Андрей Кузькин: "Мы все ждем, когда эта чума закончится"

Художник-перформансист Андрей Кузькин показал свой новый проект "Время войны" в женевской галерее Art Now Projects. Выставка закончилась 22 июля, но перформанс будет продолжаться до конца войны.

Андрей Кузькин вошел в историю российского искусства, шагая по кругу в жидком бетоне. Первой его работой, привлекшей внимание критиков, был перформанс, который так и назывался "По кругу" (2008): художник пять часов ходил в бассейне, заполненном постепенно застывающей бетонной массой. Свои размышления о человеческой судьбе, времени и безвременье, страдании и его преодолении, он воплощает в форме радикальных, подчас шокирующих акций. Кузькин не щадит себя ради искусства – он способен вырезать скальпелем у себя на груди вопрос "Что это?" ("Основной вопрос", 2013) или заварить на 29 лет все свои земные пожитки, включая одежду и паспорт, в стальные коробки ("Все впереди", 2011).

Второе важное направление его работы – скульптура. Кузькин лепит человеческие фигуры из хлеба, смешивая его с солью, – метод, издавна популярный в российских тюрьмах. Делая проект "Люди" для Музейной биеннале в Красноярске, он привлек в соавторы заключенных местной тюрьмы. (Работа получила Гран-при биеннале.) 43-летний Кузькин, пожалуй, самый титулованный художник своего поколения: он дважды получал государственную премию в области современного искусства "Инновация", трижды – независимую профессиональную премию "Соратник" и дважды – частную Премию Кандинского. На пике карьеры он неожиданно потерял интерес к публичным перформансам и переключился на тайные акции в лесу, на которые приглашал только близких друзей. Осенью 2022 года художник уехал из России и вскоре после этого начал перформанс, конца которому пока не видно. На больших листах бумаги он снова и снова пишет убористым почерком фразу "Я хочу, чтобы кончилась война" – и собирается делать это, пока война не закончится. Мы поговорили с художником об эмиграции, цензуре и самоцензуре и о том, зачем нужно искусство в военное время.

– Как ты оказался в эмиграции? Насколько я знаю, она для тебя была выстраданным решением.

– Это правда, выстраданным. Я и до сих пор страдаю, если честно. Я с самого начала выступал однозначно против войны. Считаю ее огромной трагедией для России. 27 февраля 2022 года я вышел на Пушкинскую площадь в куртке с надписью "Нет войне", выклеенной на спине красным скотчем. Простоял там буквально две минуты, после чего меня задержали. Часов семь-восемь я провел в отделении, у меня взяли отпечатки пальцев, потом я заплатил штраф 20 тысяч рублей. Дней через пять полицейские пришли сначала в квартиру к моей маме, где я прописан, потом по моему реальному адресу. Стучали в дверь и окна, но я им не открыл. Они ушли. После этого мне стало понятно, что нужно уезжать. Друг помог мне получить французскую визу. Я сделал ее в апреле, но тянул с отъездом до последнего. Уже эмигрировали многие мои близкие друзья, мои дети уехали в Израиль вместе с моей бывшей женой. Вся нормальная жизнь рухнула, выставки, которые были в планах, в том числе большая выставка в Третьяковской галерее, отменились. Из-за невозможности высказываться я принял решение уехать. Последней каплей стала мобилизация.

– А как официально мотивировалась отмена выставки в Третьяковке?

– Официально она была не отменена, а перенесена на год. Но после того, как выставка Гриши Брускина закрылась, всем уже было все понятно. Формально я не отказывался делать выставку, но все понимали, что это будет опасно и для меня, и для музея. Ну и спонсоры тоже отвалились. Выставка должна была включать все мои хлебные работы больше чем за десять лет и называться "Избавление". Несмотря на то что эти работы не "лобовые", инсталляция "Молельщики и герои" достаточно говорит сама за себя. Плюс к ней написан текст, где говорится о несправедливости, страдании, упоминается ГУЛАГ и прочее. В наше время такое выставлять невозможно.

–​ Даже несмотря на то, что этот проект получил премию Кандинского и выставлялся на Московской Биеннале?

– Слушай, ну Беркович получила "Золотую маску", а теперь сидит. Одно другому совершенно не мешает! С 13 октября я во Франции и, несмотря на то что у меня есть острое желание вернуться, пока логика все-таки перевешивает: садиться в тюрьму и подвергаться репрессиям я не готов. Как только ситуация изменится – а я надеюсь, что она все-таки изменится, – я, конечно вернусь. Меня очень тянет обратно, и я всегда называл себя русским художником, я крепко привязан к контексту и никогда не имел мысли строить карьеру на Западе. Эмиграция для меня вынужденная мера.

–​ Как появился твой проект "Время войны"?

– Я начал его 6 декабря, уже находясь во Франции. Он экзистенциальный и психотерапевтический в каком-то смысле. Сублимирующий, так сказать, мое самое большое желание. Я пишу фразу "Я хочу, чтобы кончилась война" на больших листах, стараюсь делать это каждый день. Использую несколько языков – обязательно английский, русский и украинский, также добавляю языки тех стран, где я нахожусь. Уже были французский, немецкий, армянский, иврит, чешский. Иногда я включаю в эти работы графику. Сейчас сделано уже больше ста листов. Проект не случайно называется "Время войны". Это визуализация времени. Желание, выраженное в этой фразе, – некий бесконечный фон. У тебя в голове свербит эта фраза, но ты не можешь ничего сделать, только пишешь и пишешь ее, тратишь на это уйму времени. Может быть, это глупое занятие, но оно психологически помогает хоть как-то выразить это чувство. Вообще, это характерно для моей практики как художника – работать на повторе, делать какие-то длительные темпоральные вещи. Проект выставлялся уже в нескольких местах, во-первых, в маленькой галерее в Париже, потом я ездил с ним в Гаагу, потом в резиденцию в Брно. Также я показываю хлебные скульптуры, которыми я продолжаю заниматься. Не так давно я начал серию "Кубики". Это кубы, сформированные из человеческих фигур – люди стоят плотными рядами, как солдаты, которых построили в каре, и такого же размера кубики, сделанные из земли. В Женеве я решил еще показать видеодокументацию двух старых перформансов, которые так или иначе имеют отношение ко времени, к человеческим страданиям – "По кругу" и "Основной вопрос".

–​ В описании твоего проекта сказано, что твой перформанс будет длиться до тех пор, пока не кончится война. А если она не закончится, он тоже будет бесконечным? Ведь, как известно, мирный договор с Японией после Второй мировой войны наша страна до сих пор не подписала. Да и вообще, где-то в мире всегда кто-то с кем-то воюет.

– Всё может быть. Но я говорю о конкретной войне между Украиной и Россией. Потому что она меня коснулась непосредственно. Одно дело, когда ты наблюдаешь в новостях за чем-то, что от тебя далеко, другое – когда это касается тебя лично. Когда прекратятся боевые действия, я думаю, мы все так или иначе это поймем. Но никто не знает, сколько они будут длиться. Может быть, год, пять лет, десять лет. Если я сам буду понимать, что это продолжается, значит, я буду с той или иной степенью вовлеченности продолжать это делать.

–​ Ты говорил в одном из предыдущих интервью, что этот перформанс связан с твоим ощущением, что ты не можешь остановить войну. Это чувство беспомощности сейчас очень распространено. Что можно с ним делать, помимо того, чтобы просто его зафиксировать?

– Каждый спасает свой мозг по-своему. Я вот придумал такую форму. Миллионы и даже миллиарды людей желают одного и того же, а поделать с этим никто ничего не может! Я не готов быть героем – идти на войну с той стороны фронта (мы все понимаем, кто здесь прав, кто виноват). Люди занимаются самой разной деятельностью в поддержку Украины, я тоже участвовал в ряде гуманитарных акций, аукционов в поддержку беженцев и т. д., еще находясь в Москве, и продолжаю в них участвовать. Если говорить про проект "Время войны", я принял решение, что он не будет распродаваться по отдельным листам, но у меня есть предложение для коллекционеров и музеев – купить весь проект целиком. То есть мы определяем цену за один лист и дальше сколько времени это будет длиться – столько покупатель и будет выплачивать. Не меньше 50% из этих денег будут идти на поддержку людей, пострадавших от войны. Не на оружие, потому что у меня все-таки пацифистская позиция, а на гуманитарные цели, помощь беженцам и т. д. Для меня важно, чтобы эта работа воспринималась целиком. Сейчас листов уже сто, галерея небольшая, поэтому ими оклеены все ее стены и даже витрина. Но их можно выставлять и в одну линию – это как бы линия жизни, значимый для меня образ линии, которую ты чертишь и которая потенциально конечна. Для меня лично это тоже важно: выживать день за днем и оставлять какой-то след. Сейчас мое основное желание – я хочу, чтобы война закончилась. Что еще можно делать? Мы можем "донатить" беженцам. Люди занимаются всякими социальными проектами. К сожалению, я такой, какой я есть, с тем характером, который у меня есть, я выражаю и делаю то, что считаю нужным для себя – свое искусство.

–​ После начала войны многие задавались вопросом: "Можно ли в такое время делать искусство?" Любая подобная деятельность казалась бессмысленной. Как ты пришел к выводу, что продолжать высказываться для тебя все-таки важно?

– Я с тобой согласен, что весь смысл нашей жизни, наши занятия искусством и те вещи, которые мы с помощью него продвигали, затоптаны в грязь и смысл потерян. У меня это тоже было. Но для меня искусство и возможность говорить равноценны возможности жить. Поэтому я и уехал, поэтому и продолжаю этим заниматься. Я понимаю, что, возможно, этот проект менее сильный, чем какие-то предыдущие мои работы, но я считаю для себя необходимым делать именно это и не выставлять другие работы на отвлеченные темы. Мне кажется, что сейчас важно говорить об этом. Как писала Ханна Арендт, невозможно не думать о войне. Невозможно исключить эту мысль из головы, она бьется птицей в клетке каждый день, и она имеет вот этот выход. Это позволяет мне оставаться на плаву. Если я не буду этого делать, я сойду с ума или покончу с собой, или еще что-нибудь в этом роде. Поэтому здесь есть и психотерапия, арт-терапия в каком-то смысле. Это попытка что-то сформулировать и таким образом избавиться от каких-то гнетущих мыслей и чувств и т. д. При этом понятно, что никакое искусство и никакое пластическое высказывание не сравнится с тем ужасом, который мы видим на фотографиях и который переживают те люди, которые находятся там, внутри этих событий. Это невозможно представить и помыслить человеку, который находится снаружи. Поэтому любое искусство проигрывает, эмоции непонимания и ужаса, которое вызывают текущие события, настолько сильны, что любое искусство кажется слабым.

–​ Функция искусства воздействовать на эмоции действительно отходит на второй план, новостная лента с этим справляется лучше. Тебе не кажется, что сейчас у искусства актуализируются какие-то другие функции, например побуждать людей думать и рефлексировать?

– Да, искусство пытается формулировать какие-то вещи. Ведь новостная лента не формулирует. Я всегда пытался мыслить максимально широко. Например, работа, где кубики из людей меняются на кубики из земли, формулирует то отношение к человеку, которое есть сейчас у нас в России. Мы просто меняем тела людей на куски земли. Например, я читал в новостях, что если разделить весь Бахмут на квадраты 48 на 48 см, то на каждый квадрат придется по трупу. Я просто иллюстрирую эту историю, визуализирую ее простым и понятным языком. Когда человек видит такие обобщения, которые я делаю, он понимает, что на самом деле происходит. Для государства человек сейчас – это просто ресурс. Совершенно неважно, кто ты, что у тебя в голове. Ты просто персонаж, которому дают автомат, и ты меняешься местами с кусочком земли, на котором ты стоишь. В нашей стране насаждается героизация: "Сгореть в танке – быть героем". Сейчас портреты погибших на войне вешают в школах и детей воспитывают в том духе, что это новые святые. Но на самом деле это всё ужасно. В российской психологии, видимо, существует убеждение, что война проявляет лучшие качества человека. Но я считаю, что война проявляет самые мерзкие, худшие его качества. Когда ты находишься в ситуации "либо я его убью, либо он меня", говорить о каком-то гуманизме не приходится, человек превращается в животное, которое пытается выжить. Я читал, что на войне у человека со временем вырабатывается чисто животная способность чувствовать, какой звук несет опасность – когда нужно бежать и прятаться и когда не нужно. Когда человек приезжает с фронта в отпуск, оказывается в обычной городской звуковой среде, у него начинается паническая атака, потому что ему кажется, что со всех сторон исходит опасность. Если бы я попал туда, я бы тоже превратился в подобное существо, которое очень далеко от моих представлений о человеке.

–​ По-твоему, сейчас не время для героев?

– Если в прошлом, сто лет назад у людей было немножко другое отношение к смерти, люди были готовы умирать за какие-то идеалы – в каком-то смысле это плохо, потому что фашизм стал возможен тоже потому, что люди были готовы умирать за идеи, – то сейчас в основном люди не готовы умирать за идеи, отношение к смерти стало другим, люди хотят жить хорошо и не готовы жертвовать собой. В случае с Россией это тоже проблема, потому что никто не готов жертвовать собственной жизнью ради изменения политической ситуации. В том числе и я, который уехал. Не пошел на баррикады, не сел в тюрьму из-за своей позиции, а сбежал. Так что это вопрос сложный.

–​ Твоя практика изменилась в связи с войной – до нее в последнее время ты делал акции в лесу, которые практически никто не видел, а сейчас вернулся к публичному перформансу. Для тебя важно сейчас взаимодействовать со зрителями?

– Как художник я не могу себе позволить сейчас делать что-то отвлеченное. Я считаю, миссия художника в том числе в том, чтобы говорить об актуальных вещах, поэтому говорю о том, что меня тревожит. Перед отъездом я хотел сделать антивоенную акцию в России – соорудить белый куб размером 1,30 на 1,30 метра с надписью "Я хочу, чтобы кончилась война" и поставить в поле на фоне леса в Подмосковье. И чтобы на него можно было встать и сфотографироваться. Я хотел, чтобы он там остался и валялся – как бы случайно упавший кусок сахара с надписью "Я хочу, чтобы кончилась война", в случайном русском пейзаже, чтобы на него мог наткнуться любой прохожий или грибник. Для меня это был бы символ одинокого голоса человека. Голоса, который запрещен, – притом что все это чувствуют и все хотят, чтобы это закончилось, – даже, я думаю, большинство людей "с другой стороны баррикад". Но невозможно говорить об этом вслух. Это такой феномен нынешней политической ситуации в России. Друзья меня отговорили, потому что это грозило плохими последствиями вплоть до тюремного заключения.

–​ Ты не в первый раз обращаешься к актуальной повестке – еще в 2014 году у тебя была акция "Инновация 2014".

– Я никогда не был художником-активистом, политически окрашенных работ у меня крайне мало. Меня всегда интересовали вопросы жизни и смерти, какие-то экзистенциальные вещи. Но когда ситуация выходила из ряда вон, когда она меня трогала, естественно, я не мог ничего не сказать. Дело было так: в Москве проходила выставка премии в области современного искусства "Инновация 2013", посвященная проектам 2013 года. Открылась она в марте 2014 года. Я участвовал в этой выставке с другой своей работой, отобранной жюри и номинированной на эту премию. Но я понимал, что никаких инноваций, кроме того, что мы стали жить в государстве, которое ведет военные действия в сопредельном государстве, говорить сейчас не приходится. Поэтому я сделал эту акцию – купил макет автомата, военную форму, черную маску и в виде этого "зеленого человечка" появился на открытии выставки. Потом эта работа стала жертвой цензуры: в 2021 году на выставке в "Арсенале" (центр современного искусства в Нижнем Новгороде, с 2020 года – филиал ГМИИ им. Пушкина. – РС) планшет с ее фотографией сняли и заменили другим. Меня об этом даже не предупредили. Там же в Нижнем был сорван мой перформанс "Ветер", посвященный Ирине Славиной и Борису Александрову – людям, которые совершили самосожжение. Перформанс очень простой: я пять часов стою перед монитором и неотрывно смотрю, как они сгорают, ведь всё это было заснято на видео. Я уже показывал его в Москве и хотел повторить в Нижнем, на родине Славиной. "Арсенал" не разрешил сделать это у них, пришлось долго искать независимую площадку. Я получил отказы мест, наверное из десяти. В конце концов удалось найти выставочный зал с библиотекой где-то на отшибе, в торговом центре на последнем этаже. Где-то через полчаса после начала перформанса администрация торгового центра вырубила у нас свет и сказала владельцам этого выставочного зала: "Если вы это не закончите, вы отсюда съедете в течение трех дней".

–​ По сути, речь идет о самоцензуре начальников разных рангов?

– Их опасения мне понятны. У меня тогда был жесткий разговор с Анной Гор (директор "Арсенала". – РС). Она говорила: "Ты понимаешь, что если меня снимут, то снимут и всех сотрудников, и "Арсенал" превратится в Музей Матрёшки". А я говорил: "Если вы будете поступать так, как вы поступаете, он и так превратится в Музей Матрёшки – с вами или без вас". Я прекрасно понимаю этих людей, их желание сохранить собственное детище. Но это лишь вопрос времени – когда тебя поставят перед таким выбором, который ты уже не сможешь сделать, исходя из собственных морально-политических качеств. Где эта граница? У каждого она своя. Если тебе скажут нарисовать букву Z, а если не нарисуешь, тебе придется уйти – ты будешь ее рисовать? Будешь ты делать выставку про героев СВО или нет, зная, что, если не сделаешь, тебя уволят? Где эта грань? Понятно, что можно просто сидеть тихо. Кто-то это может. Но я родился в 1979 году, под конец Советской власти. Большая часть моей жизни прошла плюс-минус в относительной свободе. А искусство для меня было зоной абсолютной свободы, возможностью говорить о том, о чем я не могу говорить в обычной жизни. Сейчас меня лишили этой возможности. Поэтому я и уехал. Я работал "в стол" до 2006–2007 года, но потом искусство стало для меня возможностью высказываться, взаимодействовать, обращаться к публике. Сейчас опять уходить в работу "в стол" я психологически не готов.

–​ На Западе после начала войны появилась точка зрения, что российская культура доказала свою несостоятельность и сейчас российским художникам было бы лучше уйти в тень. Сталкивался ли ты с ней?

– Нет, лично не сталкивался. Но я знаю, что на уровне больших институций выставки российских художников сейчас невозможны. Между тем многие мечтают сделать сейчас выставку, которая бы показывала срез русских художников в эмиграции. Но если говорить про тех, кто занимался актуальным искусством, сейчас из страны уехали не просто многие – уехало процентов девяносто! Сделать сейчас большую полноценную выставку уехавших русских художников – а, хотя они все абсолютно разные, у них у всех примерно одна и та же позиция по поводу войны, – была бы хорошая идея даже с точки зрения истории. Потому что непонятно, как у них сложится судьба: кто-то взлетит, кто-то упадет, кто-то вернется в Россию. Каталог этой выставки был бы важной книжкой лет через десять или пятьдесят. И сама она бы стала важным событием. Но такой проект требует поддержки крупных институций. Я очень благодарен куратору Залине Джиоевой, которая пригласила меня в Женеву – она рассказывала, какое противодействие она испытывала с разных сторон, но все-таки галерея пошла на это. Во Франции, наоборот, галерея, где я выставлялся, только за. У них даже есть идея задействовать украинских и русских художников в одних проектах. Мол, "вы же художники, вы всё понимаете и придерживаетесь одинаковых гуманистических позиций". Те русские художники, которых я знаю, были бы рады сделать какие-то совместные проекты, но для украинцев это невозможно. Не только психологически, потому что это триггер для них, но и потому, что если они вернутся из Европы к себе на родину, любая коллаборация с русскими художниками может иметь для них негативные последствия. Всё это ужасно! Я пишу фразу "Я хочу, чтобы кончилась война" в том числе и на украинском. Вчера в галерею зашли четверо украинцев: три парня и девушка. Мы пообщались, сначала на английском, потом на русском. Они сказали: "Ты первый русский художник, которого мы встречаем, с такой позицией. Для нас это важно". Для меня это был очень ценный момент, мне важно было разговаривать с ними, объяснять свою позицию, высказывать поддержку. Так что какие-то контакты все-таки происходят.

–​ Слава богу! В последнее время они кажутся все менее возможными, даже в поле искусства.

– Меня много раз спрашивали: "Почему ты пишешь именно эту фразу?" Я отвечаю: потому что она объединяет людей с обеих сторон фронта. Моя задача как художника – искать общее. Пытаться формулировать вещи, которые чувствуют простые люди. Естественно, все хотят, чтобы это кончилось, чтобы бомбы не летели тебе на голову, не убивали твоих детей. Я не политик: конечно, тут может возникнуть куча споров – какой ценой, за что и тому подобное. Та ужасная тоталитарная система, которая сейчас создана в России, для меня сделала эту страну невозможной для жизни, как и для 99 процентов моих друзей, близких и далеких. Мы все ждем, когда эта болезнь, эта чума закончится. И сейчас я вижу, что политическая составляющая искусства важна. Искусство во время войны, как правило, плакатно и во многом плоско, но оно все равно необходимо. Вопрос, который я начал себе задавать в связи с началом войны: "Может, мы мало делали политического искусства?" Возможно, то, что в тренде в Европе, – все эти остросоциальные проекты – они тоже влияют на общество и не дают ему скатиться в тот ад, в который скатилось наше общество в России. При этом я всегда считал, что искусство больше, чем политика, и до сих пор так думаю. Я всегда привожу в пример художника Джорджо Моранди, который прожил долгую жизнь и всю жизнь рисовал бутылки, независимо от того, что происходило снаружи. И был художник Пикассо, который писал "Гернику". Для меня и тот, и другой важные художники, я люблю обоих. Относительно искусства это сложный вопрос, каждый его решает для себя, и я никого не осуждаю. Так как я публичная личность, в данной ситуации не считаю себя вправе делать что-то совершенно отвлеченное. Все равно оно делается на фоне желания, чтобы война закончилась. Моя позиция насчет зрителя и художника: у художника есть язык. И он с помощью этого языка формулирует какие-то вещи, которые зритель чувствует, но не может высказать, и из-за этой невысказанности его что-то мучает внутри, и ему становится тошно от этого. Катарсис происходит, когда зритель видит на картине то, что он сам ощущал, но не мог выразить. Когда художник дает ему это в сформулированном виде, ему становится гораздо легче. Потому что за него кто-то это сказал. Именно этим я и занимаюсь.