В начале жизни школу помню я.
Там нас, детей беспечных, было много.
Неровная и резвая семья.
Для разговора о школе я выбрал четырёх из этой, по словам Пушкина, "неровной и резвой семьи". Речь пойдёт не просто о школе, а о том, как её видят дети-иностранцы: немецкая школа глазами девятилетней москвички, французская иезуитская школа глазами британского старшеклассника, израильская школа глазами восьмилетнего ленинградца и московская школа глазами юной американки.

Нина Клоуз, американка. В Москву приехала вместе с отцом-журналистом в 1977 году:

В России и в Европе обучение формальней, чем в Америке. Дети, мне кажется, ведут себя лучше. А в Америке как-то всё очень свободно, и все там бегают, меньше порядка. Можно сидеть на полу, на ковре, рисовать на уроке. В Америке у нас были разные учительницы, а в России преподаватель ведёт класс от первого класса до четвёртого. Это как бы мать. А в Америке требуется больше самостоятельности.

Нина, вы приехали в Москву в разгар холодной войны. Это сказывалось на ваших отношениях с учениками или с учителями?
Да, немножко сказывалось. Ко мне все хорошо относились, всем было любопытно быть с иностранкой, хотя, все боялись, особенно американцев. Я один раз пригласила шесть девочек к себе домой на праздник Дня любви - у нас День Святого Валентина. Я хотела показать наши американские традиции. В этот День рисуют картинки, жуют конфетки, в общем, такой детский праздник. Я пригласила, но в день праздника все девочки, все шесть, пришли и сказали: "Ой, я не могу, у меня бабушка заболела, мама уезжает... Только спустя десять лет, когда я вернулась в Россию и снова встретилась с одноклассницами, я узнала, что за ночь до праздника наша учительница позвонила родителям всех этих девочек и сказала, чтобы дети ни в коем случае не ходили домой к американке. В школе знали, что отец корреспондент и что у родителей могут быть неприятности.

Нина, а вы получали записки от мальчиков: "Я хочу с тобой дружить"?
Нет, не получала. Я только до четырнадцати лет училась в Москве, и у меня никаких романов тогда не было. Но теперь я замужем за российским гражданином. Так что можно сказать, что всё началось с русской школы.



Ещё один бывший школьник: Фрэнк Уильямс. Он выпускник Шрузбери, привилегированной английской школы-интерната. В пятнадцать лет его послали вместе с одноклассниками во Францию, в иезуитский интернат.

Фрэнк, мне кажется, почти все британцы чуть ли не с колыбели - франкофобы. Насколько серьёзна, угрюма эта франкофобия?
У англичан двойственное отношение к Франции. Во-первых, кто лучше всех знает французские вина? Англичане. Кто покупает дома во Франции больше всех? Англичане. Кто ездит больше всех отдыхать во Францию? Англичане. Мы уважаем французов за то, что они умеют хорошо отдыхать, хорошо есть, хорошо жить, за всё, чего у нас нет. При этом мы их слегка презираем всё-таки. У французов сплошные военные поражения в последнее время.

Как к вам отнеслись французские одноклассники?
Неплохо. Оказалось, что то, что разъединяет нас, вошло очень глубоко в сознание. Они чувствуют себя совсем другими людьми. Это были абсолютно чужие ребята с чужим восприятием мира, чужим поведением. Мы смотрели друг на друга, как на дикарей.

Фрэнк, согласитесь, что английская Public School, в которой вы учились, частная школа-интернат, это всё-таки заведение не для изнеженных и чувствительных. Во французской школе вам было уютно? Ну, кормили вас там хотя бы не английской мерзостью?
Мы попали в какой-то рай, потому что нас одевали скверно в английской школе, кормили очень плохо, мы не имели права курить сигареты. А во французской школе формы, школьной формы, не было. Значит, они ходили в нормальной одежде, в нормальной, в джинсах. Ёлки зелёные, что это такое? Полный разврат! Плюс первое, что мы увидели: школьники стоят во дворе школьном и курят сигареты. Курят свободно при священниках иезуитских! И могут покупать сигареты в школе.

А на ужин давали вино?
Не давали, но после уроков можно было выйти в город, пойти в кафе, спокойно там посидеть и выпить по стакану вина. У нас в Англии это был самый большой грех. За это нас бы выгнали из школы. Наш французский рай был бы абсолютно полным, если бы там были девушки, потому что наш интернат в Англии, конечно, был мужской. А мы попали тоже в мужской интернат, и это огорчало. Но прелестей табака, алкоголя и нормальной одежды хватало в течение трёх месяцев, что мы там жили.

Фрэнк, мне кажется, что когда попадаешь в чужую страну, то внезапно понимаешь, что у тебя за плечами не только твоя собственная биография, но и своя национальная культура, даже психология. Вы чувствовали себя британцем во французской школе?
Очень. У них была какая-то внешняя свобода - свобода поведения, но их обучение было очень упорядоченное, очень узкое по сравнению с британским. В британской школе внешне ты жил скованно, правила были строгие. Неуют преобладал во всём. Но ты был абсолютно свободный человек. Хочешь читать коммунистическую литературу - пожалуйста. Любые философы - пожалуйста. Программа школьная была не то что бесформенная, но очень свободная. Я отчасти французским ребятам завидовал: они учили философию досконально. Проходили фундаментальные курсы французской литературы, чего мы не делали в английской школе. У нас литература - в свободное от школы время. А в интернате свободного времени достаточно. Хочешь заниматься Шекспиром, читай у себя в комнате после уроков. А во Франции они проходили всё это в школе, но подавалось всё это так узко, так систематично, что нам было не по себе.
Мы чувствовали, что идёт тренировка мозгов, что школа хочет получить в итоге тренированный продукт с определённым мировоззрением. А в английской школе хотели, чтобы получился какой-то этический продукт, готовый к жизни в этом мире, но чтоб в мозгах была полная свобода.

А что для вас предпочтительней?
Я не знаю. Я просто завидовал французам, потому что у них было какое-то систематическое образование. Нет, я думаю, что британская система неплохая.

А французские школьники вам завидовали? Они заметили, что вы отличаетесь от них?
Они просто диву давались, как мы плохо жили. Они просто не верили нашим рассказам о жизни в британском интернате.

Фрэнк, а остались у вас друзья с тех пор во Франции?
Друзей нет. Но дружеское отношение к Франции осталось.

Поскольку мы говорим о далёком прошлом, то я позволю себе задать почти интимный вопрос: вы были влюблены в какую-нибудь француженку?
Игорь, я приехал во Францию из чисто мужского мира, мужского интерната и попал тоже в мужской мир иезуитского интерната. Мы не знали, как вести себя с девушками, как их найти.


О своём опыте в чужой школе вспоминает израильский литератор Даниил Рубинштейн:
Мне восемь лет было, когда меня привезли из России в Израиль. Тогда разница между школами произвела на меня очень сильное впечатление. Ну, во-первых, потому что в Израиле совсем другой климат. В советскую школу нужно вставать, когда на улице совсем темно, и потом идти по улице в школу мимо жёлтых фонарей. А в школе раздевалки, пальто, ботинки, тапочки. А в израильскую школу нужно было ходить в майке и сандалиях. На улице - солнце. И это уже само по себе было очень, очень необычно. Меня тогда сильно поразила свобода израильской школы, то, что походило на свободу. В ленинградской школе были эти парты-тандемы. Писать можно было только чёрной шариковой ручкой, отчёркивать поля в тетради красным карандашом. Я помню, что мне однажды влетело от учительницы за то, что я смотрел на неё сквозь пластмассовую розовую линейку.
В Израиле можно было смотреть на учителя как хочешь и писать чем и как попало. И можно было носить учебники и тетради в нейлоновом мешочке, а не в ранце. Мне почему-то тогда это казалось признаком особой роскоши, а не бедности, как это было на самом деле. И не было этих парт, которые нужно бесшумно откидывать, вставая, когда входит учитель, а просто столы и какие-то стульчики, и всё. Как-то немножко больше по-детски. Не было этой советской дисциплины. Меня разве что огорчило, что в израильские тетради не вкладывают промокашек. Да и не было, наверное, той жёсткости, которая была в русской школе. Я помню, как однажды зашёл в писсуар, и там двое старшеклассников опускали первоклассника головой в унитаз, в русской школе. В Израиле такого быть не могло. Дрались, конечно, иногда до крови, но один на один, и соблюдались какие-то элементарные правила: не ходили скопом на одного и не били до потери сознания.

Даниил, а вам было неуютно, по крайней мере, в первые месяцы в израильской школе, оттого, что вы не могли говорить на иврите?
Для меня это длилось не месяцы, а годы. Переезд в Израиль дался тяжело. Это же не по моей вине случилось. Родители взяли и переехали. И я очень долго не мог понять, зачем и с какой стати. Мне вообще было не так, кажется, плохо в России.
Я помню, моей сестре было три года, когда мы переехали. И она через несколько месяцев стала приставать к матери: "Когда же мы, наконец, уедем с этой дачи?"
Я потом годы отказывался учить иврит. Мне всё время казалось, что вот-вот эта дурацкая ошибка разъяснится, и мы поедем обратно в Ленинград к бабушке, к дедушке, к моим друзьям. Я несколько лет просидел в израильской школе с чистой тетрадкой, в которую я не записал ни одного слова, и за мной прочно укрепилась репутация кретина. Но это нетипично для детей новоприбывших. Это для меня был вопрос выживания. На улице нужно было выдавать себя за такого же, как все, а дома можно было оставаться русским мальчиком. Дома мы говорили только по-русски. И вот я иногда играл с сестрой дома, играл по-русски. Но как только мы выходили за дверь, мы немедленно, не сговариваясь, переходили на иврит.

Даниил, а в каком возрасте вы поняли, что живёте не в Европе, а, если угодно, на Востоке?
Это случилось, когда мне было лет десять-одиннадцать. Совершенно случайно, разговаривая с одноклассниками, я обнаружил, что они не знают, кто такой Гомер. И не только они не знают, но даже учитель не знает. Для меня это было шоком. Я почувствовал себя очень одиноким. С моими друзьями по ленинградской школе мы играли в "троянцев и ахейцев" и в "красных и белых" поочерёдно. Это было для нас такой же частью детского мира, как "Три мушкетёра" или "Три поросёнка"
А оказалось, что в Израиле всего этого не существует. Хуже того, оказалось, что все греки вообще негодяи, не только Перикл, а все поголовно, потому что они разрушили храм в Иерусалиме. В этом мире и Ахилл, и Одиссей, они все просто антисемиты. Я думаю, что тогда и стало ясно, что Израиль - не Европа.

Даниил, а вы заметили, что вам пришлось сменить "Букварь" с портретом Ленина на тору?
К Ленину у меня отношение было очень тёплое, потому что в России мне часто говорили, что я похож на маленького Ульянова. Но "Букварём" я и в русской школе мало интересовался, потому что грамоте родители обучили меня до школы. Так что какие уж там "Мы не рабы", "Мама мыла раму"... А вот Библия была, да, была для меня откровением. Я думаю, это единственно хорошее, что дала мне израильская школа.
Как-то в школе мы занимались пророками, и вот прочтя про огненный свиток в Книге Иеремии, я вспомнил стихотворение "Пророк" Пушкина. И вот близость этих двух текстов меня как-то примирила с тем, что я живу в Израиле. И я понял, что тут тоже есть какая-то очень высокая, очень мощная литература.

Даниил, а вы не жалеете, что закончили школу в Израиле, а не в Ленинграде?
Я жалею, что вообще закончил школу. Это были, как говорила моя знакомая, вырванные годы. Это была тюрьма: и в России, и в Израиле. И школы внешне всегда похожи: серые бетонные здания, нечто среднее между больницей и казармой. В России в первый день, когда в первый раз в первый класс, нас выстроили на линейке, первоклассников и при нас вручали десятиклассникам грамоты. Я смотрел на этих взрослых дядь и тёть, которым было только семнадцать. Они были на метр меня выше. Когда тебе семь, невозможно представить себе, что такое десятилетка. Это больше самой жизни.
Когда я приехал в Израиль, оказалось, что тут не десятилетка, а двенадцатилетка. Это было ужасно.
Наверное, в шестом-седьмом классе хотя бы понимаешь, что вот половину ты уже прошёл и осталось ещё столько же. Но тебе этого никак не осилить.


Теперь не бывшая, а настоящая школьница - девятилетняя москвичка Женя. Её отец временно работает в Германии, и Женя ходит в мюнхенскую школу.

Женя, ты хоть чуть-чуть знала немецкий, когда приехала?
Нет.

А как же ты понимала своих одноклассников, учителей?
Там ещё есть одна девочка, даже две. Одна немножко уже говорит, а другая совсем как-будто немка.

Эти девочки тоже из России?
Одна из Ленинграда, другая из... точно не помню... из Риги!

Ты первого сентября в московскую школу цветы приносишь?
Да. А в немецкую школу цветов не приносят. Туда можно принести конфеты. Я, естественно, цветы принесла, но я опоздала. Учительница встретила меня ласково. Показала шкафчик для моей куртки. Я сразу заметила одно: у нас в России парты, а не столы, а в Мюнхене - простые большие столы, которые немножко раздражают, потому что мы вот с девочкой, с которой я сижу, мы как-то друг с дружкой чуть не дерёмся из-за этого стола. То она заезжает туда, где я, то толкает меня, то я её толкаю. И поэтому как-то неудобно, как-то...

Может, это с непривычки?
Да, наверное. Но даже вот сейчас, когда я уже привыкла к немецкой школе, у меня всё равно раздражение из-за этих столов.

А как ты думаешь, отношения между школьниками и учителями в немецкой школе похожи на отношения в русской?
Очень они разные. Потому что у нас в школе есть дети, которые просто грубят учителям.

В Москве?
Нет, здесь, в Мюнхене. И учителя этого не выдерживают. Они и так устают. А в школе в нашей, в русской... она как-то теплее, как-то дети теплее относятся к учителям. Они их любят, считают, что их надо защищать: они всё-таки нас учат. А здесь им всё равно: ну, выучились мы у них, и всё тут.

Женя, а у тебя появились друзья?
Есть, конечно. Но я с ними как-то не играю, потому что я не могу с ними говорить. Мне страшно. Папа мне говорит: "Посиди чуть-чуть, подумай хорошенько, и говорить научишься." Но я этому как-то не верю, потому что сколько я уже сидела, сколько старалась, всё равно не получается. Я могу, конечно, сказать предложение какое-нибудь, ну, что у меня игрушка, но мне страшно с ними заговорить по-большому.

Тебя это мучает?
Да, конечно, потому что мне как-то стыдно. Вот уже девочка, моя подруга, немножко говорит, и поэтому я как-то завидую.

Женя, а как наказывают за плохое поведение в немецкой школе? У вас есть дневники?
У нас есть дневники, но туда не ставят оценок.Учителя просто ругают или выгоняют из класса.

А как родители узнают о плохом поведении? Ты им сама должна рассказать?
Естественно. Но как-то вот немецких родителей нельзя убедить, потому что кажется, что вот они скажут: "Ну и что, ну и пусть. Ну, подрался ты, сам и разбирайся." А русские люди - вот им расскажешь, маме или папе, они говорят: "Хорошо. Завтра пойду и разберусь". Они никогда не оставляют ребёнка, чтобы он потерялся.

Но теперь твои родители уже не знают, хорошое у тебя поведение или плохое?
Сейчас, естественно, не знают.

Значит, всё-таки есть свои удобства в немецкой школе?
Естественно.

Ты бываешь в гостях у своих одноклассников?
Нет.

А ты приглашала к себе кого-нибудь?
Пока что нет. Просто мне надо ещё... мне надо отобрать детей, кого я могу пригласить. Нескольких мальчиков я не могу пригласить, потому что они мне дом на голову поставят. Вот я могу пригласить нескольких девочек и одного мальчика. Это я могу сделать. Но всех я не могу пригласить, потому что мама точно этого не выдержит.

В школе, помимо дружбы, есть или была какая-то влюблённость. Я вот помню, тридцать с лишним лет назад в моей школе было что-то трогательное в самом воздухе. Есть ли такое в немецкой школе?
В немецкой школе этого совершенно нет. Если вот кто-то в кого-то влюбился или ещё что-то, то он никому не говорит и скрывает, пока не вырастет.

А ты радуешься субботам и воскресеньям?
Не совсем. Мне в школу, в немецкую, хочется, и мне не терпится дождаться понедельника.

Где бы ты хотела учиться больше: в немецкой школе или русской?
Я? В русской.