Если новейшую историю России измельчить и хорошенько перемешать в блендере, может получиться история Ирана. Все ингредиенты налицо: провал вестернизации, массовое бегство интеллигенции за границу, экономика, основанная на экспорте нефти, мракобесие, ставшее государственной идеологией, коррупция, падающая валюта, цензура, политические репрессии, домашний арест лидера оппозиции, международная изоляция. Я отправился в Иран, чтобы посмотреть, как выдерживает страна санкции, а заодно и разобраться в логике консервативной революции, которая теперь тихой сапой происходит и в России. Помимо этих тривиальных задач, была и одна замысловатая: я хотел посмотреть, что осталось в XXI веке от страны, известной мне по книгам Садека Хедаята, едва ли не единственного иранского писателя, который повлиял на западноевропейский модернизм.

"В жизни есть муки, которые, как проказа, медленно гложут и разъедают душу изнутри". Иранские эмигранты, снявшие в 2009 году фильм о Садеке Хедаяте, говорят, что первая строка повести "Слепая сова" стала настолько знаменитой, что на родине писателя, где его книги давно не переиздаются, ее знают все. "Слепую сову" называл в числе лучших сюрреалистических романов Андре Бретон, фильм "Слепая сова" снял гениальный Рауль Руис. В Иране именно из-за этой книги – бесконечной опиумной галлюцинации – Хедаят полузапрещен. Другие причины не менее веские: Хедаят непочтительно отзывался об исламе, его герои пьют алкоголь и курят опиум, ну а самое непростительное преступление – он покончил с собой.

Хедаят отравился газом в Париже 9 апреля 1951 года. Друзья ждали его в Женеве, но визу задержали на пару дней, Хедаят вернулся из швейцарского консульства и открыл газ. Мое путешествие в Иран начинается на кладбище Пер-Лашез: Хедаят похоронен в двух шагах от Пруста и в двухстах метрах от зацелованного Оскара Уайльда, его могила завалена цветами, на надгробном камне нарисована маленькая сова.

С собой я беру сборник Хедаята, изданный в 1957 году в Москве. Тяжелая книга в коричневой обложке родилась в ГУЛАГе: переводчик и русский биограф Хедаята, дипломат Даниил Комиссаров был арестован в Москве в 1950 году, его держали на Лубянке, затем два года в камере смертников в Лефортово. Через три месяца после смерти Сталина Комиссарова выпустили из лагеря в Тайшете, а в 1954 году реабилитировали. Хедаят покончил с собой как раз в то время, когда его русского переводчика пытали в московской тюрьме: в жестоких избиениях принимал участие министр госбезопасности Абакумов, и у Комиссарова случился обширный инфаркт. В 2008-м, когда я думал издать книгу Хедаята, я пытался связаться с Даниилом Семеновичем, но опоздал: его знакомые, до которых я дозвонился, сказали мне, что несколько недель назад он умер, прожив 101 год.

"Слепой совы" в коричневом томе, разумеется, нет, хотя предисловие с робким осуждением сообщает о ее существовании, равно как и о других "декадентских" сочинениях Хедаята. Есть и неизбежное упоминание о том, что писатель был большим другом Советского Союза и свою сказку о войне между страной глухих и страной слепых сочинил под впечатлением от Сталинградской битвы. Резонней было бы предположить, что одной из этих неприятных стран был сталинский СССР, а другой – гитлеровская Германия.

7 декабря

Добраться в Тегеран из Европы проще всего через Стамбул или Москву, выбираю второй вариант. Терминал Шереметьево поразительно пуст; подозреваю, что это из-за рухнувшего рубля, но после дневного затишья появляются толпы туристов. Ждать рейса долго, и я от нечего делать пытаюсь отыскать приметы русской весны. Обнаруживаю их в журнальном киоске: на самом видном месте торчит книга с устрашающим названием "Украина. Хаос и революция – оружие доллара". Рядом скукожился новый опус омоновца Прилепина, ставшего теперь писателем №2 (первое место навечно занято Дарьей Донцовой). Кажется, и лететь никуда не нужно, Иран уже тут. В баре показывают пресс-конференцию Путина без звука, в соседнем кафе громыхает сериал, и вульгарный голос вздорной телебабы, отчитывающей мужа, накладывается на шевелящиеся губы кремлевского долгожителя. В Шереметьево уже царствует послезавтрашний курс гибнущего рубля, и, когда я прошу эклер, миловидная буфетчица, заглянув в меню, пылко восклицает: "Я о*уеваю от таких цен!"

В ожидании посадки достаю книгу Хедаята, тут же забываю о русской весне и оказываюсь в мире, обитатели которого красят усы хной, носят с собой клетки с перепелками, отдыхают на саку, переходят из бируни в эндерун, клянутся циновкой Али, рисуют искусственные родинки на лице и подводят брови темно-зеленой басмой. Представляю, как Даниил Комиссаров, устроившийся после освобождения из лагеря в Институт востоковедения, ходил по редакциям и пробивал эту книгу, убеждая советских болванов, что Хедаят бичует пороки капитализма.

Самолет в Тегеран полупустой, почти нет женщин, летит только расфуфыренная русская красавица, заблаговременно накинувшая неизбежный платок. Визу я заказал заранее, и у меня есть код подтверждения, но все же слегка нервничаю. Разумеется, заполняя анкету, я назвался бизнесменом: журналистам необходимо получать специальное разрешение, а к Радио Свобода в Иране относятся примерно так, как в андроповском СССР к Народно-Трудовому союзу российских солидаристов. Визовой службой в аэропорту имама Хомейни отчего-то заправляют старушки в черных чадрах (униформа женщин-госслужащих), и всё проходит гладко. Русскую красавицу встречают подружка и жовиальный молодой иранец, друг друга они приветствуют веселым трехэтажным матом, и я вспоминаю недавнюю статью "Наркотики, алкоголь, женщины, гомосексуализм – другое лицо Тегерана", написанную внуком шахского премьер-министра Бахтияра: он тоже боялся, что его задержат в аэропорту, но не только беспрепятственно проник в страну, которой некогда управлял его дедушка, но и сорвал ее запретные плоды.

Мой отель – перелицованный интурист 70-х годов, за 35 лет шахское гостиничное хозяйство пришло в упадок, а почти ничего нового не построили. Зато в двух шагах – бывшее американское посольство, захваченное в 1979 году и с тех пор не работающее. Раз в год, отмечая исламскую революцию, его открывают для публики, и 10 дней в здании работает "музей шпионажа". Стена, окружающая посольство, расписана проклятиями на персидском, а нью-йоркская статуя Свободы изображена в виде Смерти. Раньше, говорят, было много надписей на английском, теперь их закрасили, чтобы не нервировать иностранцев.​

8 декабря

С утра пытаюсь прочитать новости, но половина сайтов заблокирована. Не открываются отдельные статьи Newsru.com – видимо, все новости из Израиля, злейшего врага Ирана. Не загружаются фейсбук и твиттер. Русскоязычный сайт Радио Свобода закрыт полностью: возникают страшные персидские слова, включается таймер, и айфон немедленно перестает ловить сигналы иранских операторов. Неужели это месть недремлющих Стражей Исламской Революции? Обращаюсь за советом к компетентным иранцам, но все говорят, что ни о чем подобном не слышали. Заодно узнаю смешные истории об интернет-цензуре. Разумеется, она, как и в России, бестолкова. Заблокированы самые неожиданные сайты (например, слово analytics воспринимается как порнография), а чиновники, начиная с президента, пользуются запрещенным фейсбуком, так что в комментариях к их статусам регулярно появляются вопросы: "Господин Рухани, а какой у вас антифильтр?" Слово "антифильтр", прежде отсутствовавшее в моем словаре, слышу теперь на каждом шагу и быстро выясняю, что самый надежный именуется Opendoor.

Еще абсурдней цензура на телевидении: недавно заставили переделать рекламу томатной пасты, потому что сочли, что изображение ощипанного цыпленка, которого домохозяйка запихивает в кастрюлю, может навести зрителя на игривые мысли.

Хасана Рухани, сменившего упрямца Ахмадинежада, считают умеренным правителем, но власть его не безгранична, а хардлайнеры сильны. Как и ошалевшая Госдума, решившая запретить все на свете, от иностранного усыновления до кружевных трусов, иранский парламент штампует кошмарные законы. Незадолго до моего приезда был подготовлен законопроект, предусматривающий наказание для тех, кто осмелится выгуливать собак, – 74 удара плетьми. Смягченный вариант – почти 4000 долларов штрафа. Исламские богословы спорят, можно ли считать собаку нечистым животным, подобно свинье, но, несмотря на то что антисобачья фракция толкователей Корана побеждает, прежде в Иране столь зверских законов не было. Заодно хотят запретить продажу собак и обезьян. Репрессии не коснутся кошек, которых любил пророк Мухаммед, но собак уже стали убивать, и как раз накануне моего приезда защитники прав животных готовили нелегальную демонстрацию в Тегеране. Инициатора этой акции Али Табарзади (его отец-диссидент сидит в тюрьме) арестовали, но после двух дней допросов выпустили. А в фейсбуке появилась страница "74 удара плетью": там иранцы, возмущенные законопроектом, выкладывают фотографии своих собак. Ни одного пса на улицах Тегерана я пока не видел. Нет и персидских кошек, а я надеялся, что они будут сидеть под каждым кустом.

Отношение к животным – признак не только цивилизованности общества, но и его психического здоровья, и о том, что Россия сходит с ума, я догадался за два года до начала войны с Украиной: когда ублюдки-догхантеры начали разбрасывать яд в парках, а чиновники, в том числе и владелец лабрадора Кони, сделали вид, что это их не касается. Садек Хедаят упоминает пса с четырьмя глазами, стерегущего врата ада. Надеюсь, что, когда в преисподнюю отправятся авторы всех этих законов и их спятившие избиратели, четырехглазый пес их загрызет и будет долго пережевывать. Полагаю, что и в земной жизни их ждет наказание. Вряд ли безумное государство способно протянуть долго, вот и в Иране немало признаков того, что режим, установленный 35 лет назад, скоро отдаст концы: падающие цены на нефть и санкции уже заставляют Рухани идти на уступки и конфликтовать с духовенством. Первое столкновение произошло из-за того, что компании, которыми владеют Стражи Исламской революции, не облагаются налогами. Хотелось бы, чтобы мягкая либерализация сверху привела к краху всей системы по советскому сценарию. Отличие Ирана от России в том, что клерикальный режим пользуется все меньшей поддержкой, особенно в крупных городах и у молодежи, у оппозиции есть лидер – заключенный под домашний арест Мир-Хосейн Мусави (он намного популярнее своего московского собрата по несчастью), а политическая эмиграция изобретательная и сплоченная.

Возвращаюсь по вчерашней дороге: мавзолей Хомейни возвели недалеко от аэропорта. Несмотря на то что аятолла умер в 1989 году, его усыпальница до сих пор не достроена, и в моем путеводителе Bradt ее бесцеремонно сравнивают с четвертым терминалом аэропорта Хитроу. Еще больше она похожа на аквариум: все в декадентски-зеленых тонах, словно колышутся водоросли, не хватает только грота из ракушек. Паломников на удивление мало, в огромном неуютном зале висят гигантские портреты Хомейни и его покойных сыновей, сама гробница ограждена решеткой, пол усыпан деньгами. Зачем покойному имаму кидают купюры, я не понял: то ли это знак отказа от мирских благ, то ли модификация туристической привычки швырять монеты в полюбившиеся фонтаны. Над суровой коробкой мавзолея развевается гигантское черное знамя ислама.​

Рядом – мемориальное кладбище, могилы "мучеников", жертв ирано-иракской войны, бессмысленной и безрезультатной, похожей на войну Путина с Украиной. Самому юному мученику – 13 лет. В СССР культ войны прикрывал память о жертвах сталинизма, в Иране прославление героев скрывает истории тысяч убитых режимом Хомейни во время культурной революции. Покупаю пластиковую кружку с изображением одного из погибших, бородатого пилота иранских ВВС.

Теперь отношения с Ираком хорошие, только что мэр Тегерана декоративно стал на несколько дней мэром Кербелы, священного города шиитов, где в 680 году был обезглавлен имам Хусейн, внук пророка. Возле тегеранского базара маршируют пожарные, отправляющиеся в Кербелу: через несколько дней Ашура, день поминовения имама Хусейна. Играет духовой оркестр, пожарные несут черные знамена с именем дочери пророка Фатимы.

Во дворце Голистан подходит съемочная группа, просят дать интервью. (Такая же история была недавно в Йемене, местное телевидение поджидало меня специально, потому что туристов там почти нет и каждый пришелец представляет пропагандистскую ценность.) Снимают что-то в духе передачи "Советский Союз глазами зарубежных гостей" и сразу кротко предупреждают, что вопросов о политике не будет. Вдохновенно сообщаю, что Голистан прекрасен, алебастр выше всех похвал, древняя система кондиционирования восхитительна, а изразцы (шах-реформатор распорядился копировать голландские и бельгийские) очаровательны. Под конец интересуются, стоит ли верить пропаганде об Иране, и я, нисколько не кривя душой, отвечаю, что верить ничему нельзя, а следует приехать и посмотреть самому.

Это и в самом деле так: мои прежние представления об Иране изрядно поколеблены. Во-первых, я не думал, что эта страна так не похожа ни на арабский мир, ни на Турцию. Торговцы здесь не пристают к покупателям и не донимают туристов. Базар, сердце восточного города, стучит почти неслышно: навязывать товар не принято. В ресторанах нет ни хумуса, ни табуле, ни фалафеля, а меню способно довести до слез самого непритязательного вегетарианца. "Если перс идет в ресторан, он заказывает мясо". Я не ем не только мяса, но и вообще животных продуктов, так что вынужден питаться ячменным супом. Полумертвый маринованный артишок из банки (импортный деликатес) в три раза дороже кебаба. Садек Хедаят был вегетарианцем; представляю, как несладко ему приходилось.

Во всех разговорах возникает сухой закон. До революции в Иране не только пили, но и курили опиум: героиня рассказа Хедаята привычно дает опиумный шарик младенцу, чтобы не орал. Теперь алкоголь запрещен (какие-то поблажки сделаны для немусульман), опиум, разумеется, тоже. Вспоминая антиалкогольную кампанию Горбачева, спрашиваю, живы ли знаменитые виноградники Шираза. Нет, их не вырубили, но вместо вина делают невинный изюм. В ресторанах люди с несчастными физиономиями заказывают безалкогольное пиво. Представляю, какая будет попойка, когда теократия падет.

Персидские поэты Гафиз, Саади и Омар Хайям воспевали вино, и, поскольку нельзя исключить их из школьных программ, как Садека Хедаята, современные толкователи придумали, что упоминание алкоголя в их стихах следует воспринимать не буквально, а как метафору. Сухой закон после стольких столетий пьянства породил коллективный комплекс неполноценности, и иностранцу непременно объяснят, что на черном рынке можно достать любой алкоголь, особенно дешевый самогон, арак, который делают из того самого изюма. Разумеется, происходят массовые отравления суррогатами. Что до опиума, то один из самых удобных путей наркотрафика из Афганистана пролегает через Иран. Правда, молодежь, как и везде, предпочитает дешевые синтетические наркотики.

9 декабря

У входа в министерство иностранных дел на асфальте был нарисован израильский флаг, чтобы посетители на него наступали (такой же трюк я видел в Судане, только с американским флагом), теперь остался слабый след: говорят, что это еще один знак смягчения режима.

Проходя мимо американского посольства, думаю не только о дипломатах-заложниках, которые провели 400 дней в плену, но и о несчастных обывателях, которые в 1979 году надеялись получить здесь визу, вспоминаю историю писательницы Марши Мехран, автора бестселлера "Гранатовый суп": ее семья подала документы на выезд за несколько дней до захвата посольства. Им удалось получить аргентинскую визу и бежать из страны – вовремя, потому что они исповедовали бахаизм, а бахаев при Хомейни истребляли. Марша Мехран покончила с собой в Ирландии в апреле 2014 года, так и не дождавшись падения режима, лишившего ее родины.

Как в СССР, официальный курс падающего реала не соответствует чернорыночному, но поменять валюту можно вполне легально в лавках возле центрального банка. Более того, сердобольные сотрудники банков сами советуют туристам не пользоваться их услугами. Говорят, что скоро фальшивый официальный курс отменят. Есть и нелегальные менялы, которые бродят с пачками реалов и долларов, их отлавливает полиция. Интересуюсь, нет ли проблем с долларами, поскольку с США не существует дипломатических отношений, и получаю идеальный ответ: "Доллар будет котироваться, пока стоит мир". Западные кредитные карты не работают, SWIFT в Иране отключен.

В подвале Нацбанка выставлены сокровища шаха: розовые брильянты, россыпи рубинов, инкрустированные глобусы и искусные жуки Фаберже. На улице подбегает бойкий старик и кричит: "Весь газ на севере Ирана принадлежит Путину! Все принадлежит Путину! Я – профессор политехнического института!"

Со студентом Бехрузом обсуждаем историю, о которой много писала западная пресса: арест девушки, пытавшейся проникнуть на волейбольный матч между командами Ирана и Италии (женщинам посещать мужские спортивные состязания запрещено). Несколько дней назад ее выпустили из тюрьмы. В какой-то степени это тоже можно назвать свидетельством смягчения режима: во времена Хомейни женщин, которые отказывались надевать чадру, забивали камнями. Бехруз участвовал в подавленной "зеленой революции", ходил на все митинги. "Иран – это кастрюля, которую накрыли крышкой. Вода кипит, и крышка может слететь в любой миг".

Добираюсь до дома Садека Хедаята. У входа – маленькая мемориальная доска, но ворота наглухо закрыты. В доме – склад соседней больницы, пытаюсь войти через главный вход, но больничный сторож неумолим. Собираюсь дать взятку, но мне объясняют, что лучше не рисковать. "Вот если бы Хедаят писал что-то другое или не покончил бы с собой..." Приходится фотографировать двор через щель в воротах.

Мой телефон по-прежнему не работает. Вставляю в него чужую карточку МТС, и она тут же умирает, перестает ловить сети и в другом аппарате. Это непостижимо, подозреваю, что все же не обошлось без бдительных Стражей.

Музей современного искусства сегодня закрыт. Я бы хотел посмотреть картины Бахмана Мохассеса, но знаю, что там их нет. Мохассес пользовался расположением шахини, был открытым геем и атеистом, ненавидел Хомейни, эмигрировал из Ирана, умер 4 года назад в Риме. После исламской революции большая часть его скульптур была разрушена новыми властями, а многие картины Мохассес в приступе депрессии уничтожил сам. На Берлинском кинофестивале два года назад я смотрел документальный фильм о его жизни "Фифи воет от счастья" (название одной из уцелевших картин). Мохассес, остроумный и циничный богохульник, умер во время съемок фильма, и его предсмертные стоны записала кинокамера. Сейчас в Иране его имя забыто, не знают на родине и самую известную на Западе иранскую видеохудожницу Ширин Нешат. Несмотря на то что интернет-цензуру легко обойти с помощью антифильтров, представления об иранской культуре в свободном мире изрядно отличаются от того, что знают в самом Иране. Забвение Садека Хедаята – лишь один из примеров. Точно так же в Китае не знают живущего во Франции лауреата Нобелевской премии по литературе Гао Синцзяня.

​
10 декабря

15 лет назад я перевел очерк Брайона Гайсина "Короткое путешествие в Аламут". Ближайший друг Уильяма Берроуза, Гайсин был увлечен историей исмаилита Хасана ибн Саббаха, "горного старца", управлявшего ассасинами из крепости Аламут, захваченной им в 1090 году. Гайсин пишет: "Аламутская Академия была лучшей в мире школой тайных агентов. С самого начала ассасины демонстрировали влияние, непропорциональное своей численности. Хасан ибн Саббах мог указать длинным костлявым пальцем, и нож проникал в самый центр политики, всюду, куда он посылал фидаинов. Говорят, инструктировал он их так: "Нет ничего запретного. Дозволено все". Ложи – секретные и открытые, распространившиеся по всему арабскому миру, получали указания от Аламутского Старца. Они накапливали тайное знание, которое отчасти сохранилось и после падения главной крепости. Сегодня, однако, очень трудно узнать об инициации в высшие эшелоны: ясно, что простого обещания гашиша недостаточно, чтобы человек потерял интерес к миру и отрешился от мыслей о последствиях своих поступков. Хасан ибн Саббах умер в 1124 году в преклонном возрасте. Ему было восемьдесят четыре, и после себя он оставил тесно сплетенную сеть крепостей под управлением фанатичных адептов, которые властвовали еще сто тридцать два года, пока их всех не истребила саранча монгольских полчищ". Гайсин подозревал, что и 800 лет спустя модернизированная секта исмаилитов остается влиятельным тайным обществом, а технологии манипуляции сознанием, разработанные Хасаном ибн Саббахом (помимо наркотиков, было и нечто иное, "слишком опасное, чтобы об этом говорить"), используют спецслужбы.

Благодаря Гайсину, легендой о Хасане ибн Саббахе и его хашишинах увлеклись постояльцы Бит-отеля в Латинском квартале, и она превратилась в фантазию Берроуза о "диких мальчиках", свергающих власть ханжей, генералов и красномордых шерифов. "Дикие мальчики" действительно появились в Иране в 1979 году, но у Берроуза они любили друг друга и обходились без женщин, а в исламском Иране гомосексуальность стала считаться одним из самых опасных преступлений и карается теперь смертной казнью: желающие могут отыскать в интернете фотографии юношей, повешенных на стреле башенного крана.

Брайон Гайсин написал очерк о своем путешествии в Аламут в 1973 году для журнала Rolling Stone, и я решил повторить его маршрут и проверить, что изменилось за 40 лет. Гайсин и его друзья отправились в крепость "горного старца" после грандиозной попойки, добираться по разбитым дорогам пришлось целый день, крепость оказалась лишь грудой камней, но страшное похмелье, утрясаемое таблетками кодеина, преобразило развалины в волшебный замок. Сейчас в Аламут ведет вполне приличная дорога, водки и "розовых пилюль" у меня не было. За эти годы крепость, хотя ее и не вносят в стандартные туристические маршруты, восстановили или, точнее сказать, реконструировали и достроили, примерно как Мачу-Пикчу.

У читателя очерка Гайсина создается впечатление, что Аламут находится на вершине огромной горы, однако это не так – восхождение по вполне надежным, хоть и обледеневшим ступеням занимает минут двадцать. Крепость охраняет сторож с собакой, и это первый (и очень несчастный) пес, которого я встречаю в Иране.

Брайон Гайсин воспевает Божественную Дыню, которую он купил по дороге в Аламут. Но и это его достижение повторить не удается, в придорожной лавке нахожу только вялый ширазский виноград. За 40 лет исчезла и знаменитая иранская икра. Гайсин описывает небывалую золотую икру, которую "ни один западный человек, даже самый богатый, не то что не пробовал, но даже не видел", но и обычная черная идет теперь на экспорт, а то, что попадает на внутренний рынок, покупать не советуют: много подделок.

По дороге в Тегеран останавливаемся возле памятника, воздвигнутого в 1971 году в честь 2500-летия персидской империи. Здесь в 2009 году проходили демонстрации против Ахмадинежада. Памятник замечательный, но, чтобы к нему подойти, нужно пересечь оживленную автостраду без светофоров – опасное приключение. В Иране правила дорожного движения почти не соблюдаются, мотоциклисты ездят по тротуарам, и каждый переход оживленной улицы может стать прощанием с жизнью. Дешевые машины беспощадно отравляют воздух, дышать нечем; вспоминаю слова Садека Хедаята о том, что иранские облака похожи на животы белых уток, и думаю, что утки эти давно задохнулись.

Наконец удается раздобыть сим-карту местного оператора. Стражи Исламской Революции побеждены, телефон оживает, но в два часа ночи начинает трезвонить: игривый механический голос рекламирует скидки и бонусы.

11 декабря, Шираз

Спрашиваю встречных и поперечных, возможна ли новая большая война (например, с Израилем). Говорят, что нет, но появилась новая опасность – группировка "Исламское государство", уничтожающая шиитские святыни. Боевики ИГИЛ грозятся разрушить святилище имама Хусейна, поэтому паломничество в Кербелу пробрело необычайный размах: только из Ирана туда сейчас отправились полтора миллиона человек. Попутно изучаю историю ритуалов суннитов и шиитов. Молящийся шиит не должен прикасаться к тому, что сотворено не Аллахом, и в их мечетях лежат глиняные кругляши, чтобы голова при поклоне не дотрагивалась до рукотворного ковра. В ширазском медресе беседуют два имама, под апельсиновым деревом черный тюрбан (такие носят потомки пророка) склоняется к белому. Здесь замечательный базар: мешки орехов, изюма и пряностей, и я покупаю бутоны роз, которые следует добавлять в чай. Ширазская мечеть благоухает розовой водой. Удивительно, что полузабытый в России самовар в Иране живет и здравствует.

Наш гид в Ширазе – настоящее сокровище. Фируз не просто сторонник режима, но убежденный консерватор, симпатизирующий Ахмадинежаду, ненавидящий Израиль и Америку и уважающий Путина. Говорить с ним одно удовольствие: я с увлечением поддакиваю, так что у него не остается сомнений, что я – его единомышленник. У Фируза есть друзья в российском посольстве, и ему кажется, что все в России разделяют его взгляды. С легким беспокойством Фируз спрашивает, по-прежнему ли Путин пользуется поддержкой большинства россиян, и я заверяю его в том, что рейтинг вождя вырос до небес, несмотря на происки Обамы. Фируз счастлив. Английский он выучил ради того, чтобы понимать язык врага.

Картина мира по Фирузу: весь мир в заговоре против Ирана. Саудовская Аравия (марионетки Вашингтона) целенаправленно сбивает цены на нефть, чтобы ослабить иранскую экономику; "Исламское государство" создано Турцией (мстит таким образом Сирии за поддержку Абдуллы Оджалана), Америкой и Израилем; кругом агенты Моссада; Иордания и Египет пляшут под сионистскую дудку (с удивлением узнаю, что иранцам не дают виз в эти страны); Путин спас иранскую ядерную программу на тайных переговорах с Ахмадинежадом, сам Ахмадинежад – бессребреник, до сих пор ездит на стареньком "пежо", купленном еще до президентства, и живет в скромной квартире. Мусави, наоборот, предатель, разрушивший страну, которая до событий 2009 года была царством стабильности. "Вот и у вас был такой же Ходорковский, который хотел стать президентом. Правильно Путин сделал, что его посадил". По версии Фируза, "зеленую революцию" 2009-го финансировало ЦРУ, направляя в Иран вагоны денег, "точно так же, как переворот на Украине". В этой схеме не все складно. Спрашиваю, как иранцы реагировали на казнь Саддама Хуссейна. Фируз говорит, что был общенародный праздник, люди выходили на улицы и дарили друг другу конфеты. Фамилию иракского диктатора в Иране намеренно не произносят, чтобы не оскорблять имама Хусейна, говорят просто "Саддам". Спрашиваю: "Но ведь вашего злейшего врага уничтожила Америка?" Фируз не знает, что ответить. Интересуюсь коррупционным скандалом 2011 года, в котором были замешаны соратники Ахмадинежада, а человек из его ближнего круга – банкир Махмуд Реза Хавари и вовсе сбежал в Канаду, прихватив с собой огромную сумму. "Ахмадинежад ни о чем не знал, – уверен Фируз. – Он слишком добр и доверчив".

Спрашиваю про Садека Хедаята, и Фируз фыркает: "Покончил с собой! Какой грех!" Зато он почитает Гафиза и ведет меня на его могилу. Это большой комплекс, что-то вроде помеси советского парка культуры и отдыха и некрополя, могила Гафиза – на возвышении среди колонн, возле нее фотографируются влюбленные. Наверняка где-то неподалеку пытают и забивают камнями неугодных, но мне кажется, что здесь я единственный человек, который об этом помнит. По книгам Гафиза гадают, сборники его стихов хранят в телефонах, чтобы обратиться в любой момент. Интересно, когда режим падет и цензуру отменят, будут ли школьники учить наизусть "Слепую сову"?

В историях Садека Хедаята часто упоминается сигэ, временный брак, который дозволено заключать шиитам. Контракт подписывается на определенный срок, а потом расторгается, продлевается или перерегистрируется как обычный брак. Фируз рассказывает, что в годы его молодости деревенский юноша не мог познакомиться с девушкой. Свахи шли в баню, разглядывали нагую невесту и потом докладывали, нет ли у нее физических изъянов. Время от времени случалось так, что в первую брачную ночь жених приходил в ужас, тогда ему приходилось бежать из деревни, чтобы не навлечь позор на семью. Вспоминаю персонажей Садека Хедаята: "Зарригколах знала, что Гольбебу будет бить ее той страшной плетью, что бьют ослов".

На базаре продают бесчисленные копии чайных сервизов с портретом усатого короля Насреддина, похожего на барона Мюнхгаузена. От шахской вестернизации остались два французских слова: "мерси" и "манто". Манто – это кошмарный полупердончик, который девушкам заменяет чадру. У ботанического сада, где тлеют последние розы Шираза, нас обступают любопытные студенты-нефтедобытчики. "Почему вы приехали в Иран, а не, например, в Испанию?" Сообщаю, что в Испании уже был, и студенты требуют перечисления всех известных мне испанских городов. Удостоверившись, что я не вру, удаляются. У входа в ботанический сад стоит похожий на корсара человек с дрессированными попугайчиками. Поиски ресторана, в котором готовят хоть одно вегетарианское блюдо, растягиваются на два часа. Официанты не понимают, чего я хочу, и радушно демонстрируют шампуры с бараниной. В очередной раз утешаюсь супом из ячменя.​

​

12 декабря

По руинам Персеполя бродят тщедушные туристы. Элегантная иранка сопровождает двух нью-йоркских геев, словно выскочивших из фильма Айры Сакса. Американцам приходится получать иранские визы в Турции или Пакистане, путешественников с израильскими штампами в паспортах в Иран вообще не пускают.

В Персеполе шах в 1971 году устроил роскошный прием в честь 2500-летия персидской империи, поселил гостей во французских палатках вокруг руин, кормил иностранцев разносолами и втуне растратил миллиарды, это стало одним из поводов для свержения монархии. В годы культурной революции возникла идея уничтожить все доисламские памятники, но у Хомейни хватило ума этого не делать, хотя мавзолей Реза-шаха он разрушил. Неподалеку от Персеполя – Пасаргады с гробницей Кира, которого Геродот хвалил за человеколюбие (царь выплачивал служанкам пособие по беременности).

За чаем Фируз рассказывает о том, что кругом агенты иностранных разведок, всячески пакостящие и убивающие иранских ученых-ядерщиков. "Два молодых иранца хотели получить американские визы, шпионили, но попали не в США, а в могилу". Разговор переходит на права животных, и Фируз с возмущением говорит, что в Америке есть бесстыжие люди, которые оставляют свои состояния собакам. Подливаю масла в костер ксенофобии, докладывая, что существует специальная еда для собак, парикмахерские для собак и даже гостиницы, в которых показывают собачьи мультфильмы. Фируз ошеломлен: о том, что растленный Запад дошел до такого безобразия, он не подозревал. Мое вегетарианство кажется ему блажью. Да, он работал с индусами, которые не ели мяса, но так им приказал Бог, а в Коране сказано, что говядину и баранину есть можно, и нечего тут рассуждать.

​В телефоне, благодаря чудесной иранской сим-карте, появился интернет, и я каждый час проверяю курс рубля: он падает все ниже и ниже с горнолыжной скоростью. По дороге в Йезд на столбах висят портреты героев ирано-иракской войны. Останавливаемся у самого старого дерева в Иране, Фируз утверждает, что ему 4000 лет. Древний старик, кряхтя и чертыхаясь, тащит канистру с водой – поливать гигантский кипарис. На острове Киш есть фиговое дерево еще старше. Мусульмане полагают, что Аллах создал мир за 7 дней, но последним днем, когда он отдыхал, была пятница, а не воскресенье. В Йезде перед днем отдыха раскупают сладости. Расторопные приказчики в знаменитой кондитерской отмечают заказы на бумажках, а потом готовят наборы лакомств: почему-то вспоминаю записки в заборе вокруг часовни Ксении Петербужской на Смоленском кладбище в Ленинграде. В фойе гостиницы, развлекая туристов, стоят лилипут и усатый великан в камзоле, а на искусственном дереве у фонтана восседают два громоздких попугая. Сталкиваюсь в дверях ресторана с хмурыми молодыми людьми и впервые чувствую запах алкоголя.​

13 декабря, Йезд

Зороастрийцев в Йезде почти не осталось, в начале 80-х почти все сбежали в Бомбей. Туристов пускают в похожий на европейскую виллу храм с портретом Заратустры и священным огнем, пылающим уже 1500 лет. Башни молчания, знаменитые кладбища зороастрийцев, закрыты с середины 70-х годов. Покойников приносили на гору, трупы обгладывали хищные птицы, потом семья могильщика сбрасывала кости в яму в центре башни и заливала кислотой, чтобы не осквернять священную землю. В последние годы правления шаха делать это запретили, сославшись на то, что орлы-трупоеды разносят заразу. Поначалу зороастрийцы противились и проводили церемонии по ночам, но полиция окружила башню и никого не пропускала. В конце концов был найден компромисс: могилы заливали бетоном, чтобы кости не касались земли, и рядом с опустошенной башней молчания (в яме еще видны осколки костей, не растворившихся в кислоте) появилось скучное кладбище с банальными надгробиями. Из Ирана почти все зороастрийцы сбежали, а теперь бегут из Ирака, где их преследует ИГИЛ.

На главной площади Йезда приготовления к последнему дню скорби по имаму Хусейну. Стоит черный ковчег, расписанный свидетельствами о злоключениях семьи пророка. У главной мечети впервые вижу англоязычный плакат: Hossein is from me and I am from Hossein. Эти слова произнес Мухаммед, нянчивший внука. В туристическом арт-кафе, где подают веганский суп, но притолоки такие низкие, что я набиваю шишку, знакомлюсь с бельгийцами, которые путешествуют наперекор американской пропаганде и хотят провести в Иране два месяца. Молодой бельгиец с сонными глазами и длинной челкой, похожий на кинокритика Бориса Нелепо, уже побывал в Москве и теперь решил отправиться на полгода странствовать по Сибири. Вспоминаю судьбу японца, которого мои соотечественники не так давно зарезали прямо в палатке, и пытаюсь его отговорить.

По дороге в Исфахан Фируз рассказывает о своем паломничестве в Мекку. Заявку подал его отец, когда Фируз еще был ребенком, и через много лет подошла его очередь. Увидев Каабу, он разрыдался, так прекрасна она была.

Вечером перечитываю путевые очерки Хедаята "Исфахан, половина мира". Он тоже посетил этот город во время Ашуры, но тогда она приходилась на весну. Ислам запрещает изображать животных или зверей, но позволяет птиц, так что город украшают циклопические изваяния соловьев. Правда, у местного музея стоит недозволенный динозавр.

14 декабря

Хедаят называет Исфахан городом опиума, алкоголя и сифилиса. Сообщаю об этом Фирузу, и он возмущенно фыркает. Мэр Исфахана – один из студентов, штурмовавших в 1979 году американское посольство. "У Аллаха стоило бы спросить разрешения для входа в Мечеть-шах, так она прекрасна", – справедливо замечает Хедаят.

В этом году в Исфахане неизвестные стали обливать девушек серной кислотой. Оппозиция думает, что это дело рук исламистов, недовольных тем, что их жертвы не слишком тщательно прикрывали голову. Если выйти на улицу без хиджаба, можно получить 60 ударов плетью. Фируз убежден, что это дело рук полоумных ревнивцев, а шумиху раздувают агенты США: "В Америке каждый день насилуют и убивают людей, но никто об этом не говорит!" Идем на огромную главную площадь, слегка похожую на Сан-Марко. Подбегает торговец и, узнав, что мы русские, задает грандиозный вопрос: "What does a Russian word pidaras mean?" Кругом горы сладостей и китайской белиберды. Неизвестно зачем покупаю вазу с дурацким соловьем на ветке. В ресторане у входа выставлена стая флажков, безуспешно ищу израильский и американский. Официанты, хихикая, как близнецы в романе Набокова, выбирают российский триколор и водружают на наш стол. В телевизоре – прямая трансляция из Кербелы, паломники бьют себя в грудь, страдая в унисон с имамом Хусейном.

В Исфахан на главную церемонию Ашуры скорбящих по имаму свозят автобусами, словно на митинг "Единой России". Но людей на площади не так уж много. Есть разные способы вспоминать о мучениях Хусейна. Бывает, что участники церемонии хлещут и режут себя до крови, и мне, конечно, хочется посмотреть на этот мазохистский спектакль. Фируз утверждает, что кровавые ритуалы придуманы британскими колонизаторами, чтобы поглумиться над народом, так что нынешние власти их не одобряют. На площади под портретами духовных лидеров Хомейни и Хаменеи сменяющие друг друга голосистые декламаторы повествуют об убийстве Хусейна, и вопят они так, что лучше держаться подальше от динамиков, могут лопнуть барабанные перепонки. Перед трибуной старики бьют себя в грудь. Распорядители с радужными домашними метелками сепарируют женщин от мужчин. Наконец, выступает процессия с занжирами – декоративными серебристыми плеточками, молодые люди хлещут себя по плечам, но без членовредительства и увечий. Женщины с постными лицами кучкуются поодаль. Я изрядно разочарован.

В лавке персидских древностей, изготовленных позавчера в Китае, знакомлюсь с поляками, меняющими доллары на реалы. Интересуются, что происходит с рублем. Сообщаю печальные биржевые новости. «Верните Крым Украине, и все будет хорошо», – советуют мудрые поляки.

Садек Хедаят писал, что самое красивое место в Исфахане – заброшенная зороастрийская башня молчания. Взбираемся на гору, некогда здесь горел священный огонь, теперь все разрушено, на оплывах глины сидят влюбленные, рядом торчит громадная водонапорная башня. "Что бы ни случилось в Иране, одно точно: монархия никогда не вернется", – размышляет наш гид.

Простившись с Фирузом, знакомлюсь в кафе со стихийным диссидентом лет восемнадцати ("Мальчик был похож на воробышка, наглотавшегося опиума", – описывал одного из своих персонажей Садек Хедаят). "Ненавижу правительство, ненавижу ислам. Мы все хотим, чтобы вернулся шах. Мои сестры не хотят носить хиджаб!" – кричит мой новый знакомый и после паузы добавляет: "Моя девушка считает, что если я и дальше буду говорить такие вещи, тайная полиция посадит меня в тюрьму, а там сразу изнасилуют". Интересуюсь, ходил ли он на сегодняшнюю церемонию, и он снова взрывается: "Я? На Ашуру?! Кто такой имам Хусейн? Знать его не знаю!" Спрашиваю про кислоту, и он объясняет шепотом, что на женщин нападают басиджисты, молодежь из основанных аятоллой Хомейни военизированных формирований. Потом сообщает, что у него есть бутылка настоящей водки, стоит 100 долларов! Главная его мечта – уехать куда угодно, лучше всего в Австралию, но получить визу нереально. После революции в Иране было 130 попыток захвата самолетов, это официальная статистика, думаю, что на самом деле еще больше. Юноша-диссидент знакомит меня со своими друзьями. Все они, словно их ровесники в СССР 30 лет назад, мечтают об одном: раздобыть западную одежду. Предел мечтаний – кроссовки Nike. Западных брендов в Иране нет, и робкая мечта о них воплощена на витринах: лавка на базаре именуется KFC, а фастфуд – Armani. Юный диссидент спрашивает про Крым: "Говорят, Путин захватил какую-то деревню на Украине? Тебе нравится Путин? Нет? Вот и я его ненавижу".​

15 декабря

Возле гостиницы мечеть, где в 1978 году начались беспорядки: толпа расходилась после пятничной молитвы с криками "Долой шаха!". Вспоминаю слова Зинаиды Гиппиус: "Кто не видал революции, тот не знает настоящей скуки". По пути в столицу останавливаемся в Кашане: студенты местного медресе играют в теннис, на фасаде – огромный плакат, прославляющий Рукайю, маленькую дочь имама Хусейна, скончавшуюся от горя после его убийства. Впервые вижу человека, гуляющего с овчаркой. Тоже диссидент?

Дороги поразительно хороши, и от санкций есть кое-какой прок: в Иране стали выпускать автомобили и автобусы. В Тегеране опять проезжаем мимо американского посольства. "Мы называем его не посольством, а "шпионским логовом", – поясняет Фируз. Он так и не догадался, что я – живое воплощение его конспирологических кошмаров.

В последний вечер с киноманом Парвизом обсуждаем иранские фильмы. На черном рынке можно купить все, Парвиз смотрел даже фильм о Садеке Хедаяте, а хит подпольных продаж – голливудская "Операция Арго" о захвате американского посольства в Тегеране. Самый известный иранский режиссер Мохсен Мохмальбаф теперь уехал во Францию, а Джафару Панахи запрещено снимать. Благодаря последнему фильму Панахи "Закрытая штора" я и узнал о том, что происходит в Иране с собаками: один из персонажей картины боится выпустить своего песика на улицу – полиция может отловить его и убить. "Самое лучшее, что появилось в Иране после революции, – это кино, – говорит Парвиз, – а теперь и его нет".

Самолет улетает среди ночи. В безалкогольном дьюти-фри аэропорта имени имама Хомейни наконец-то вижу черную икру: крошечная баночка стоит 102 евро, и сонная продавщица со злыми губами знает, что никто у нее ничего не купит. Телевизор сообщает, что иранский шиит, ставший суннитом, захватил заложников в Австралии. Сам черт ногу сломит!

В хмуром зале ожидания достаю книгу Садека Хедаята. Один из самых известных его рассказов – о породистом псе, который выскакивает из кабриолета своего хозяина, на несколько минут остановившегося в бедном городишке, и оказывается один среди злых людей. Кто-то приманивает его, но лишь затем, чтобы снять дорогой ошейник. Странным образом сейчас этот душещипательный рассказ с мрачным финалом можно истолковать как предсказание судьбы Ирана: вся страна выскочила из заграничного кабриолета и теперь горько сожалеет о своей шалости.

Династия Пехлеви пыталась модернизировать Иран, ограничить власть духовенства, освободить женщин. Хиджабы были запрещены в 1935 году, а перед исламской революцией по улицам Тегерана ходили девушки в мини-юбках. Не знаю, как выглядел бы сегодня Иран, если бы Бахтияр не пустил в страну Хомейни и предотвратил бы мракобесный переворот. Полагаю, что с такими нефтяными ресурсами и западной поддержкой был бы страной приятной во всех отношениях. Надеюсь, что поколение моего знакомого из Исфахана, мечтающего о кроссовках Nike, исправит ошибку, совершенную 35 лет назад. Но, в конце концов, это не моя история и не мне в ней разбираться. Гораздо больше меня беспокоит консервативный переворот, который происходит сейчас в России. Боюсь, что победное шествие русской весны завершится хиджабами и публичными казнями собаководов. И я не имею ни малейшего понятия, как этот кошмар предотвратить.