Политическая некрофилия. Россияне задумываются о смерти

Аналитический центр Юрия Левады исследовал отношение россиян к смерти, а также к существованию загробной жизни и посмертного наказания. В условиях войны, которую ведет Россия в Украине, эта тема звучит особенно актуально.

На вопрос: "Задумывались ли вы о своей смерти, и если да, готовы ли вы к ней?" – только 12% граждан ответили "готовы", 42% – "нет", 39% – вообще над этим не задумывались, и еще 7% опрошенных затруднились с ответом. Получается, что почти у половины респондентов мысль о смерти попросту вытеснена из сознания. А это, по мнению социологов, отражается в низкой ценности человеческой жизни в России, нежелании думать о цене массовых репрессий и войн, в отношениях врача и пациента, в философии пенсии и многих подобных вещах.

О страхе смерти в разные годы сообщают от 30 до 40% опрошенных, совершенно не боятся или скорее не боятся от 36 до 51% граждан, прочие отвечают: "иногда – да, иногда – нет" или не знают, что сказать.

Интерес к теме смерти – традиционный для социологии, он связан с источниками морали. Подобные исследования показывают, есть ли у людей сознание конечности своего существования, а соответственно, попытка посмотреть на свою жизнь как на нечто целое, оценить свои поступки в контексте этого целого. Кроме того, взгляд на жизнь как на нечто целое всегда связан с ценностями более высокого ранга, чем собственное физическое существование. Соответственно, ответы на вопросы по этой теме – хорошее диагностическое средство для понимания проблем ответственности, морали и оснований согласованности человеческого поведения.

Социологи отмечают: в России наблюдается крайняя слабость ответственности. Люди не отвечают ни за то, что происходит в стране в целом, ни за политику руководства, ни за работу предприятий или учреждений, в которых они работают, ни за положение дел в своем городе. Единственное, за что они готовы отвечать, – это жизнь и благополучие своих детей и близких, то есть семьи. Вот этот круг ответственности действительно работает, он значим для людей, и здесь действуют некие моральные нормы.

Все остальное – вне горизонта существования. Больше всего людей заботят текущие дела, они не поднимаются над уровнем повседневности. Сознание россиян погружено в мелкую суету и заботы о физическом существовании. Это значит, что высших ценностей у людей нет, нет инстанции, которая бы задавала это. Все остальное погружено в состояние аморализма, безответственности и равнодушия.

Идея вечной жизни большинство россиян не привлекает. На вопрос: "Хотели бы вы жить вечно?" – 62% респондентов ответили "нет", 18% – "да", остальные затруднились с ответом. В жизнь после смерти твердо верят лишь 18% опрошенных "Левада-центром". Еще четверть граждан предполагают, что она, скорее всего, существует. Противоположных взглядов придерживаются в сумме 48% респондентов. И это, заметим, в стране, где абсолютное большинство граждан (70–80% в разные годы) причисляют себя в православным!

"Разочарование в идеях светлого будущего (в коммунизме, в демократических реформах) послужило негативным фоном для путинской "стабильности", особенно при начавшемся в 2000-е годы росте потребления и удовлетворенности жизнью, – отмечают социологи. – Усиливающаяся идентификация с авторитарными и традиционными институтами снимала груз субъективной ответственности (и морали). Она растворяла слабое индивидуальное сознание в коллективных мифах величия, в общепринятых символах и верованиях, избавлявших от мысли о смерти, ничтожности отдельной и неудачной жизни, а иногда обещавших продолжение существования в другой жизни. Можно назвать эти упования "жертвой интеллекта", а можно – имморализмом".

Прокомментировать исследование "Левада-центра" мы попросили социолога, чье имя не называем из соображений безопасности.

– Ответы на вопросы: думаете ли вы о смерти, боитесь ли вы ее, верите ли вы в вечную жизнь или в жизнь после смерти – показывают, что люди боятся не физических мучений конца, а некоторой ответственности в высшем смысле слова: за грехи в своей жизни. И речь тут идет не только о чисто религиозном сознании, даже в меньшей степени о нем, а скорее том, что возникает некоторое обобщенное представление об инстанциях, перед которыми мы отвечаем в своей жизни, что, собственно, и является общим представлением о совести и морали. Дело не в том, будут ли нас наказывать после смерти, а в том, есть ли у нас сама идея ответственности высшего порядка, то есть то, что выходит за рамки нашего частного повседневного существования.

Выясняется, что в России, несмотря на декларируемые "традиционные ценности", нет этой ответственности, нет представления о высших началах, перед которыми мы чувствуем свою обязанность вести себя таким-то образом, а не иначе. В России умерший – это абсолютно проигравший, как утверждает историк и социолог Леонид Седов в своей работе "Типология культур по отношению к смерти". Нет более общих, универсальных моральных регулятивов, поэтому вся жизнь сосредоточена именно в физическом существовании. А раз это так, то нет ни доверия к людям, ни оснований солидарности, а потому нет и ответственности.

Если 75–80% говорят, что нельзя доверять не только незнакомым людям, но и институтам, это указывает на то, что перед нами человек растерянный, дезориентированный, боящийся, тревожный, не знающий, что его ждет в ближайшем будущем, и у него нет более фундаментальных принципов, которые мы связываем с моралью, этикой и так далее.

– От страха смерти религиозных людей спасает вера в загробную жизнь. Но верящих в нее в российском обществе меньше половины, и лишь четверть боится посмертного наказания. Хотя и то, и другое – постулаты православия, а православными называют себя из года в год абсолютное большинство опрошенных. Стало быть, такое присоединение к православию по-прежнему является демонстративным, не имеющим под собой реальной почвы?

– Да, оно чисто декларативное, если 75% считают себя православными, а при этом только 40% из них верят в Бога, в спасение души и соблюдают необходимые нормы религиозного поведения. Скажем, исповедь – чрезвычайно важный институт, как раз связанный с понятием вины и ответственности и, соответственно, воздаяния в загробной жизни. Раз этого нет, то мы имеем дело с примитивной этнической, этноконфессиональной идентичностью: я русский – значит я православный. Но это не предполагает ни веры, ни православного поведения в этическом смысле, то есть соблюдения строгости по отношению к недостойному поведению.

Кроме того, в отличие от протестантской культуры, где действительно очень жесткие требования к моральному самоконтролю, в православии традиция такая, что посредством периодической молитвы и покаяния можно освободиться от чувства виновности. Соответственно, раз можно периодически грешить и освобождаться от греха, значит, не возникает идеи целостности жизни и необходимости рационализации собственного поведения, самоотчета, ответственности. Поэтому действует принцип "не согрешишь – не покаешься и не спасешься", такая разрушающая мораль современной личности. И это как раз очень хорошо коррелирует с идеей отказа от ответственности в обществе, за исключением самых близких.

– Как думаете, судя по разным опросам, сколько примерно сейчас людей в российском обществе, которых можно назвать моральными и ответственными?

– Пожалуй, от 8 до 12%. Это примерно та доля людей в населении, которые испытывают стыд и чувство вины за происходящее в стране и в отношениях с другими людьми. Во всех других случаях мы имеем дело с отказом от сознания своей вины. Человек не может жить, не нарушая каких-то норм, иначе мы имели бы общество святых. Люди постоянно находятся в противоречивом состоянии, где выбирают между тем, что правильно, и тем, что легче, как говорил один из героев "Гарри Поттера". Поэтому чувство вины – это характеристика современного ответственного человека, обладающего собственной этнической автономией и самосознанием.

В свое время Кьеркегор, писавший о проблеме страха перед смертью, о проблеме вины, говорил, что перед богом все виновны, потому что бог – это воплощение совершенства. Это осознание своего несовершенства, греховности, в какой-то степени состояние зла по отношению к ближним – оно постоянно, неупразднимо. Единственное, что можно сделать в этой ситуации, это осознавать и пытаться как-то контролировать это. Это, в сущности, и есть воспитание морали: не гедонистическое утверждение, что "человек создан для счастья, как птица для полета", а именно чувство ответственности, которое создает условия для взаимопонимания, эмпатии, сочувствия ближнему, а соответственно, для смягчения возможности принесения вреда.

В Советском Союзе из-за страшной истории государственного насилия и преступлений возникло то, что Солженицын называл лагерной моралью: "умри ты сегодня, а я завтра", "подтолкни падающего" и так далее. В социологических исследованиях это выявляется очень четко и очень страшно, особенно у молодежи, которая говорит: не грузите меня вашими проблемами, не хочу я слушать о прошлом, не заставляйте меня страдать, у меня своя жизнь, зачем мне вникать в то, что было раньше? И вот отказ от понимания того, что происходит вокруг, – это характеристика социальности и, между прочим, условие существования нынешнего репрессивного режима: раз все готовы терпеть и никто не хочет ни за что отвечать, естественно, бесконтрольной, циничной и жестокой власти удается установить свой порядок.

Донецкая область. Заготовка дров на зиму

– С другой стороны, и Русская православная церковь сейчас не применяет христианских заповедей типа "не убий" по отношению к войне в Украине, ведет достаточно агрессивную риторику, то есть как бы дает санкцию не испытывать чувства стыда и вины за происходящее. Очевидно, это тоже влияет на умы?

– Здесь крайне противоречивая ситуация. Конечно, нынешняя церковь – это не церковь, а департамент путинской пропаганды. Конечно, она оказывает развращающее влияние, подавляя в обществе возможность этического или морального сознания. Но в самом обществе действительно существует очень смутная, неразвитая, несколько инфантильная потребность верить во что-то хорошее, светлое, потому что вокруг царит некоторый мрак. Если спросить, что такое добро, то люди просто впадают в ступор, они не в состоянии ответить. Это абсолютно не проработанная проблематика, хотя именно здесь лежит центральная проблема взаимоотношений между людьми.

Когда-то немецкий теолог Бонхёффер, казненный нацистами в апреле 1945 года, за несколько недель до краха гитлеровского режима, говорил, что церковь – это место вины и ответственности, культивирования сознания своей ответственности, то есть того, что абсолютно чуждо нынешней православной церкви.

– Некоторые вещи в связи с войной в Украине: люди, идущие воевать, не думая о том, что их могут убить; жены и матери, отправляющие своих близких на войну, чтобы они заработали денег, – наводят на мысль, что у многих россиян нет не то что страха смерти, а даже и инстинкта самосохранения. Как вы думаете, это с чем связано?

– Действительно, примерно половина взрослого населения абсолютно вытеснила всякую мысль о смерти и не в состоянии об этом думать. Это симптом неразвитости мышления. С другой стороны, есть определенная небольшая часть идущих на войну из извращенного чувства ответственности перед близкими: да, меня убьют, но будут деньги за заключение контракта, будут "гробовые", и это поможет моей семье. Мысль о том, что сами они в этом случае могут убивать других людей, полностью вытеснена из сознания. Это уже варварская мораль: хорошо только то, что хорошо для меня и моих близких, а все остальное – это чужие люди, по отношению к которым возможно любое насилие, любое зло.

– Но ведь все это тоже санкционировано: пропаганда говорит: "вы умрете за святую цель, вы защищаете родину".

– Это добавочная присадка, всерьез она не очень работает, потому что в это слабо кто-либо верит. Более реален либо интерес заработать побольше денег, либо ответственность перед близкими, желание оплатить высшее образование детям или решить какие-то медицинские проблемы. Но это не универсалистская мораль, это ответственность только перед своими.

Навязывается идея патриотизма, то, что есть вещи, более важные, чем твое собственное существование. Поскольку других объяснений нет, то декларативно такие версии принимаются. Но это не значит, что люди этим руководствуются, все-таки народ не бежит воевать в Украину, а только покупается за большие деньги. Но эти идеи патриотизма, служения родине, подчинения государству, идея о том, что сам по себе ты песчинка, винтик, а важно только то, что ты представляешь собой в коллективе, действительно вдалбливаются начиная со школы. То есть подавляется то, что является основой современной морали.

Говоря о проблеме смерти, я связываю это с основаниями морали, то есть с условиями ответственности в обществе как регулятора поведения, как основания для солидарности и общего действия. Почему в России нет серьезного антивоенного движения? Почему не состоялась демократия? Почему у людей нет желания участвовать в политике? Это все взаимосвязанные вещи. И одним из таких индикаторов отсутствия универсалистской морали и этики, чувства ответственности и вины как раз и является проблема отсутствия идеи смерти и посмертной ответственности.

– Тут какое-то противоречие: людей волнует ответственность только за свою семью, при этом сверху им втолковывают идеи патриотизма, и они, между прочим, нередко воспроизводят эту риторику. Как все это укладывается в головах?

– Люди различают разные социальные ситуации. Они знают, в каких обстоятельствах надо говорить одно, а в каких – другое. Когда заходит речь о патриотизме, они будут говорить то, что им вкладывает пропаганда. Но это не означает реального действия. Что бы ни говорила пропаганда про "угрозу интервенции НАТО" или про "фашизм в Украине", люди не готовы сами по себе идти на войну: это показывает, прежде всего, регулярный недобор контрактников, несмотря на все время повышаемые суммы за заключение контракта.

Вообще, сама по себе плата за смерть – это в каком-то смысле антипод морали. Ведь моральное, патриотическое действие должно было бы быть бескорыстным, не должно подразумевать никакого вознаграждения, кроме общего признания.

– Каковы ваши основные выводы?

– Мы постоянно видим примитивизацию, упрощение социальной структуры, подавление личности, невозможность формировать чувство автономии и свободы в обществе, то, что называется выученной беспомощностью, когда люди не в состоянии принимать собственные решения, отвечать за собственные поступки. Это все симптомы резкого упрощения и человеческого мышления, и самого общества. А это означает в некотором смысле возрождение варварства. Вся риторика "традиционных ценностей" – это попытка возвращения к предшествующим состояниям, к архаике, в каком-то смысле симптомы деградации, отказа от развития общества, поддержания его в модусе не просто примитивности, а даже определенного идиотизма.

Это говорит о том, что Россию ждет довольно печальное будущее. Мы знаем общества, которые когда-то показывали очень бурный рост, а потом превратились в заштатные региональные державы, несмотря на всю свою спесь и высокомерие. То же, видимо, будет переживать и Россия, – отмечает социолог.

Елена Волкова

Об отношении в России к смерти рассуждает доктор культурологии Елена Волкова.

– Василий Розанов писал о культе смерти в русской православной культуре: посмотрите, каким почитанием окружают покойника – его приносят в храм, ставят в центр, вокруг него совершается масса молитв, ему кадят, просят Бога о прощения всех его грехов. Все это ставит человека в центр в церкви, где при жизни такого внимания он никогда не получал! В святцах дни святых – это обычно дни их смерти или обретения мощей, а не дни рождения. Религиозная культура концентрируется именно на дне смерти, и часто главное значение приобретает то, как именно умер святой: в зависимости от обстоятельств смерти он почитается, например, как мученик или страстотерпец.

Православный культ смерти и проповедь того, что лучшая жизнь будет после земной жизни, сегодня используется российской пропагандой, как религиозной, так и государственной: те, кто погибнут на войне, отдадут жизнь за родину, будут награждены Богом, попадут в рай. Таким образом, происходит сакрализация смерти, обратной стороной которой является презрение к жизни человека.

После того как человек умер, отношение к нему тоже может быть разное. С одной стороны, мы прекрасно знаем, с каким презрением относятся к погибшим на поле боя: трупы российских военных часто убирают украинцы, потом хотят возвратить, но российские войска еще и не всегда их берут; смерть многих скрывают, чтобы не выплачивать деньги, и так далее. Это игнорирование мертвых, презрение к ним, либо совершенно обезличенное, без какого-либо уважения к человеку, захоронение в братских могилах. Даже в случае индивидуальных похорон кладбища погибших на войне против Украины – это огромные поля с совершенно идентичными обезличенными захоронениями, которые больше похожи на братские могилы.

С другой стороны, в тылу память о погибших превращается в пропаганду героической смерти людей, отдавших жизнь за родину, хотя они участвовали в агрессивной войне на чужой территории. Погибшие становятся частью пропаганды военной агрессии: некоторым устраивают пышные похороны, фамилии погибших появляются в школах, в официальных учреждениях, и возникает культ героев при полном презрении к ним при жизни, а ко многим и после смерти.

Кладбище в Санкт-Петербурге

Частью пропаганды и вообще российской жизни является некрофилия – не в сексуальном, а в политическом смысле, как особое почитание смерти и призывы умереть за родину, как часть милитаристской пропаганды. В массовое сознание имплантируется культ героической смерти с обещанием не только посмертных благ, но и земных, потому что смерть обменивается на деньги. Цена смерти очень быстро растет вместе с размером выплат за согласие пойти убивать украинцев. Возникает такая политическая танатология: пропаганда смерти, идеология смерти (Танатос – это олицетворение смерти в греческой мифологии). Смерть должна казаться лучше жизни.

– Где в русской культуре можно найти корни такого отношения к смерти?

– Это есть и в религиозной культуре, это было и в российском фольклоре, да и в языке есть: "отмучился, слава богу", то есть умер. Человек мучился здесь, а там ему будет хорошо. Фольклористов часто удивляет в русских народных колыбельных, что мать желает смерти своему ребенку: лучше бы Господь принял тебя в детстве, чем ты будешь мучиться здесь, в земной жизни. Некрофилия проявляется и в религиозной культуре, и в фольклорной, и в политической, особенно во времена войн. Она была характерна для русской культуры во время и Первой мировой войны, и Второй, и революции, и Гражданской войны, и это напрямую связано с культом мертвых.

Культ мертвых – это культ предков и культ прошлого. После революции некросимволизм сначала был направлен на уничтожение “старого мира”, а потом перешёл на увековечивание пантеона новых героев. Политическая некрофилия достигла вершины в советское время, когда труп в Мавзолее стал центральным символом культуры. Что происходит в постсоветское время? "Бессмертный полк" – это же шествие с мертвыми. Что такое в пропаганде реконструкция мифа о великой победе? Это культ крови, пролитой за родину, кровавый культ. Россияне несут портреты мертвых, не разбирая, чем эти люди занимались на войне: действительно они героически погибли или они насиловали немецких женщин, были в заградотрядах и стреляли в своих. Нравственного различения нет: главное, что это наши предки, и они уже умерли, и они пролили кровь на войне. И вот этот миф о великой победе сейчас реконструируется в агрессии против Украины: используется та же риторика, что "там фашисты, а россияне защищают родину", хотя Россия ведет чудовищную агрессивную войну.

Обратной стороной политического и социального культа смерти является презрение к живым. Культ предков, культ мертвых, ностальгический культ Советского Союза, умершей страны, которую "надо возродить", – все это приводит к некросимволизму культуры и оборачивается отсутствием биофилии, то есть любви к жизни.

Пропаганда вроде бы полна биофилии: борьба против абортов, чайлдфри, ЛГБТ, критика западной культуры как культуры смерти – эвтаназии, например. В пропаганде как бы идет борьба за жизнь, но это абсолютный симулякр, имитация, потому что ее единственная цель – заставить женщин рожать, чтобы как можно больше солдат можно было погнать на войну, то есть на смерть и убийства. По существу эта "борьба за жизнь" снова оборачивается разрушительной политикой по уничтожению другой страны – Украины, а также (хотя и в меньшей степени) и своей собственной страны.

Тамбовская область. Похороны участников войны

– Социологи отмечают, что тема смерти вытеснена из сознания большинства россиян. Как вы думаете, почему?

– Почему люди игнорируют смерть, боятся ее, табуируют, стигматизируют, как бы не замечают ее? Они говорят: мы об этом не задумываемся. На самом деле это неправда. Конечно, они задумываются, но заявляют, что не задумываются, потому что есть традиция отрицания или вытеснения смерти. Люди не хотят думать о страшном. А страшно потому, что отсутствует культура умирания. Она стала довольно активно развиваться на Западе: там возникает все больше и больше структур, которые заботятся о тяжелобольных, пожилых людях, находящихся в процессе ухода (это то, что включает паллиативную медицину, геронтологию, службы психологической помощи).

В России старость дискриминирована. Как только люди достигают определенного возраста, когда должна начинаться подготовка к уходу из жизни, они оказываются просто беспомощными, отвергнутыми: скорая не приедет, в больницу не возьмут и так далее. В идеале социальный выход – чтобы люди могли смотреть в лицо смерти, говорить и думать о ней – это создание культуры медицинской, психологической, государственной заботы о пожилых и больных людях. Важно, чтобы у человека была возможность сохранить свое достоинство до последнего дня. Но сейчас это совершенно невозможно, потому что Россия находится в таком измерении, где смерть пронизывает все сферы жизни.

Есть физическая смерть, а есть социальная. Россия находится в состоянии умирания, гибели империи, прохождения нового этапа распада страны, и при этом парадоксальным образом пытается доказать, что она, наоборот, как никогда мощная и процветающая. Это такой эффект демонстрации силы и жизнеспособности перед смертью.

Социальная смерть – это когда общество превращается в молчащее большинство. У него атрофируется воля, оно больше уже не осмысляет реальность, предпочитая пользоваться формулами пропаганды, повторять мысли власти, то есть просто отключает свой интеллект. Это паралич воли, интеллекта и нравственного начала. Именно это Мамардашвили назвал антропологической катастрофой ХХ века, а в XXI веке она только увеличивается.

Термин "антропологическая катастрофа" употребляется довольно редко, сегодня чаще используют такие слова и образы, как "дегуманизация", "расчеловечивание", "обесчеловечивание", "мертвые души", живые мертвецы "зомби". Это язык для разговора о том, как человек теряет собственно человеческое внутри себя: способность смотреть в глаза реальности, способность к познанию, к различению добра и зла, к эмпатии. Это состояние еще называют тотальным имморализмом.

Впервые я произнесла в своих лекциях термин "антропологическая катастрофа", когда посмотрела еще в 2014 или 2015 году документальный фильм о том, как российские женщины провожали своих мужей воевать в Донбасс и совершенно спокойно говорили, что они это делают потому, что нужно заплатить кредиты, необходимы деньги. Вот такой абсолютный имморализм – посылать своих близких убивать беззащитных людей просто за деньги – я тогда назвала антропологической катастрофой. А сейчас эти явления стали массовыми.

Социальная смерть – это то, что создает атмосферу мертвенности в стране. Социальная смерть постигла прежде всего гражданское общество. Но по существу социальную смерть пережили уже и политические институты, и институты образования, и многие другие, которые не работают и становятся просто инструментами власти, как тот же суд, например.

Самое тяжелое для меня в современной ситуации – это то, что люди получают наслаждение от участия в убийствах, в насилии. То, что Фрейд когда-то назвал инстинктом смерти, на наших глазах превращается в жажду убийства, насилия, смерти. Конечно, Путин – это деструктивный тип личности, и он ведет разрушительную геноцидальную войну по уничтожению Украины. Это триумф политической некрофилии.