"Радий" и "радио" – однокоренные слова. Физики работают с радием в защитной спецодежде. Работники радио работают без страховки: в открытом воздушном пространстве сетки не натянешь.

Вот уже больше тридцати лет я работаю в иновещании – Русская служба Би-би-си (Буш Хаус) и Русская служба Радио Свободная Европа/Свобода (Мюнхен, Прага). Как правило, я окружён интеллигентными творческими людьми. Многие из них – цвет национальной культуры: выдающиеся поэты, режиссёры, эссеисты. В "нормальных" странах радио не бывает средоточием такого числа "звёзд". Но я – родом из страны, которая не входит в число "нормальных". И рядом со мной тоже люди из "ненормальных" стран – стран, обделённых свободой, либо напрочь лишённых свободы. Получается, что я окружён историческими неудачниками, каковы бы ни были личные успехи моих коллег. Я с тоской смотрю в затылки редакций, уходящих в "нормальный" мир. Сначала это сделали венгры, поляки, чехи. После – эстонцы, литовцы, латыши. Совсем недавно за ними последовали болгары, румыны. Того и гляди, на волю вырвутся украинцы. Неужели мой срок – пожизненный? Я чувствую себя человеком, который остался на второй год, да нет, на второй век или даже на второе тысячелетие. От депрессии меня спасает язык, который я открыл и полюбил: это язык радио. Радиоязык шире, богаче, полнозвучней любого языка. Им можно передать старение, эротическое томление, приближение безумия, умирание. Мне неинтересно описывать культуру. А вот создавать, выдувать культуру – работа захватывающая. Для меня радио – это вид искусства. Радио и поэзия живут в одной стихии – воздушной. Вот уже более тридцати лет моя почва – воздушная стихия. Свободная стихия.


Мыслитель-библиотекарь Н.Ф. Фёдоров
(1829-1903)
считал воскрешение мёртвых
единственной задачей человечества.
За это его называли фантазёром, утопистом, чудаком.
Как получилось, что я оказался фёдоровцем,
сам не знаю.
Я выпустил в космос тысячи голосов.
Это значит, что по законам физики
эти голоса будут жить вечно.
Кто бы мог подумать: какой-то служащий
с геморрроидальным цветом лица,
блёклым голосом
каждый день ходит в контору,
кого-то записывает, а после...
да, после дарует людям бессмертие!

У меня в железном шкафу – архив.
При нём – солидное радиокладбище.
С каждым годом оно всё богаче.
Люди умерли, а голоса свежи, сочны.
Я украдкой даю их в повторах.
Пусть проветрятся.
Выпущу – не поймают.
Кыш, кыш!


Когда умер Джералд Даррел
("Звери в моей постели", "Зоопарк в моём багаже"),
мне велели написать некролог.
Я смешал голоса птиц,
морских котиков, дельфинов,
волков, слонов, макак
и дал этот стон в эфир!
А кто ещё имел право
отпевать Даррела?


Я скажу вам на ухо -
ближе, ещё ближе -
мои радиотайны.
Я знаю, как озвучить старение, умирание
(но не смерть! Опыт смерти непередаваем!).
Ещё я знаю, каким голосом воет любовь
(в зоопарке я брал интервью у дикой собаки).
Слушайте, с какими специями, приправами,
кореньями я работаю в моей радиокухне.
Слышите? Вот голос человека,
записанного с интервалом в сорок лет.
Теперь понятно,
как передать старение?
А умирание?
На жаре в саду лежит старик,
осаждённый насекомыми.
Они – существа хтонические.
Кому как не им проводить умирающего под землю?
Добавьте к стрекоту чечётку из фламенко
и получится танец на гробу.
Почему фламенко?
Потому что оно –
о любви и смерти.
Только никому ни слова!


Он (Гарсиа Лорка) говорил,
что больше всего любит
одинокий человеческий голос,
измученный любовью.
Он имел в виду
андалузскую cante jonde.
Есть ли в русской поэзии
что-нибудь о cante jonde?
Кажется, есть.
"Как будто бы железом
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему".
И оно (сердце) запело.
На истошном испанском.

Художник В. П. сказал в прямом эфире,
что в Европе следует создать еврейское государство
со столицей в Черновцах.
Почему в Черновцах?
Там святые камни –
могилы евреев.
Я ответил ( в прямом эфире),
что эта мысль была бы по душе
нынешнему иранскому президенту
и палестинским либералам.
Художник В.П. сказал,
что еврейское государство
со столицей в Черновцах
вовсе не исключает
существования государства Израиль.
Я не нашёлся, что ответить.
Интересно, читал ли В.П.
ранние стихи И.П.
("Мой городок, из труб не дым, а дымшиц"...)?
Честно говоря, мне понравилась идея В.
Вот бы поговорить об этом
в прямом эфире.


Палеонтолога Б. я спросил,
любит ли он динозавров.
"Да, - ответил он. –
Особенно хищных.
Это были резвые животные.
Они заботились о детёнышах.
Весело пожирали друг друга,
пока не превратились в птиц,
и тем самым доказали,
что ползающие могут летать".
В заключение академик Б.
выразил уверенность,
что судьба человека будет
куда печальней судьбы динозавра,
но говорить об этом пока рано.
Я задумался и забыл спросить,
почему "печальней",
куда "печальней",
да и что может быть "печальней"
вымирания, исчезновения,
разлучения с телом?

Нашёл в архиве голос коллеги.
Запись сорокалетней давности.
Голос сочный, бесстрашный.
Не голос, а "вся жизнь впереди".
Спросил у секретарши его телефон,
позвонил за океан, представился, сказал,
что делаю передачу о материи голоса,
как она мнётся, ветшает, снашивается.
Спросил, сможет ли он ответить на несколько вопросов.
В трубке что-то зашипело.
-Громче, - закричал я.
Зашипело громче.
-Что-о-о? Каких во-про-сов?..
-О голосе! Как он мнётся, ломается,
испускает дух.
-Испускает... дух?
-Громче!
-Что?..
В трубке словно вода закипела, забулькала.
А после – оборвалось.
После – тишина.
Та самая.
Мёртвая.


Что не вошло в передачу о Венеции?
Подмышки каналов,
их гнилые зубы,
их гастриты и колиты,
прелые горчичники,
пролежни.
Что ещё?
Ещё не расспросил,
как здесь арестовывают.
Улицы утлые, площади экономные.
Город без машин.
Воронок не подгонишь,
в "МЯСО" не затолкаешь.
Может, увозят на гондоле
под канцону?
Красивый арест:
Sa-a-a-nta Lucia, Santa Lu-u-ci-a.


До чего же обрыдла классика
с её "кормящими ландшафтами" поэзии!
Да они из ушей лезут.
Уж лучше глухой космос,
по которому, как лярвы,
носятся голоса.


Вот бы взять интервью у крови.
Услышать её голос.
"Бесшумно двигаться" – это оксюморон.
Всё, что движется, - издаёт звук.
Голос крови...Это шелест? Шёпот?
Сонорный перелив?
Или лёгкий стон,
напоминающий редукцию гласных?
Необходима настойчивая работа
с фонографами и кардиографами.
-Скажите пожалуйста, госпожа Кровь,
считаете ли вы себя носителем
ритмической памяти человека?
Я хочу слышать Ваш голос,
Кровь!


Снова копался на радиокладбище.
Послушал кашель Газданова,
сопенье Адамовича.
Их записывали в парижской студии.
Изоляция там была никудышная,
да и кого интересовала чистота звука
в эпоху глушения?
Мне казалось, что
через акустический перископ
я вслушиваюсь в жизнь
на том свете.
Я извлёк голоса коллег
с того света – на этот.
Выгуливал их пятнадцать с половиной минут,
а после вернул на место.
Радио примиряет со смертью.
Могу включить её или выключить.
Она – под рукой,
и вовсе не страшная.


Давайте помечтаем.
Допустим, я умру,
и кто-то скажет:
-Царство ему небесное!
А вот и опоздал!
Я в этом царстве уже четверть века.
Изрыл его голосом,
как бактерии - сыр.
И скажу прямо:
оно мне по душе.
Не то что земное.


Ну и утро!
В Москве умер философ А.,
в Париже – художник Я.
Оказалось, только у меня
хранятся их голоса.
Лопухи из отдела текущих событий
пришли с протянутой рукой.
Не скрою, это была минута триумфа.
Между тем, кладбище моё систематически прирастает.
Пора разбить на аллеи, каталогизировать, пронумеровать.
В таком деле нельзя полагаться исключительно на память.
Пора подумать, кому его завещать.
Только не конторе!
Необходима персональная ответственность.
И не просто завещать, а составить исчерпывающую инструкцию:
как часто выгуливать, в какое время, кому сколько минут.
С прогулками нельзя перебарщивать.
В околоземном пространстве голос с кислородной голодухи
может лопнуть, сдуться. Как говорил ( о свойствах мысли) философ А.,
"вылетит – не поймаешь".


Цензура?
Самоцензура?
Никогда не позволил себе заплакать в прямом эфире.
Разрыдаться. Почему?
Разве слёзы не так же естественны, как смех?
А вот смеялся от души. Даже хохотал
Но ни разу не плакал.Что это значит?
Что это за культура, не позволяющая вслух плакать?
Разве это стыдно? Но почему?
Я должен, должен это сделать!


Смонтировал паузы между ударами колокола
(благовест и звон на погребение Плащаницы).
Несколько пауз кряду.
Первый раз получилась тишина.
Что-то вроде комка в горле.
Открылась заснеженная равнина.
Подумал о японских стихах.
В них иначе сверчат сверчки,
шумит река, шаркает осень, молчит зима.
Надо бы съездить в Японию с магнитофоном.
А что если вправду там - закрытый космос
неслыханного звучания?


Ранней осенью
я всегда повторяю передачу о сигарах.
Я представляю, как её слушают под вечер
на даче, в саду.
Кто-то разводит костёр,
и мой голос смешивается
с дымом, лаем собак, визгом детей.
Особенно я нравлюсь собакам.
Даже не я, а клубы джаза,
оставшиеся после
последней сигары.


Clearance я прошёл.
Не знаю, как они проверяли.
У них свой сыск.
Но допустили.
Мы встретились
на границе Афганистана и Пакистана.
Точно не знаю где.
Глаза мне завязали,
везли часа два,
а когда сняли повязку,
я увидел его глаза.
Он был божественной красоты.
"Божественной" от слова Бог.
Но другой Бог.
Не мой.
У меня не было пистолета, ножа,
радиоактивного порошка.
Только магнитофон.
Да, только магнитофон.
Заминированный.