"У нас зря не сажают"

Сергей Медведев: 30 октября – День политзаключенного, он же – День памяти жертв политических репрессий. Много лет в преддверии этого дня во многих городах России проводилась акция "Возвращение имен". Десятки, сотни тысяч выстраивались в очереди, чтобы прочесть имена людей, погибших в годы сталинского террора. В 2024 году эта акция запрещена, а сайт ее заблокирован в России. Заблокирована и сама память о репрессиях. Генпрокуратура РФ собирается отменять решения о реабилитации жертв сталинских репрессий: как говорится, "у нас зря не сажают и не расстреливают". В чем смысл этой инициативы? Готовит ли это почву для нового массового террора?

С нами старший юрист "Мемориала" Григорий Вайпан. Для чего понадобился этот закон? Ведь в старом, 1991 года, законе о реабилитации жертв репрессий уже говорится, что не реабилитируются люди, которые участвовали в нацистских формированиях, совершали военные преступления.

Григорий Вайпан: Да, и таким людям всегда отказывали в реабилитации. То, что происходит сейчас, – это часть пропагандистской кампании по поиску "коллаборационистов и бандеровцев". Россия ведет агрессивную войну против Украины, и для пропаганды войны и ненависти нужна новая прокурорская политика.

А отмена решений о реабилитации уже идет полным ходом. После публикации проекта прокурорского приказа прокуратура сообщила, что уже как минимум с 2022 года идет планомерная работа по отмене решений о реабилитации, которые сами же прокуроры и выносили 20–30 лет назад; изучено 14 тысяч дел, из них больше 4 тысяч решений о реабилитации (то есть 30%) отменено.

По закону о реабилитации на прокуратуру была возложена функция – в инициативном порядке пересматривать старые советские уголовные дела без обращения родственников или общественных организаций. И большинство решений о реабилитации принималось именно так, а меньшинство – по обращениям. Сейчас у прокуратуры такая позиция: если мы реабилитировали человека на основании чьего-то заявления, то не можем откатить назад это решение – нужно обращаться в суд. Но и суд всегда встает на сторону прокуратуры.

А в 95% случаев это происходит так. Есть уголовное дело, а в нем – листочек с заключением прокурора, где было решение о том, что человек был осужден или расстрелян необоснованно. И сейчас просто поверх этой бумажки кладется новая бумажка, в которой говорится: "Вы знаете, мы передумали".

Отмена реабилитации может коснуться всех, кто подвергся советским репрессиям с 1917 по 1991 год, вне зависимости от того, когда было решение о реабилитации. Но на практике мы видим, что прокуратура сейчас заинтересована прежде всего в периоде Второй мировой войны, в людях, которых прокуратура считает "нацистскими пособниками". А реабилитация по этой категории людей происходила все-таки в основном после 91-го года.

Сергей Медведев: Такой абсурдистский, кафкианский сюжет. Скажем, в 1991–92 годах прокуратура в инициативном порядке реабилитировала какого-то человека, а в 2022–24 годах – дереабилитировала. Все это осталось в папке внутри самой прокуратуры, и мы об этом можем даже никогда не узнать.

Григорий Вайпан: Да, это абсолютно черный ящик. И все, что мы будем видеть в публичном поле, – это какие-то вбросы прокуратуры, где будут шельмоваться "коллаборационисты и бандеровцы". Людей, давным-давно умерших, которых само государство признало жертвами репрессий, будут шельмовать, и это будет служить задачам сегодняшней пропаганды ненависти и войны.

Сергей Медведев: А какое это будет иметь значение для архивной работы? Насколько сейчас открыты архивы?

Григорий Вайпан: Продолжает действовать статья 11 закона о реабилитации, по которой есть доступ к материалам дел реабилитированных лиц. Если человек не реабилитирован, то доступ к его уголовному делу невозможен. Все, что полагается, – это краткая справка о результатах пересмотра дела. У нас вообще крайне ограничен доступ к архивным уголовным делам в отношении жертв репрессий. Даже уголовное дело реабилитированного лица могут изучать только родственники.

Сергей Медведев: А можно узнать, кто донес на человека, какие были свидетели, кто вел следствие?

Григорий Вайпан: Нет, с 2006 года существует ведомственный приказ, принятый МВД, ФСБ и Министерством культуры, по которому не допускается разглашение информации о третьих лицах. Государство довольно быстро поняло, что информацию об участниках государственного террора надо охранять от общества.

Сергей Медведев: Какая логика этим движет? С одной стороны, мы видим некое мщение со стороны корпорации вертухаев. С другой стороны, это окончательно заронит семя сомнения в массовое сознание: наверное, зря не расстреливали, там что-то было…

Григорий Вайпан: И цель состоит не в том, чтобы массово отменять решения о реабилитации (у нас все-таки реабилитированы четыре миллиона человек, по официальным данным), а чтобы дискредитировать саму идею реабилитации жертв советских репрессий. Это может бросить тень на саму идею реабилитации миллионов наших сограждан, которые были замучены государством. Зловещая идея состоит в том, чтобы обелить государственные преступления: "Государство не зря кого-то расстреляло – так и надо было, это и есть историческая справедливость". И это нужно для того, чтобы оправдывать сегодняшние преступления российского государства против своих граждан и против граждан других государств.

Григорий Вайпан

И ведь летом были внесены еще изменения в Концепцию увековечения памяти жертв политических репрессий советского периода, откуда пропали все упоминания о количестве репрессированных и реабилитированных, о масштабах репрессий. Вместо этого туда добавлены положения о том, что крайне важно не допускать реабилитации нацистских преступников и пособников, нужно отменять решения об их реабилитации.

Сергей Медведев: К нам присоединяется Александр Черкасов, историк и правозащитник. Ровно 50 лет назад, 30 октября 1974 года, прошла памятная первая голодовка Любарского и Мурженко. В тот же день Сергей Ковалев собрал у себя пресс-конференцию, где представил последний номер "Хроники текущих событий" и рассказал об этой голодовке. Как же замкнулся этот 50-летний круг! Мы возвращаемся в ту же точку, в которой были 50 лет назад?

Александр Черкасов: В чем-то мы эту точку, может быть, уже и проскочили: по интенсивности репрессий Россия сейчас обскакала андроповское и брежневское время. Но получается, что и по активности общества сейчас мы еще не вернулись туда: общество сопротивляется.

Сергей Медведев: Напомните, что происходило 50 лет назад.

Александр Черкасов: Кронид Любарский вообще был креативнеший человек, и, оказавшись в лагере, он решил, что надо что-нибудь замутить. Есть в СССР День горняка, День рыбака, а сделаем День политзаключенного с протестами по всем политическим тюрьмам и лагерям. Это было достаточно легко скоординировать в пределах мордовских лагерей, перекинуть информацию в пермские лагеря. В итоге все политзоны 30 октября провели однодневные голодовки и забастовки.

На волю была переправлена информация о положении в тюрьмах и лагерях, и был подготовлен 33-й выпуск "Хроники текущих событий", полностью посвященный положению политзаключенных в СССР. И Сергей Адамович Ковалев, взявший на себя ответственность за распространение "Хроники" и ставший одним из выпускающих редакторов "Хроники" на квартире Сахарова, провел пресс-конференцию, где был представлен этот выпуск.

Через два месяца, в конце декабря, Сергея Адамовича арестовали, и он сам на десять лет отправился в эту систему заниматься, что называется, включенным наблюдением. Кронид после освобождения возглавил на какое-то время Фонд помощи политзаключенным – после ареста Александра Гинзбурга, первого распределителя Фонда, назначенного Александром Солженицыным. Он был вынужден выехать в Германию под угрозой еще одного тюремного срока, которого не выдержал бы: четверть желудка – это для человека маловато. И там с 1978 года он каждый год 30 октября выпускал "Списки политзаключенных", а также оперативный бюллетень "Вести из СССР". Эти списки были способом координировать помощь политзаключенным в Советском Союзе, и эта работа продолжалась, несмотря на аресты новых распорядителей.

И вот каким-то образом мы опять попали в очень похожее время. В 70-е годы по политическим статьям сажали вроде бы не очень много, от нескольких десятков до двух сотен человек в год, и примерно в сто раз больше во внесудебном порядке подвергались так называемой "профилактике". По высунувшимся головам ходила газонокосилка, которая могла испугать того, кто проявил какую-то не санкционированную активность, но все равно эта активность продолжалась.

Так и сейчас: на каждого арестованного приходятся многие десятки тех, в отношении кого применяются административные репрессии. Число репрессированных сейчас каждый год, с учетом того, что современная Россия – где-то половина от населения СССР, примерно на порядок выше, чем в классическое советское время. Мы несемся в прошлое на всех парах. Государство действительно хочет повторить и превзойти то, что было в классическое советское время. По утверждению Андропова, тогда это был способ сохранения основ советского строя. Сейчас это скорее способ социальной инженерии, перестройки социального организма в России наряду с войной, создание чего-то, чего не было раньше.

Сергей Медведев: Ведь были же демонстрации. В 1989 году была огромная демонстрация, когда люди полностью оцепили здание КГБ и хотели идти на Пушкинскую площадь.

Александр Черкасов: Массовое освобождение политзаключенных началось в 1987 году. И примерно с этого времени пошел подъем общественных движений в республиках СССР. По всем республикам было очень сильно мемориальское движение за возвращение памяти о людях, вычеркнутых из истории и жизни. Да, в 89-м году живая цепочка со свечами встала вокруг здания КГБ на Лубянке. А потом Валерия Новодворская пригласила народ на Пушкинскую площадь, и несколько тысяч пошли. Там был самый жестокий разгон митинга в перестроечное время в Москве: около 130 задержанных и арестованных потом на сутки.

Александр Черкасов

На этом борьба не закончилась. "Мемориал" собирал сведения об этом разгоне, устроили пресс-конференцию. И, возможно, то, что потом, зимой 90-го года, собирались уже многосоттысячные митинги, – это результат борьбы за права задержанных 30 октября.

Казалось, что политзаключенные – это вчерашний день, но нет! Политзаключенные были в России все это время, все 90-е годы. Достаточно вспомнить дела "ученых-шпионов" Федорова и Мирзаянова, рассказавших о советской программе химического оружия (о том же "Новичке"), Никитина… Политические репрессии продолжались. КГБ ведь не был преобразован по-настоящему, не был люстрирован. Он показывал свою нужность, в частности в фабрикации таких дел.

Фабрикация дел против левых активистов тоже не прекращалась. И мы въехали в путинское время, когда политические репрессии стали значимым фактором для заморозки общества. С 2008 года "Мемориал" начал вести "Список политзаключенных". И с этого времени мы можем примерно оценивать, как это все нарастало, становилось важнейшим механизмом существования путинского государства. Наконец, с началом большой войны в Украине, с введением в Уголовный кодекс статей 280.3 и 207.3 мы получили практически прежние 70-ю и 190-ю статьи УК, то есть возвращение старого советского репрессивного дискурса.

Сергей Медведев: И все же государство лет на 15 приняло эту политику памяти – участие Путина и Медведева, открытие Маски скорби в Магадане, памятника на Сахарова, существование Сахаровского центра, президентские гранты. В какой момент тут прошла трещина?

Александр Черкасов: Это поменялось достаточно рано. Да, одно из важнейших достижений перестройки – это принятие закона о реабилитации жертв политических репрессий. Годом ранее на Лубянке был поставлен Соловецкий камень, но это был памятник, поставленный общественностью, а не государством! А дальше государство как будто забыло про это. Можно заниматься историей, но так ли нужно? Ведь мы, в конце концов, вернулись на правильный путь. У нас после 25 октября 1917 года как будто наступило 22 августа 1991 года.

Государство восприняло как целое репрессивный аппарат, существовавший ранее. Он был нужен для поддержания государства, для поддержания влияния на постсоветском пространстве. Он был нужен исполнительной власти в конфликте с парламентом. Видимо, поэтому в декабре 1992 года при переаттестации руководства органов безопасности отказались от малейшего намека на люстрацию и отстранение тех, кто был причастен к политическим репрессиям. В России не было такой политической воли для этого на самом верху.

И вот важнейший момент. После октября 93-го, после нашей малой гражданской войны, следует декабрь – выборы и референдум. И тогда большинство в новом парламенте заняли отнюдь не прекрасные сторонники прекрасных реформ, а коммунисты и жириновцы. Набрали ли они большинство? Почему это случилось? Это отдельный большой вопрос. Но реакция власти была простая: нужно перехватывать электорат. И как раз тогда, в декабре 93-го, началась подготовка к тому, что в итоге превратилось в первую чеченскую войну. Это был чисто электоральный маневр – а давайте-ка сделаем что-нибудь национально-патриотическое, вернем провинцию в лоно империи.

Сергей Медведев: В новой концепции по увековечиванию памяти жертв политических репрессий тоже много интересных новаций, в том числе что репрессии не были массовыми, не названы исполнители и так далее.

Александр Черкасов: Был еще документ, который в июле подписал Мишустин. Там говорится о том, что мы будем "разреабилитировать", но главное – это большая программа на пять лет. Два года, с 2025-го по 2026-й, мы будем бороться с неправильной памятью о репрессиях, а потом три года, с 2027-го по 2029-й, будем насаждать правильную память. Все эти активности нужно рассматривать в рамках большого бюрократического дела: мы на много лет это запланировали. И тут важнее всего не прошлое, а настоящее, потому что изменение отношения к войне от "никогда больше" к "можем повторить" – это, как мы теперь понимаем, была подготовка к новой большой войне. Так и изменение отношения к жертвам репрессий – это переход к репрессиям как к рутинному механизму перестройки общества.

Сергей Медведев: Действительно, здесь речь идет о большой социальной инженерии, о постройке нового путинского человека. Сталинские репрессии тоже же были методом перековки, создания нового человека.

Александр Черкасов: Сталинские репрессии были и просто способом уничтожения людей. В 50-е годы концепцию изменили: начали очень дозированно сажать и в большой степени пугать. И сейчас сохраняется такое соотношение: на много десятков подвергнутых административному давлению один посаженный, и при нынешнем развитии СМИ это действует: люди боятся, многие, кто под это подпали, прекращают активность.

Сергей Медведев: По тем свидетельствам, которые мы видим из России, похоже, что эти спящие архетипы (донос, наушничество, постоянный страх, культура молчания) невероятно быстро воскресли. Кажется, социальный эксперимент оказался удачен с точки зрения податливости общества и его генетической памяти.

Александр Черкасов: А я вижу другое. Масса людей в этих тяжелых условиях продолжают важную общественную деятельность – помощь политзаключенным, беженцам, пленным, да мало ли что! Ведь и это тоже Россия. Да, есть жуть и хтонь, но в этой жути и хтони остаются люди, которые, может быть, придают осмысленность нашему сегодняшнему разговору.

Сергей Медведев: Насколько Сахарову, Ковалеву, Любарскому удалось изменить траекторию СССР? Насколько тем людям, которые сегодня выходят со свечами, удастся изменить людей вокруг себя и траекторию России? Условно говоря, заговор Штауффенберга. Это вопрос чести. Я преклоняю колени перед этими людьми. Но что они могли изменить?

Александр Черкасов: Если взять того же Сергея Ковалева, то он дожил до падения СССР и смог что-то изменить в первые годы. Здесь какие-то другие критерии, даже не карта, которая слишком быстро меняется, а компас капитана Джека Воробья, который ведет его к тому, что для него важнее всего. И, кажется, одна из важнейших рисок на этом компасе – это то самое 30 октября. Для очень многих людей чтение имен стало важным гражданским ритуалом. Сейчас для русской эмиграции, раскиданной по десяткам стран, это тоже очень важно – собраться и прочитать эти имена. Мы никуда не делись, мы вместе, наш компас работает!