Философы не частые гости в "Поверх барьеров", поскольку они говорят на особом языке и чаще всего обращаются к своему академическому сообществу. Но я люблю их интеллектуальный темперамент, их педагогический артистизм, их неколебимую веру в силу разума. В этом выпуске я делюсь давними и новыми записями, звучавшими в "Поверх барьеров". Увы, большинство философов себя не услышат, если, конечно, в ином мире нет особо чутких антенн и приёмников.
Мераб Мамардашвили (1930–1990):
"Я могу признаться, что одно из моих переживаний, из-за которых я, может быть, и стал заниматься философией, было переживание совершенно непонятной, приводящей меня в растерянность слепоты людей перед тем, что есть. Они стоят нос к носу с чем-то и этого не видят. Это ситуация, когда мы не извлекаем опыт и всё бесконечно повторяется. Это не имеет конца, всё это дурно повторяется. Всё заново и заново в нашей жизни или истории делается одна и та же ошибка. Мы совершаем что-то, из-за чего раскаиваемся, но это раскаяние не мешает нам снова совершать то, из-за чего мы раскаиваемся. Почему? Потому что не существует, очевидно, структуры, в которой мы раз и навсегда извлекли опыт из того, из-за чего нам пришлось раскаиваться. А если этого не сделали, то это будет повторяться. В российской истории, я бы сказал так, гулял вовсю гений повторений, дурных до тошноты…
Мераб Мамардашвили
…У жизни есть мотив, есть какая-то нота, пронизывающая большое пространство и время жизни. Этот мотив чаще всего связан с желанием. Мы ведь являемся в действительности только и только желающими существами. Кстати, одно из самых больших желаний – это желание жить, но жить в смысле каком: чувствовать себя живым. Поэтому наши желания есть такие явления, которые позволяют нам чувствовать себя живыми, и это самая большая ценность. У жизни нет ценности вне ее самой, она сама ценность в этом смысле. А вот жить, оказывается, непросто".
Александр Пятигорский (1929–2009):
Александр Пятигорский, Лондон, 1999 год. Фото Улдиса Тиронса
"Если говорить о предвоенных годах, пожалуй, первое – это мои ощущения, что я живу, хотя моя семья далеко не принадлежала к какой-то интеллигентской, интеллектуальной элите, что я живу все-таки в каком-то огражденном состоянии. Я живу среди людей, которые читают интересные книжки и слушают прекрасную музыку. Музыка играла огромную роль в культуре того времени, зачем даже говорить в культуре – в жизни того времени. Все было наполнено музыкой: учителя музыки, дочь одного играет на фортепиано, сын другого обязательно будет великим скрипачом. Разговоры об искусстве, какой-то чрезвычайно оптимистический тон в определенной среде, безусловно, заслонил годы великих чисток для меня, ребенка. Хотя, конечно, великие чистки эту среду ополовинили. То есть самое главное – Мравинский или Файер продирижировали, Гольштейн сыграл. Еще одно воспоминание очень важное – это страх войны. Он начинался наверху, но он великолепно инфильтрировался в нашу среду. Я его очень чувствовал в разговорах. То есть страх быть посаженным и убитым в это время, безусловно, уступил стабилизации, временному благополучию. Москва была завалена едой, хорошей одеждой, перенасыщена музыкой, театром и так далее. В это время страх, новый страх войны, он был очень важным. Мне кажется, что в какой-то мере, даже просматривая стихи того периода сейчас и вспоминая разговоры, я думаю, что этот страх был одной из доминант общественного сознания того времени. Замечательно, что не только я, но и другие дети моего времени восприняли начало войны, конец всего этого, одновременно и с паникой, и с каким-то освобождением. Вот тут-то наконец начнется новый блестящий период нашей не только страны, но нашей собственной истории. В слово "ностальгия", по контрасту с кинематографической идеей покойного Тарковского, нет горечи, нет боли, в нем, вообще говоря, скорее присутствует приятность воспоминания".
Сергей Крымский (1930–2010):
Сергей Крымский
"Очень важная для меня пластика – это Скрябин, "Поэма экстаза". Скрябин считал, что мир – это бессознательная поэзия духа, а искусство – это сознательная поэзия духа. Поэтому в акте искусства мир и художник сливаются в одно целое. И каждое высокое творение искусства – это акт творения мира. Эта труба в "Поэме экстаза", которая зовет к тому, чтобы мы освободились из объятий "ничто", то есть совершили творческий процесс, творчество и есть освобождение из объятий "ничто", чтобы мы заполнили своим присутствием, своим существованием, своей экзистенцией мировую пустоту. Это настолько энергично и настолько выразительно, что это приводит на ум слова украинского поэта Багрицкого "чтоб выстрелом мчаться Вселенной навстречу". Мне 77 лет, я человек войны, я прожил достаточно драматическую жизнь. Спасительным символом здесь было всегда творчество, я всю жизнь занимался творчеством – это и моя специальность, и мое призвание, и мой способ выживания. Поэтому мне очень близок призыв скрябинской трубы, призыв к тому, чтобы быть личным участником, чтобы дать возможность бытию сказаться через самого себя – в этом и есть особенность творчества. Это я открыл в очень тяжелое время, 1947–48 годы, когда были нападки на искусство в Советском Союзе…
…Может быть, самое значительное из всего того, что я пережил в своем общении с музыкой, – это "Страсти по Матфею" Баха. Это уникальное произведение, которое рисует нравственную катастрофу человечества. Почему убит самый добрый и самый невинный человек? Этот вопрос о гибели чистых, невинных людей, он постоянно звучит особенно у людей, переживших ХХ век с его террором: сто миллионов человек, погибших в ХХ веке. Как объяснить два миллиона детей, погибших в Европе? Почему произошли эти неисчислимые бедствия ХХ века, превышающие все то количество людей, которые погибли за всю историю человечества? Религия объясняет – за грехи. Гете говорил, что библейская история – это образцы вечной истории человечества, то, что характеризует вечное теперь. Там все персонажи современной драмы. Там предательство, там суд над невинным, основанный так же, как в судах 1937 года, на личных показаниях. Там безумствующая толпа, одна толпа, в которой присутствуем вроде бы мы и спрашиваем: как, зачем, почему? И другая толпа рыночных маньяков, черни, которая и показана, как процесс торговли осуществляется в оценках событий. Это же несколько пластинок Баха, но я имею в виду последнюю часть. Бах показывает трагедию Голгофы не какими-то неистовыми драматическими звучаниями, а очень тихой, мирной музыкой. Тем более страшно, что она осуществляется не громогласными, а уходящими в глубину человеческого духа звуками. И все это кончается колыбельной – это как бы эпилог всей человеческой истории. Это умиротворенная надежда на то, что все-таки рассвет будет, что правы слова Евангелия от Иоанна "и свет во тьме светит, и тьма не поглотила его..." Если верить Владимиру Соловьеву, который считал, что человечество движется и формируется как богочеловечество, тогда возникает вопрос: а может быть, сам Бог стал жертвой тех страшных событий и того террора, который происходил в ХХ веке? Человечество пережило вторую Голгофу. Вероятно, если искать смысл, то, может быть, человечество должно пройти тот трагический путь, который прошел Христос, и только после этого будет какое-то нравственное просветление и возвышение человечества".
Лидия Стародубцева:
Лидия Стародубцева
"Задаюсь вопросом: каково отношение к войне философов, по определению призванных "любить мудрость", а не "войну", разумеется, если принять, что понятия "мудрость" и "война" исключают друг друга, хотя и с оговоркой о том, что я вовсе не отрицаю возможности существования особой "военной мудрости" и "мудрых воинов". К размышлению на эту тему меня подтолкнула недавняя история: мой коллега, преподаватель украинского университета в Харькове, написавший блистательную диссертацию о методе драматизации в философии Фридриха Ницше, талантливый историк философии, сделавший немало переводов с немецкого и французского, весной 2014 года был призван в армию. Всматриваюсь в фотографию философа. С автоматом в руках. В военной форме. Скулы заостренные. Глаза застывшие. Похоже, ему сейчас, в ходе российско-украинской войны, довелось проходить одну из самых жестоких апробаций исследуемого им метода философской драматизации. Если бы мой возраст был "призывным", я, несомненно, была бы сегодня рядом со своим коллегой. Я сделала свой выбор, и это украинский выбор".
Смотри также Учитель танцевДалее в программе:
Радиоантология современной русской поэзии
Стихи Сергея Гандлевского (Москва)
* * *
Ржавчина и желтизна – очарованье очей.
Облако между крыш само из себя растет.
Ветер крепчает и гонит листву взашей,
Треплет фонтан и журнал позапрошлых мод.
Синий осенний свет – я в нем знаю толк как никто.
Песенки спетой куплет, обещанный бес в ребро.
Казалось бы, отдал бы все, лишь бы снова ждать у метро
Женщину 23 лет в длинном черном пальто.
"Мои любимые пластинки" с журналистом Андреем Шароградским