Зелёный Нью-Йорк. Как собирать грибы в "каменных джунглях"

Сегодня в рамках моего подкаста "Александр Генис: взгляд из Нью-Йорка" мы отправимся на прогулку по зеленому Нью-Йорку, который существует вопреки расхожему мнению о "каменных джунглях" Манхэттена.

Зеленый Нью-Йорк: по грибы в Манхэттен

Асфальт – стекло.
Иду и звеню.
Леса и травинки
– сбриты.
На север
с юга
идут авеню,
на запад с востока –
стриты.

Автор по-своему замечательного нью-йоркского цикла, включая только что процитированного стихотворения "Бродвей", был большим мастером гиперболы. Чуковский говорил про еще молодого Маяковского, что тот смотрит на мир через телескоп (в отличие, проницательно добавлял критик, от Ахматовой, которая пользуется микроскопом).

Приехав в Нью-Йорк, Маяковский описывал не то, что видел, а то, что знал про город небоскребов. Из-за этого он игнорировал все, что не влезало в знакомую формулу, – например, Центральный парк. Пренебрежение к деталям вызывало и другую чуть ли не комическую ошибку в лучшем из американских стихов Маяковского "Бруклинский мост":

Здесь
жизнь
была
одним – беззаботная,
другим –
голодный
протяжный вой.

Отсюда
безработные
в Гудзон
кидались
вниз головой.

Владимир Маяковский в Нью-Йорке. Фото Давида Бурлюка

Как известно каждому, даже тем, кто лишь слышал про самый знаменитый в Нью-Йорке мост, он перекинут через Восточную реку, Ист-ривер. Чтобы "несчастные безработные" могли попасть с моста в Гудзон, им, как демону, чайкам или ангелам, нужно перелететь через весь Манхэттен.
И все же банальное и неверное представление о Нью-Йорке как пресловутых каменных джунглях, которое утвердил Маяковский, живет в коллективном сознании соотечественников – и пугает их. Чтобы опровергнуть это клише, мы отправимся сегодня на прогулку по зеленому Нью-Йорку.

Но сперва надо сказать о том, что отличает Новый Свет от Старого и в этой – садово-парковой – области.

Зелень европейских городов – вторичный продукт цивилизации. Там каждый сквер – погост. Корни деревьев, растущих на богатом перегное культуры, путаются в руинах тесной средневековой жизни. Но в Америке, как часто кажется, а иногда и бывает, природу просто огородили – забором, улицей, городом. В Нью-Йорке так поступили с великолепным Ботаническим садом Бронкса.

Должен признаться, что в дни, недели, месяцы войны это чудное заведение служит мне оазисом эскапизма, где лучше всего любоваться сменой сезонов. Времена года наделяют и смущенную душу гармонией. Все тут происходит само собой, а нам остается только наслаждаться нарядной метаморфозой природы, безразличной и прекрасной. Она живет отдельно от нас, позволяя собой любоваться.

Экспонаты выставки орхидей. Фото Ирины Генис

Как это каждый год и делают ньюйоркцы на выставке орхидей в Ботаническом саду. Прямо скажем, это – самое снобистское мероприятие в светском календаре города. В круг любителей орхидей входят богатые и знаменитые. Хобби это – дорогое и "породистое", как скачки. Поэтому на выставке можно встретить дам в изобретательных шляпах, джентльменов в бабочках, старушек в вуалях и другую фауну из хорошего общества и прежнего времени.

Общую атмосферу "бель эпок" усугубляет место действия: оранжерея, которую возвели сто лет назад по всем правилам викторианского инженерного мастерства. Ажурная, как Эйфелева башня, оранжерея – свой мир под крышей, рафинированный мир, который гораздо лучше и уж точно красивее нашего.

Оранжерея Ботанического сада Бронкса. Фото Ирины Генис

Но стоит выйти наружу и углубиться в сад, как мы обнаружим уже чисто американскую редкость. Примерно четверть сада составляет последний девственный лес на территории города Нью-Йорка. Понимая всю ценность этого ископаемого чуда, ботаники заботливо окружили дорожками чащу по берегам реки Бронкс, оставив все как было до прихода белых. Этот первобытный, никогда не вырубавшийся лес служит памятником той Америке, какой она была до прихода белых.

Другой столь же необычный музей доисторической природы можно найти на юге острова, в самом центре Гринвич-виллидж. Этот обнесенный забором клочок ископаемой зелени тщательно сохраняет оригинальный пейзаж острова.

Проведя первую треть американской жизни на северном краю острова, я основательно изучил его леса района Инвуд. Здесь живут олени, зайцы, удивительной красоты лисы и их жертвы фазаны. Мы с женой быстро обнаружили преимущества такого соседства, и в первые годы американской жизни, скучая по балтийским лесам, собирали здесь осенью грибы, включая мои любимые лисички, а в мае – мои любимые цветы ландыши.

Но, конечно, главное чудо Нью-Йорка – его великий Центральный парк.

Централ-парк уникален по замыслу. Аккуратный прямоугольный парк в три с половиной квадратных километра растягивается на полсотни кварталов. Начинаясь у статуи Колумба на 59-й улице, он тянется до входа в Гарлем на 110-й. Но пронизывая город, Центральный парк к нему не относится, ибо живет в согласии лишь с собственными эстетическими законами и философскими теориями.

Когда парк придумали, Новый Свет был еще не только новым, но и не прирученным. На диком Западе, начинавшемся, как до сих пор считают высокомерные жители Манхэттена, по ту сторону Гудзона, скакали мустанги, бродили бизоны, снимались скальпы и разъезжали ковбои.

Мустангами ньюйоркцы любовались только в зоопарке, бизонов ценили за копченые языки, скальпы рассматривали в музеях и про ковбоев лишь читали в вестернах, которые были романами, пока не попали в Голливуд.

Поэтому – в парниковых условиях тесного Манхэттена – Центральный парк должен был стать Диким Западом для внутреннего употребления горожан. Он был искусственным, но настоящим заповедником девственной Америки. Как театр в театре, Централ-парк утрировал природу. Заключенная в каменную коробку, она расцвела раем, пренебрегающим ценой и пользой. Не как Диснейленд с его карикатурной географией, не как Национальные парки с их нетронутой красотой, не как романтические сады с их поэтическим произволом, а как макет Нового Света в натуральную величину. Строго вписанный в правильную фигуру парк демонстрирует свое умышленное происхождение. Зато попавшая внутрь природа живет на свободе. В расчерченном по линейке Манхэттене Централ-парк дарует живительную передышку от геометрии.

Это противоречие отражает неповторимый характер Нью-Йорка. Он легко обходится без оружия державного строительства – главной площади, такой как Красная в Москве или Тяньаньмэнь в Пекине. В Нью-Йорке такую площадь заменяет Большая поляна Центрального парка.

Большая поляна Центрального парка

Чем дальше мы заходим в парк, тем глубже погружаемся в прошлое. На смену памятникам духа появляются валуны, оставленные ледниками. И тут же чуть ли не соперничающая с ними в возрасте самая древняя достопримечательность Нью-Йорка. Это – египетский обелиск "Игла Клеопатры". За три с половиной тысячи лет он постарел меньше, чем за последние пятьдесят. Но теперь его очистили от городской копоти, и он стоит как новенький.

Подходя к нему, я от нетерпения всегда прибавляю шаг, хоть и понимаю, что, прожив 35 столетий, обелиск меня подождет. В последний раз, пялясь на любимый памятник, я не заметил хлипкого очкарика и чуть не сшиб его с ног.

– Идиот, – зашипела жена, удержав меня за полу, – ты хочешь лишить нас Вуди Аллена.

В Централ-парке всегда можно было встретить и других знаменитостей. Чаще всего – Жаклин Кеннеди, которая любила гулять и бегать вокруг водохранилища. Теперь эта кольцевая дорожка носит ее имя. Еще одной первой леди, бывшей жене бывшего президента Саркози, настолько понравился наш парк, что она обменяла на него и Париж, и мужа.

Среди горячих поклонников Централ-Парка был и один из моих любимых американских прозаиков Скотт Фицджеральд.

Мы поселились в нескольких часах езды от Нью-Йорка, и я обнаружил, что каждый раз, едва приехав в город, я сразу тону в цепи всевозможных событий. Но одно оставалось непреложным: тот миг абсолютного умиротворения, когда едешь на юг через Центральный парк в темноте, к месту, где свет с фасадов 59-й улицы начинает пробиваться сквозь деревья. Передо мной снова был мой утраченный город, невозмутимо закутанный в свои тайны и надежды.

Скотт Фицджеральд, который посвятил настоящий пеан Нью-Йорку 1920-х, справедливо отметил то чувство умиротворения, которое испытывает каждый пешеход, велосипедист или всадник (но не шофер), который вступает или въезжает в парк, оставив за собой гремящий "мидтаун", самую шумную часть города.

Свой звездный час, растянувшийся на 16 февральских дней, Центральный парк пережил в 2005 году, когда за него взялся Христо. Тот самый нью-йоркский художник болгарского происхождения, который заворачивал Рейхстаг, перекрывал занавесом горное ущелье и устанавливал зонты по обе стороны Тихого океана. В тот раз объектом его монументальной фантазии стал Центральный парк, вдоль дорожек которого 600 помощников художника поставили семь с половиной тысяч ворот, украшенных ярким оранжевым пластиком.
Нью-Йорк очень трудно удивить, но Христо удалось. На это ушло 21 миллион долларов, пять тысяч тонн стали (по весу – одна треть Эйфелевой башни) и сто тысяч квадратных метров оранжевого нейлона.

Акция Христо "Ворота" в Центральном парке

Напоминающие японские тории оранжевые ворота превратили зимний, а значит черно-белый пейзаж – в цветное кино. Мягко следуя рельефу, взбираясь на пригорки и опускаясь в расселины, рукотворные достопримечательности не соревновались с природой, а отстраняли ее. Ветер, раздувая завесы, лепил из них мобильные скульптуры, напоминающие то оранжевые волны, то песчаные дюны, то цветные сны. Их ведь тоже нельзя ни пересказать словами, ни рассмотреть в репродукциях. Даже лучшие панорамные фотографии не передают впечатления от "Ворот" Христо. Это все равно что танцевать по переписке: теряется магия присутствия.

Мне никогда не доводилось видеть парк таким красивым. Чувствуя быстротечную значительность происходившего, ньюйоркцы проходили под "Воротами", приглушая голоса, как будто участвовали в храмовой процессии. В сущности, так оно и было: толпа зевак превратилась в колонны паломников.

"Ворота" конечно, не имели никакого отношения к первому украинскому Майдану, который завершился победой народа всего за месяц до открытия хеппенинга Христо в Центральном парке. Но глядя в Нью-Йорке на апофеоз оранжевого цвета, ставшего символом украинской свободы, я не мог не вспоминать Оранжевую революцию в Киеве.

Для меня Центральный парк неотделим от моего ближайшего друга, замечательного художника, мастера слов и виртуоза ножниц Вагрича Бахчаняна. Он жил в двух шагах от парка, и мы часто гуляли по бесконечным аллеям. Вагрич знал каждую тропинку наизусть, каждое дерево и каждую тварь в лицо.

В искусстве Бахчанян предпочитал минимальный сдвиг, отделяющий пафос от пародии. Наиболее знаменитый пример – ленинская кепка на плакате его работы. Надвинув ее вождю на глаза, художник превратил Ильича в урку.

Вагрич Бахчанян в Центральном парке. Фото Ирины Бахчанян

Тот же минимализм Вагрич исповедовал в рыбалке. Не признавая удочки, он всегда таскал в кармане леску с крючком и забрасывал снасть где придется, но всегда с успехом. Чаще всего в то самое искусственное озеро, которое обвивает уже упомянутая дорожка Жаклин Кеннеди. Раньше подход к озеру охраняла многометровая проволочная ограда. Когда-то этой водой поили город, теперь ею пользуются чайки, лягушки, рыбы и, пока не умер, Бахчанян. Ловко перебрасывая крючок через забор, он таскал белых окуней, разжиревших без рыбаков. А еще Вагрич собирал в парке грибы, летом – ягоды на варенье. Забираясь в заросли шекспировского холма, где высажены все упомянутые бардом растения, Бахчанян сочинял свои абсурдные и очень смешные тексты.

Бахчаняна нет с нами уже много лет, но мы можем поговорить с его верной спутницей, другом и вдовой (ужасное слово) Ириной Бахчанян,

Каковы были отношения Вагрича с Нью-Йорком?

Ирина Бахчанян: Вагрич относился ко всем очень внимательно и с большой благожелательностью – лишь бы только не убили. Приехав в Нью-Йорк, мы обнаружили, что многие вещи были не очень красивые. У нас был такой мэр, который развел страшную грязь и преступность в городе. Но сам город был большой, и люди были вполне милые.

Вагрич с удовольствием открыл тут же свои большие армянские глаза и начал на все смотреть вокруг, увидев очень много интересного. Так он увидал, что живет прямо рядом с музеем Метрополитен, в который можно было ходить сколько угодно. (В то время можно было платить даже один цент, такие находились нахалы. Нет-нет, не Вагрич.) Вокруг были все галереи, если он хотел что-то увидеть, он мог пройти от 92-й до самого низа, до Виллиджа и смотреть все – что он, кстати говоря, и делал: еженедельно обходил галереи свои любимые, которые ему интересно было посмотреть.

Ирина Бахчанян

Александр Генис: Я помню, что Вагрич водил меня по всем нью-йоркским галереям, и меня поразило, что он знает буквально всех нью-йоркских художников, он был прекрасно знаком со всем американским современным искусством. Когда это началось, еще в России?

Ирина Бахчанян: Это хороший вопрос. У Вагрича был неистощимый интерес, ему хотелось знать все обо всех художниках. Но приехав в Нью-Йорк, он уже мог с ними встречаться лично, разумеется, с теми, кто еще были живы в то время, тут можно было находить новых друзей. В те годы жизнь была очень активная – без жестких правил. Многие галереи выставляли огромное количество новых художников, и работ всегда было сколько угодно. Можно было видеть всегда что-нибудь новое. Поэтому у него был двойной интерес: не только увидеть работы, но и увидеть людей, творцов, так сказать, (такое напыщенное слово), встретиться с авторами.

Я помню, однажды он во время своей очередной прогулки по Мэдисон пришел домой и принес большую открытку, красиво напечатанную. По-моему, это была выставка одного из основателей поп-арта Джима Дайна. Вагрич говорит: "Посмотри, кого я увидел!"

Началось с того, что на 57-й стрит он встретился, но не стал разговаривать с Йоко Оно и с Ленноном, они там, очевидно, гуляли всегда. Потом он свернул, пошел дальше по Мэдисон, навстречу ему шел в окружении банды каких-то "головорезов" Трумэн Капоте. Конечно, этого Вагрич не мог упустить, он с ним начал разговаривать на таком языке, на каком умел, чем привел Капоте в невероятный восторг. Он стал своим ребятам, сопровождающим его, объяснять: "Вот смотрите, даже русский меня знает". То есть он был очень доволен этим обстоятельством.

Дальше Вагрич идет выше по Мэдисон, и скульптор Луиза Невельсон была в это время, что она там делала, я не знаю, но он на всякий случай и у нее стал что-то вызнавать, какие-то секреты творческие, и попросил ее тоже расписаться. Все это происходит на одном куске вот этой напечатанной открытки Джима Дайна. Открытка есть, кстати сказать, иногда я на нее смотрю и очень хорошо вспоминается сразу этот день.

Александр Генис: Я помню, как мы гуляли с ним и увидели человека в огромной белой шубе, что в Нью-Йорке, надо сказать, очень необычно.

Ирина Бахчанян: Это, наверное, был медведь.

Александр Генис: Нет, это был Кит Харинг, который граффити рисовал. Вагрич обнял его и сказал: "Брат!" Они ужасно друг другу понравились.
Ира, Вагрич говорил: мой Зимний дворец – музей Метрополитен, мой Летний дворец – Центральный парк. Что было общего у этих двух нью-йоркских аттракционов, рядом с которыми – в нескольких кварталах – вы всю жизнь живете в Америке?

Ирина Бахчанян: Эти аттракционы были объединены одним именем: Вагрич Бахчанян. И тот, и другой встречали его с распростертыми объятиями. В музеи можно было ходить сколько угодно, смотреть что угодно. И можно было в парке тоже увидеть много интересного.

Александр Генис: Как вы проводили время в Централ-парке?

Ирина Бахчанян: Ритуальная прогулка обычно приходилась на уикенды, потому что в будни я должна была ходить в офис. Парк у нас начинался в основном в субботу утром, чем раньше, тем лучше. Я покупала по дороге газету "Нью-Йорк таймс", мы садились возле озера, прямо за памятником Гансу-Христиану Андерсену, смотрели газету, читали, Вагрич что-то выискивал из картинок. Любовались лодками, смотрели, как в доме напротив этого озера гнездятся орлы, потом шли куда-нибудь еще. Обычный путь вел вокруг этого озера со всех сторон, потом уже можно было возвращаться домой.

Александр Генис: Скажите, какой самый занятный эпизод связан с Вагричем и Централ-парком?

Ирина Бахчанян: Тут дело в том, что он очень осторожно и очень вежливо обращался и с природой, и с животным миром, да и с людьми тоже. Поэтому помню единственный раз, когда он столкнулся с проблемой. Это случилось, когда возле этого самого озера мы увидели на деревце запутавшуюся в леске птичку. Конечно, пройти мимо этого из нас никто не мог, Вагрич стал ее доставать и выпутывать, та его поклевала, оставила ему метки на пальцах. Из другой живности только были еноты, но те были очень прожорливые, с ними всегда нужно было быть очень осторожным, как бы чего не отхватили.

Александр Генис: Но птичку спасли?

Ирина Бахчанян: Да, конечно.

Александр Генис: Скажите, а правда, что однажды Вагрича приняли за Пабло Пикассо?

Ирина Бахчанян: Да, был такой случай. Вагрич участвовал в съемках в виде главного героя коротенького фильма, который потом разросся и превратился практически уже в биографический, фильм "Вагрич и черный квадрат", который снимал Андрей Загданский, украинский режиссер. Вагрич ему читал какие-то свои тексты, и читал, и читал, и читал. Рядом уже успела к нему приспособиться и как-то прилипнуть с какой-то стороны японская женщина, которая говорила исключительно по-японски, но Вагрич ей очень пришелся по вкусу. Они долго о чем-то беседовали. А мимо в это время проезжали, потому что это такая самая известная дорога по парку, проезжали коляски, запряженные лошадьми. Возница, одетый тоже, кстати сказать, довольно-таки неортодоксально, в цилиндре, в какой-то жилетке. Он увидел Вагрича в полосатой майке, который в этом наряде очень напоминал Пикассо на знаменитой фотографии. Этот кучер стал кричать прямо с козел: "Эй, Пикассо! Пикассо!" Такого рода люди обязательно к Вагричу каким-то образом пристраивались, чтобы не сказать прилипали.

Александр Генис: Замечательная нью-йоркская история, очень похоже на Нью-Йорк, где каждый кучер знает Пикассо в лицо.

Александр Генис: Ну а теперь пришло время сюрприза, которым заканчивается каждая программа из цикла "Мой Нью-Йорк". Сегодня я расскажу о самом новом и самом оригинальном парке города, ставшем второй – после статуи Свободы – достопримечательностью Нью-Йорка. Это парк Хай-Лайн, который позволяет любоваться Нью-Йорком с необычной точки зрения.

Хай Лайн. Парк на рельсах

На первый взгляд Хай Лайн – всего лишь узкая зеленая полоска, растянувшаяся на три десятка манхэттенских кварталов. Но на второй взгляд – это шедевр концептуального зодчества. Его авторы называют свою идею "заимствованным пейзажем". Не столько меняя, сколько переосмысливая готовое, парк обживает иное измерение городского ландшафта. Я бы назвал его приподнятым.

Чтобы оценить дерзость затеи, надо ненавидеть эстакады так же, как все ньюйоркцы. Их мелкое (не чета московскому) метро так и норовит чертиком выскочить из-под земли и загрохотать над головой беззащитных горожан. Сотрясая тело и потрясая душу, поезд мчится по мосткам, которые уродуют Нью-Йорк, словно антресоли – барскую квартиру.

– Были антресоли, станет бельэтаж, – объявили конструкторы Хай Лайна, решив создать парк из неприглядных отходов индустриального прошлого.

Заброшенная эстакада с ржавыми рельсами тридцать лет раздражала отцов города, пока один из них – мэр Джулиани – не решил ее снести. Как ни странно, за нее заступились чудаки, находившие эти руины живописными. С ними согласился другой мэр – Блумберг, и вскоре Хай Лайн и сам вошел в строй, и нас построил. Безработные рельсы властно, но незаметно направляют путника, превращая прогулку в шествие. Идя вдоль шпал, потому что больше-то негде, мы подчиняемся размеренному ритму зрелища, которое меняется с каждым шагом.

В этом есть что-то от ритуала – как будто Стоунхендж раскрутили и вытянули. В этом есть что-то от парков Версаля, подчинивших природу геометрии. В этом есть что-то и от романтического сада, поэтизировавшего даже искусственные руины. Но больше всего тут Нью-Йорка.

Патологический эксгибиционист, этот город жаждет быть на виду и предназначен для того, чтобы на него смотрели всегда и отовсюду. Для ньюйоркца нет ничего дороже, чем вид из окна. Собственно, Хай Лайн потому и оказался таким успешным, что предложил Манхэттену новую подвижную раму, чем обновил намозолившую сцену. Гуляя по парку, мы глядим на город не с галерки, не из партера, а именно что с бельэтажа: достаточно далеко, чтобы не смешиваться с толпой, достаточно близко, чтобы не пропустить ни одной детали.
Все они кажутся необычными, потому что мы сами оказались в измененном – приподнятом – состоянии. Небоскребы видны начиная с колен. Машины щеголяют крышами, прохожие – шляпами, за Гудзоном открываются холмы.

Но, честно говоря, интереснее всего заглядывать в чужие окна. Ведущий сквозь жилые кварталы путь не позволяет, а вынуждает подсматривать. Других бы это смутило, но Нью-Йорк – экстраверт на стероидах, поэтому на рынке недвижимости немедленно подскочили цены на жилье с выходящими на парк окнами. Одни их украсили роскошными занавесками, другие, наоборот, отказались от них вообще, третий выставил свой портрет, чтобы не терять внимания туристов и тогда, когда хозяина нет дома.

Быстро усвоив преимущества взгляда сверху, художники сражаются за право попасть на огромный рекламный щит, который директор парка сдает напрокат самым оригинальным.

Но больше всего Хай Лайн поражает тем, что в процессе переустройства мерзких развалин в фешенебельный аттракцион почти ничего не изменилось. Все та же проросшая сквозь нанесенный грунт невзрачная флора, стойкая и упорная, как все живое в Нью-Йорке, одряхлевшее железо, гнутые рычаги, россыпь гальки. Дизайнеры сохранили каждую ржавую мелочь, призывая нас любоваться индустриальной порой, которая заменяет Америке меланхолические древности Старого Света.

Вы слушали новый выпуск моего подкаста "Генис: взгляд из Нью-Йорка". В нем мы совершили прогулку по зеленому Нью-Йорку, чтобы познакомиться с его парками. В этом нам помогала вдова художника Вагрича Бахчаняна Ирина – и музыка Гершвина.

Нас легко найти на сайте Радио Свобода. Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts, Yandex music. Слушайте на ютьюб-канале Радио Свобода Лайв. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах.