"Будет полное переучреждение России". Интервью с Дмитрием Быковым

Дмитрий Быков заканчивает работу над книгой о президенте Украины Владимире Зеленском. Вышла его новая книга стихов под названием "Вторая смерть". Корреспондент Радио Свобода беседует с писателем о его творчестве, войне в Украине, эмиграции и многом другом.

Дмитрию Быкову принадлежит немало афоризмов, подчас парадоксальных. "Надо жить так, чтобы Богу было интересно смотреть". "Условно говоря, советская власть была очень плохим человеком, а то, в чем мы живем сегодня, – это труп очень плохого человека". В одном из недавних интервью он сказал: "Война – это наглядное вторжение метафизики в мир. Началось прямое действие Бога". В чем именно он видит это прямое действие?

– Мне не хотелось бы до времени пересказывать мою книгу о Зеленском, особенно ее третью часть. Три части – комедия, трагедия и мистерия, три его жанра. В самом общем виде: когда ты сталкиваешься с абсолютным злом, доведшим себя до совершенства, ты вынужден становиться абсолютным добром. Мы присутствуем сейчас при примерно той беседе, которая описана в Библии, которая заканчивается словами: "Отойди от меня, Сатана". Впрочем, есть два варианта, два перевода, и второй – "Иди за мной, Сатана", – мне кажется, более актуален. Между Христом и Сатаной было не так много прямого общения, но оно было. Достоевский считал этот диалог самым мудрым, самым сложным местом в Библии. Вот сейчас две версии небесного посланца, Люцифер и Христос, в очередной раз столкнулись, и местом этого столкновения стала Украина.

Я понимаю, что Зеленский никогда не видел себя в такой метафизической роли, да и Путин, наверное, не видел, тем интереснее видеть, как они бессознательно доигрывают старую драму. Подробнее я про это рассказывать не буду, потому что подробнее про это в книге. Мне очень нравится то, что на наших глазах овеществляются, осуществляются старые мифы, подтверждая, что все, чему нас учили в детстве, правда.

– В нынешней ситуации, которая всем нам известна: война в Украине, репрессии в России, эмиграция – во всем этом что для вас лично самое трудное?

– Прежде всего, я избегаю слова "эмиграция", потому что последние десять лет практически без перерыва работаю в разных университетах США, и путешествия туда-обратно стали для меня нормой. Это не то что я уехал из России – это на некоторое время мне нельзя въезжать в Россию. Я уверен: это не долгое время. Никакого безоговорочного прощания со страной я для себя пока не предпринял.

Самое трудное для меня – то, что я старший в семье. Как сказано было у Тютчева: "передового нет – и я, как есть, на роковой стою очереди"… Я привык, что всегда есть кто-то старший, а сейчас большинство моих старших друзей либо умерли, либо находятся в России. В своей семье я старший по определению, просто потому, что у меня достаточно большая возрастная разница с женой и еще большая – с ребенком. Я вынужден сам принимать все решения. С одной стороны, это хорошо, что мне не приходится решать проблемы с вывозом старых родственников. Если бы мать была жива, я, конечно, не уехал бы. А с другой стороны, это ситуация такого легкого сквозняка, который, говорят, бывает на темени, когда начинаешь лысеть: Мандельштам об этом писал – грубо говоря, "холодок щекочет темя". Это экзистенциальная ситуация, она трудна.

К остальным ситуациям, к тому, что меня в моей стране сделали врагом, к тому, что мои книги запрещены, к тому, что мне запрещено там работать, я за последние десять лет привык – это же нарастало постепенно. Ситуация отмены России, русского языка как-то меня не коснулась, наоборот, ко мне гораздо больше интереса. Конечно, никакой "cancel culture" относительно России – это все выдумки. Так что эта ситуация меня не очень задевает.

– В какой стадии сейчас ваша работа над книгой о Зеленском? Какова ее дальнейшая судьба: когда выйдет, где?

– Книга о Зеленском написана, нужен эффектный финал, а его может предложить только история. Я не думаю, что это окончательная версия, потому что политическая карьера Зеленского далеко не окончена. Думаю, мне не придется вносить коррективы в его оценку, то есть он не сделает ничего такого, что заставило бы меня пересмотреть отношение к нему. В любом случае финал этой истории дописывается сейчас. Впрочем, может быть, это еще полуфинал.

Какова будет ее дальнейшая судьба, я не знаю. Ею интересуются некоторые издатели, а понравится ли она им, понятия не имею. Куски нравятся, а что они скажут о книге в целом, не знаю. Это же не биография (биографию Зеленского можно пересказать за десять минут), это попытка понять, каким образом нация сделала ставку на актера, а актер сыграл героя и стал героем – вот это очень интересно. Это такой генерал делла Ровере, если вы помните фильм. Думаю, в течение первых трех-четырех месяцев нового года я эту книгу закончу, отдам ее сначала редактору, чтобы английский был безупречен, а потом издателю. Я ее писал без договора, не ради денег (думаю, денег она и не может принести), а для себя, для того, чтобы разобраться в феномене. Для меня очень важно то оправдание творческой интеллигенции, которое произошло на наших глазах. Если бы на месте Зеленского оказался системный политик, он бы и действовал как системный политик – прагматически, а Зеленский действует, как положено действовать человеку искусства, по законам искусства. Он превратил это в грандиозную драму.

В июле 2022 года я делал интервью с [украинским бизнесменом и политиком Геннадием] Корбаном (незадолго, кстати, до того, как его лишили гражданства). Он же драматург по образованию, заканчивал Литинститут. Я его спросил: "Нет ли у вас ощущения, что мы живем в грандиозной театральной пьесе?" Он сказал: "Нет, скорее – в кинобоевике, но то, что не в реальности, это точно". Мы живем не в реальности – мы живем в кинопостановке. Из довольно банального безумия довольно банального постсоветского вождя получилось действительно великое искусство. Вот эту проблему я для себя решал. А какова будет судьба книги, мне неважно, я и так неплохо зарабатываю.

– Какой он, Зеленский, увиденный глазами Быкова?

– Давайте не будем забегать вперед. Может быть, эту книгу вообще никто никогда не прочтет.

– По некоторым его выступлениям создается впечатление, что это живой, человечный человек. Надо сказать, что это редкие качества для политика. При этом – достаточно твердый. Ваши впечатления – он действительно таков?

– По моим впечатлениям, он очень похож на картину Шагала, вернее, на такой графический лист "Давид и Голиаф". Шагал проиллюстрировал Ветхий завет и подарил эти работы университету в Далласе, я их там видел. Они мне пообещали дать этот лист на однократное воспроизведение – на обложку. Там лежит огромный Голиаф с выражением странного облегчения: можно больше не быть убийцей, не быть великаном. А над ним стоит, криво улыбаясь, разводя руками, растерянный маленький Давид с бородкой, очень похожий на Зеленского, как бы спрашивая: что это было? Таким я его и вижу. По определению БГ (это он мне так объяснял Толкиена), в современной истории великие дела вынужденно делаются маленькими людьми, невысокими хоббитами.

Владимир Зеленский в освобожденном ВСУ Херсоне. 14 ноября 2022 года

Обычный человек, который оказался в роли героя и лидера свободного мира, – это Зеленский. Разумеется, для него это шок, и точно таким же шоком для него была Буча. Он как бы, с одной стороны, покрыт славой, а с другой, засыпан пеплом. Это нормальное поведение, нормальное положение героя, который скорбит о соотечественниках и вместе с тем гордится их великой духовной ролью.

– В своих интервью вы предсказываете скорый конец путинского режима. Что вас заставляет так думать?

– Понятия не имею. Я никогда не знаю, что меня заставляет думать так или иначе. Может быть, биология, может быть, небесное внушение, может быть, знание истории и чувство истории, может быть, интуиция большого художника, может быть, заблуждение наивного человека.

– Расскажите о вашей книге "Вторая смерть".

– Она вышла в Израиле: "Книга Сефер" – есть такое издательство, владеет которым Виталий Кабаков, сам хороший поэт, редактор. Потом ее переиздали в Украине. Она так придумана, что я могу допечатывать ее тираж там, где ее продаю. Довольно много экземпляров напечатали в Грузии, причем здесь традиционно уважают поэтов, поэтому напечатали больше, чем я просил, и дешевле. Спасибо им большое! Мне как-то практически бесплатно достался этот тираж, так же как и в Корнелле, где в университетской типографии тоже напечатали экземпляров 600, я их распространил на вечерах.

Это книга моих стихов 2022 года, плюс тех стихов, в которых я более-менее предсказывал происходящее. Военная тема, как выяснилось, мучила меня последние 20 лет, и не только потому, что я в армии служил и с этим были связаны определенные воспоминания, а потому, что война носилась в воздухе, было ясно, что такие режимы не эволюционируют и не падают без войны. В последние 20 лет я написал довольно много стихов – далеко не все они вошли в книжку. Книга получилась, по-моему, странным образом довольно жизнеутверждающей, хотя и мрачной: я бы сказал, мрачно жизнеутверждающей. Знаете, в самом известном стихотворении Бараташвили ("Мерани") очень много отчаяния и страха, но утверждается это отчаяние с такой энергией, с таким азартом, что это производит двойственное впечатление – трагедии и триумфа. Мне бы хотелось приблизиться к этому ощущению в этой книге. Конечно, к Бараташвили приблизиться нельзя, но интонации его я видел себе образцом.

– Цитата из вашей книги:

Потому что мы все для нее рождены,
Чтобы лопала бездна,
У нее ни конца, ни венца, ни цены,
И она безвозмездна;
Для нее отделяется муж от жены,
Свет от тьмы, род от рода, страна от страны,
Твердь от вод, плоть от духа, – но мир от войны
Отделять бесполезно.

Звучит парадоксально. Почему бесполезно отделять мир от войны?

– Совершенно не парадоксально. Дело в том, что война – это же процесс перманентный. Люди погибают на войне, но и вне войны они тоже погибают. Война разрушает их дома, но дома разрушаются и сами по себе, то есть сухое пламя, сухое тление пожирает все, что мы видим. Жизнь – это процесс уничтожения, процесс умирания, война просто выводит его на поверхность, делает более очевидным, вот и все. Война – это когда смерть вторгается в жизнь, но она и так присутствует в ней постоянно. Так что поэт ведет свою войну – войну с исчезновением всего, войну с забвением, войну с тлением. Для меня война – это, если угодно, визуализация главных процессов. Человек все время, на каждом шагу противостоит смерти, и наша задача – сражаться на стороне жизни, как я это понимаю, то есть делать жизнь более выносимой. Но думать, что бывает мирное время, а бывает военное, довольно наивно: военное время всегда.

Ты каждый раз, ложась в постель,
Cмотри во тьму окна
И помни, что метет метель
И что идет война, – лучшие четыре строчки Маршака.

– Как вы пишете стихи? Что при этом чувствуете – эмоционально, физически? Насколько это трудно? Или, наоборот, легко?

– Это процесс абсолютного счастья, процесс самоисцеления. Иногда, чаще всего за рулем, или во время прогулки с собакой, или во время похода в магазин, когда я куда-то иду, как правило, с сигаретой, или куда-то еду по хорошим американским дорогам... Я езжу без музыки, у меня радиола принципиально отсутствует в машине, и мне приходят какие-то мысли. Эти мысли приходят, как правило, с одной-двумя строчками. Новелла Матвеева, мой литературный учитель, говорила, что в такие минуты открывается окно, из этого окна надо успеть забрать как можно больше. Ведь обычно, когда человек придумал стишок, он этим удовлетворяется и откладывает его написание на когда-то, на потом, а надо очень быстро начать разрабатывать эту жилу, чтобы из этого приоткрывшегося окна достать хотя бы пять-шесть строчек. Эти строчки, как правило, из середины, их можно запомнить, а потом, когда находится свободное время, сесть и написать, при условии, что ничто в это время не пугает, не тревожит, не висит над головой, не болит голова, то есть нет никаких отвлекающих моментов. Тогда примерно за час-полтора я это пишу, потом перечитываю, убираю две строфы. На следующий день, как правило, дописываю одну, которая проясняет все и делает проблему более выраженной. Чисто технический процесс, ничего больше.

– Когда приходят эти первые строчки – это можно назвать вдохновением?

– Я не думаю, что это процесс вдохновения. Это процесс понимания. Пушкин говорил, что вдохновение – это способность с огромной скоростью объять противоречия. Вот, наверное, что-то подобное. Попытка найти некоторый синтез, когда ты совмещаешь два плана, и эти два плана дают неожиданный эффект. Но для того, чтобы их совместить, нужно особое настроение. В плохом настроении я вижу, как правило, одну сторону вещей, а в хорошем вижу две, и из их совмещения высекается некоторая искра. Я не могу это объяснить понятнее, но любой человек, писавший стихи, это поймет.

Книга Дмитрия Быкова "Вторая смерть"

– Кончится война, в России сменится власть. Что делать, как быть со всем этим? С этим населением, которое массово выступало за войну, доносило на ближнего, вешало букву Z на театры и автомобили?

– У меня четко придумано, что делать: надо создавать институт экстремальной педагогики, надо брать школу и выводить эту школу в лидеры. Надо заниматься образованием, надо дать людям азартное, веселое, увлекательное дело. Я собираю вокруг себя таких людей. Это люди, которым работать интереснее, чем доносить, палачествовать и заниматься государственным садомазохизмом. Таких людей довольно много. Я вижу свое будущее поле деятельности как создание многочисленных привлекательных рабочих мест в образовании – вот все, что меня занимает.

– А можно как-то работать с этим прямо сейчас?

– Сейчас надо писать роман. У меня начат роман, я буду его доводить до ума. Это про любовь.

Я вообще рассчитывал, что старость проведу в реализации своих прозаических замыслов, в сочинении книжек. У меня присмотрен хороший и недорогой домик, где я могу, сидя у океана, сочинять роман. Но у меня не будет спокойной старости, у меня будет беспокойная, суетливая старость, старость типичного шестидесятника, который дожил до перестройки, а в данном случае это будет ничто гораздо более радикальное, чем перестройка. Надо будет в реальном, абсолютно подлинном смысле поднимать страну из руин. Поэтому у меня не будет такого мирного стариковского существования, на которое я мог бы рассчитывать после 40 лет бешеной работы. Все-таки я написал 85 книжек, работал в 12 газетах, практически жил на этой работе, а сколько я лекций прочел, вообще говорить боюсь… Я успел очень утомить собой читателя и слушателя. Но спокойной старости не будет, будут лихорадочные разъезды, новые школы, выступления, какая-то агитация за образование, как я его вижу. Я думал посвятить жизнь фантастике, а придется посвятить ее проблемам воспитания. Как раз к этому моменту Шервуд (младший сын Дмитрия Быкова. – РС) пойдет в первый класс, и мои родительские проблемы совпадут с профессиональными.

– В свое время вы говорили, что "Россия щеляста, и потому тоталитаризм в ней невозможен". А что же мы имеем сейчас, как не тоталитаризм? Или это все-таки по-прежнему недототалитаризм?

– Тоталитаризм в моем понимании – это ситуация, когда 90% населения верят пропаганде, то есть это зависит не только от интенсивности пропаганды, но и от ее восприятия. Я солидарен с Александром Эткиндом, который говорит, что в России нет фашизма именно потому, что нет никакой принятой массами идеологии. Он это объясняет слишком большими социальными, имущественными разрывами, слишком неоднородным населением. А я это объясняю тем, что в России существует огромный скепсис относительно власти, такая воздушная подушка: ей кланяются, но при этом перемигиваются. В России никто по-настоящему глубоко не верит в то, что Украина собиралась напасть. В России есть люди, которым приятно имитировать этот дискурс, но если завтра его надо будет отбросить, они его отбросят немедля, и самоубийств не произойдет, уверяю вас, наоборот, произойдет чрезвычайно быстрое и легкое переобувание.

– Разговоры о расчеловечивании в связи с этой войной уже стали общим местом. А идет ли противоположный процесс, прорастают ли и прирастают ли в мире, в России ростки добра, гуманности, сострадания, стало ли их больше?

– Здесь я ничем обрадовать не могу, потому что во всем мире начался тревожный, большой, долгий, очень мучительный процесс раскола. Этот раскол примерно сопоставим с христианским. Я счастлив, что я застал! Я счастлив, что мы наблюдаем сегодня грандиозный исторический разлом, подобный явлению Христа. Это окончательный развод модерна и архаики.

Вход в московский парк Горького. 29 декабря 2022 года

У меня, человека мирного, были определенные иллюзии насчет того, что люди модерна смогут уживаться с людьми архаической традиции, как-то научатся быть невидимыми для них, не пересекаться с ними напрямую. Но этого не происходит, происходит последняя судорожная попытка архаики уцепиться за жизнь. "В крови до пят, мы бьемся с мертвецами, воскресшими для новых похорон" – эта тютчевская формула исчерпывающе описывает то, что сейчас происходит. По всей видимости, вся первая половина XXI века уйдет на развод с архаическими практиками, с радикальными правительствами, будет большая, долгая война в разных проявлениях. Она может затронуть и Америку, она может, видимо, затронуть и Европу, где нацисты берут реванш. Но к концу 2040-х годов этот процесс завершится оглушительным поражением архаических сил. Так всегда бывает. А дальше, видимо, пойдет более мирное время, время биологической революции, которая была отсрочена. После чего в конце XXI века архаика попытается взять ответный реванш, о чем, собственно, и написан роман.

– Вы сейчас в Грузии, куда вас четыре часа не впускали вместе с женой и маленьким сыном, потом, к счастью, все же впустили. И это ведь не единственный случай, когда не впускают активистов, журналистов, оппозиционных политиков. Как думаете, почему?

– А кого-то пустили. Никто же не объясняет. Наверное, чего-то боятся, наверное, мы им чем-то не нравимся. Может быть, они не хотят помогать русским оппозиционерам, а хотят понравиться русскому правительству. Откуда мы знаем? По крайней мере, со мной были очень любезны, поили кофе, были доброжелательны с ребенком, так что все прошло довольно гладко.

– Еще цитата из вашей книги:

Вот – Родина. Нечто сырое,
утроба, гробы и грибы,
Как писк комариного роя,
умильной вампирьей мольбы.
Гнилушечный свет над болотом,
туманы, роса и ботва –
Враждебное всяким полетам
ползучее чувства родства.

Вы скучаете по всему этому?

– Это действительно ползучее чувство. На уровне физиологическом – наверное, скучаю, на уровне нравственном – нет. Дело в том, что родина очень облегчила нам ностальгию, устроила нам такое расставание с собой, вслед нам накидала таких гадостей, что ностальгия несколько облегчается. Известная история: евреи, эмигрируя в Америку из Германии, увозят с собой огромный портрет Гитлера. Их спрашивают: вам это зачем? "Над столом повешу, от ностальгии помогает".

Россия – это прекрасный набор моих детских воспоминаний, но это и ужасное чувство постоянного страха, давления, тоски, неадекватности, чувство зря проходящей жизни. Мне 55 лет, а я ни в чем не мог реализоваться, мне закрыли все возможности работать. С одной стороны это хорошо, я чувствую себя молодым, я для многих все еще Дима, я никогда ничем не руководил, мои книги не составили мне никакого капитала, их можно отменить одним росчерком пера, просто запретить. С другой стороны, это приятно, потому что всегда есть ощущение светлого будущего, когда я наконец-то сделаю для России все то, что могу для нее сделать. У меня есть очень драгоценное чувство молодости, я продолжаю себя чувствовать в хорошую погоду лет на 15, в плохую – на 24. Россия – страна отсроченного будущего, страна оттянутых пружин.

Отель в Киеве после российского ракетного удара 31 декабря 2022 года

– Вы ездили в Украину уже после начала войны. Удивительно интервью, которое вы дали там Николаю Фельдману. Насколько часто вы встречали там такое отношение к любому россиянину, как в этой беседе, – предвзятость, нежелание слышать собеседника, стремление обвинить его во всех смертных грехах, даже если человек принадлежит к оппозиции? Он же вам там несколько раз говорит: а я вас не рассматриваю как оппозиционера, рассматриваю исключительно как российского гражданина.

– Пусть рассматривает. Мы не можем предъявлять им претензии: они живут под обстрелами, они на той стороне улицы, которая чаще обстреливается, как во время Второй мировой войны в Ленинграде писали. Наше дело в этих разговорах – вести себя достойно, вот и все. Не позволять навязывать себе ложные идентичности и все такое. Но я встречаюсь с этим очень редко. Наоборот, встречался там с огромной доброжелательностью. Когда мой великий друг, поэт и бард Вадим Гефтер, сейчас, наверное, один из главных организаторов убежищ в Украине, принимал меня в Днепре, я его спросил: "А не будут мне в рожу плевать на ваших улицах?" Он сказал: "В рожу – нет, а вот спина будет заплевана сильно". Когда я уехал, мне вслед неслось очень много проклятий, но очно их никто не высказывал, наоборот, многие слезали с велосипеда, чтобы меня поприветствовать. А когда я приехал в Одессу, только вышел из вокзала, одна молодая женщина побежала мне навстречу с криком: "Быков приехал, сезон открылся!" И я почувствовал себя очень хорошо.

– В Грузии тоже тепло принимают?

– Хорошо принимают. Поездка на родину жены всегда имеет трогательный характер. У меня здесь довольно много родственников, большая доброжелательная грузинская семья. Много родни у меня никогда не было, поэтому сейчас я наслаждаюсь этой ситуацией – всем им показать Шервудёнка, со всеми выпить, со всеми погулять по городу. Я часто бывал в Грузии, у меня здесь очень много друзей, особенно литературных. Сейчас здесь один из моих любимых режиссеров – Резо Гигинеишвили, постановщик гениальных "Заложников". Здесь же Лаша Бугадзе, мой любимый современный прозаик, наверное, самый мне близкий по гротескному издевательскому тону своей прозы и по ее пронзительности и глубине. Довольно много знакомых музыкантов. В общем, я здесь на месте.

– Что сейчас, на ваш взгляд, на взгляд оппозиционера, происходит с российской оппозицией? Понятно, что она в тяжелом положении, все в разном: кто-то в тюрьме, кто-то в эмиграции, кто-то по-прежнему в России в сложнейших условиях. Но какие при этом идут процессы?

– Многие люди приписывают мне ненависть к Израилю, хотя никогда у меня этой ненависти не было, никаких я поводов к тому не давал. Я просто всегда говорил, что состояние рассеяния представляется мне высшим состоянием нации, и когда вас объединяют идея и вера – это лучше, чем когда вас объединяют кровь и почва. Я за то, чтобы людей объединяли новаторские, а не архаические вещи. Точно так же российская оппозиция сегодня пребывает в рассеянии – это высшее духовное состояние. Потом она, конечно, объединится, опять начнет, как и все в Израиле, спорить. Кто-то правильно сказал, что именно внешняя враждебность, именно внешняя агрессия позволяет Израилю сплотиться – как такая магнитная ловушка для плазмы. Наверное, российской оппозиции, которая все время ссорится, тоже для объединения нужна эта ситуация давления и агрессии.

Но вместе с тем ситуация рассеяния кажется мне благотворной. Мы очень дружески встречаемся, много общаемся, организация Акунина и Радзинского "Настоящая Россия" очень многое делает для того, чтобы вбросить новые пункты для обсуждения, сформировать повестку. Вообще, по-моему, российская оппозиция в рассеянии ведет себя как-то более солидарно и деловито, чем будучи объединена на российской почве. Настроение рассеяния – вообще очень благородное. Человек рассеянный с улицы Бассейной – это можно сказать сегодня про российскую оппозицию: рассеянный по всему миру.

– Выступая в Грузии, вы говорили, что в ближайшее время мы все станем свидетелями очень интересных событий. Ужасно интересно, что вы имели в виду?

– Вам расскажи – вы тоже будете пророчествовать. Я могу сказать одно: 2023 год будет интереснее 2022-го. Помяните мое слово. Могу назвать ключевые точки – март, апрель, ноябрь.

– Это что-то хорошее произойдет?

– Да, главные великие события.

– Вам понятно, какие цели преследует Россия в этой войне? Из того, что говорят российские спикеры, понять это невозможно: цели все время меняются, декларации не соответствуют действиям.

– Абсолютно элементарные, совершенно очевидные цели – это война с будущим, война за то, чтобы не дать ему наступить. Если не устраивать войны, не устраивать эскалации, режим не сможет сохраняться, потому что он давно не отвечает на вызовы времени. Это война с будущим, и Россия окружена не НАТО, Россия со всех сторон окружена будущим, и именно поэтому она чувствует себя в изоляции, если угодно, в осаде. Но войну с будущим вести бесполезно: оно накапливает себя, накапливает силу и прорывает любую плотину. Просто оттянутая пружина бьет больнее. Так можно было обойтись косметическим ремонтом, а так будет полное переучреждение режима. Я бы даже сказал, полное переучреждение власти, если не сказать – страны.

– Вы как видите будущее России?

– Знаете, кроме давно отсроченной, давно ожидаемой радости, ничего особенного не вижу. "За последнюю тысячу лет мы постигли печальную часть наук, настало время заняться чем-то другим", – как пел Борис Борисович. Это будет время, когда бесконечное производство страха и насилия перестанет быть главным российским экспортом. Это будет страна, которая очень интенсивно займется саморазвитием. Примерно такая страна, какой она мечталась советским утопистам 70-х годов, но эта утопия по разным причинам не осуществилась, а теперь она осуществится, эта отсроченная утопия 70-х, интеллектуальная утопия Стругацких. Вот так мне это видится.

– Самый главный страх наших современников – ядерная война. Она возможна, на ваш взгляд?

– Самый главный страх наших современников – это российская тюрьма, она гораздо хуже ядерной войны. А что касается ядерной войны, ее не будет: на небесах тоже не дураки сидят.