отец Александр надеялся, что это будет расти и придет к нормальной, более христианской западной жизни, а в результате получается имитация. Вот эта возмутившая вас опера…

Александр Нежный: Меня возмущает заложенная в этой опере колоссальная неправда о личности Федора Гааза.

Яков Кротов: Ну, какая неправда? Деньги же он просил, на коленях стоял…

Александр Нежный: Но то же самое общество, тот же самый дом Елагиных, все его знакомые по этому кругу людей стремились помочь! И не только они. Вспомните старообрядцев, которые ему помогали там, где был последний пересыльный этап, за Рогожской слободой.

Яков Кротов: То есть вы сочувствует проекту, условно скажем, Кремля, по соединению лучшего, что было в советской жизни, с лучшим, что было в царской России? Ведь этот проект и канонизирует Гааза, и разрешает поставить оперу, и они будут жертвовать, и, как вы сказали, раздадут нефть, и построят немножечко детских садов. Это все, что вам нужно для счастья? Возродить благотворительность Николая I?

Александр Нежный: У Николая I не было благотворительности, у него был Федор Петрович Гааз. Кроме того, нынешнее время, конечно, шибко отличается от того, что было лет 40 тому назад. Я имею в виду состояние той системы, которая сейчас называется УФСИН - ну, тюрьма, лагерь, зона.

Яков Кротов: А все-таки кто более несвободен – человек, который сидит, или человек, который посадил?

Александр Нежный: Оба по-своему несвободны. Но я не завидую человеку, который сидит.

Яков Кротов: А тому, который сажает, завидуете?

Александр Нежный: Нет, ни в коем случае. Ну, кто сажает? Судья?

Яков Кротов: Сажают те, кто хочет жить в безопасном, стабильном мире. Евангелие не говорит, что хорошие вести – это то, что приблизилась стабильность и безопасность. Евангелие – это хорошая весть о приближении царства Божия, царства Христова. Нет заповеди – блаженны живущие в стабильности, есть заповедь – блаженны плачущие, ибо они утешатся в царстве небесном. В следующем году будет уже столетие неволи, столетие несвободы. И как в условиях несвободы проповедовать евангельскую свободу? Этим можно поделиться? Гааз делился свободой, или он делился только… булками?

Александр Нежный: Мне кажется, делиться можно не свободой, а мечтой о свободе, представлением о свободе и, самое главное, желанием свободы. А для Федора Петровича самым главным было помочь человеку, ободрить его, утешить, сказать ему, что все будет хорошо.

Яков Кротов: Гааз сегодня – это проповедь в тюрьмах всего того, что вы сказали? Или еще и свободным людям? Вот где был бы Гааз сегодня? Как поделиться этой евангельской свободой?

Александр Нежный: Гааз сегодня, во-первых, был бы потрясен тем, что он увидел здесь, на московских улицах. Он был бы потрясен, увидев человека, убитого только за то, что у него другой разрез глаз. Он был бы потрясен подавлением людей, которые хотели сказать какое-то слово свободы, он был бы потрясен бесправием судов. И он был бы потрясен своеволием и бесконечной коррумпированностью чиновников, которые, в конце концов, призвали бы его, Гааза, до конца упразднить, как призывали в ту пору.

Гааз, с одной стороны, служит нашему времени огромным и бесконечным примером, с другой стороны, абсолютно не нуждается в какого-либо рода фальшивых толкованиях, искажающих его действительную личность, а с третьей стороны, здесь с ним случился бы разрыв сердца.

Яков Кротов: Я думаю, описывая доктора Гааза, умершего в 1851 году, знаменитого человека, облегчавшего участь заключенных, Александр Иосифович описывал Господа Иисуса Христа. Разрыв сердца – может быть, а затем – воскресение. Помочь несвободным людям в сегодняшней России – это по-прежнему христианский долг и христианская возможность.