Я люблю работать с материалами, чьё происхождение не вызывает сомнений: воздухом, почвой, жидкостью. Но не всякой жидкостью. Одна из моих книг названа со всей прямотой: "Красное сухое". У леса – вкус грибов. У моря – рыбы (у разных морей – разной рыбы). А у солнца? Верно: вкус вина. В краях, обделённых солнцем, винная культура прозябает, хиреет. Но дело не только во вкусе, запахе, прикосновении. Я люблю текучую природу вина. Его можно переливать из гранитной ванны в амфору, из чана в бочку, из бочки в бутылку, из бутылки в бокал, из бокала в рот, оно может пересекать границы государств и континентов, путешествовать вместе с астронавтами к чёрту на кулички и при этом всегда оставаться самим собой. Точно так оно ведёт себя в литературе, переливаясь из жанра в жанр: о нём можно писать прозу, стихи, эссе, монографии, детективные рассказы и романы, но при этом его проворные повадки, лёгкие выдохи, красноречивые подтёки всегда узнаваемы. Оно пропитывает воздух, почву, книги, эфир.
Винный писатель, работающий в водочной культуре, обрекает себя на одиночество. Но ему есть чем скрасить это одиночество.
НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ.
В 1994 году солидное британское издательство Oxford University Press впервые выпустило "Оксфордскую энциклопедию вина". Этот фолиант толщиной в тысячу страниц уверенно встал в один ряд с академическими словарями и философскими, литературными, медицинскими энциклопедиями. Его переиздают почти каждый год. Листая эту книгу, убеждаешься, что вино и наука о вине (энология) соседствуют с историей и географией, ботаникой и коммерцией, литературой и метеорологией.
Вино сравнивают с кровью (символом жизни), со "слюной женщины" (арабская поэзия), с дорогими тканями. Но я бы сравнил его с человеком, да, с человеком. У него есть родословная, характер, даже убеждения. Оно может быть космополитом ( каберне совиньон, мерло, шардонне), патриотом ( калифорнийский зинфандел, апулийское негроамаро), оно может быть породистым, простецким, нервным, скромным, грубоватым, изысканным. У него есть своё облачение: амфоры, бурдюки, бочки, бутылки. Его преследуют по религиозным соображениям ( Ислам), его обожествляют ( Дионисий), оно дышит, пульсирует, киснет, короче живёт! Или умирает. От болезней, эпидемий, войн. О нём пишут стихи, прозу, рецензии, исследования, сочиняют музыку (Даргомыжский, Дебюсси, Массне, Дэйв Брубек).
Вино – это запах, цвет, вкус. Винные критики иронично относятся к термину "букет", под которым принято понимать сложный винный аромат. Термин этот придумали французы в первой половине ХIХ столетия. Он и вправду кокетлив. Но за более чем полтора века ничего точней и ёмче эксперты не смогли предложить. Этот самый букет может пахнуть свежим виноградным соком. Может слегка отдавать дубовой бочкой - но в меру, чтобы происхождение запаха оставалось загадкой. Ещё он может пахнуть чёрной смородиной, земляникой, орехом, персиком, дымом, пармской фиалкой, резиной, горчицей, сыроежками, перцем, шерстью. Это значит, что он пахнет детством, родным городом, чужбиной, школьной партой, магазином "Ткани", дачным огородом, лесом после дождя. У молодых вин "букета" нет. Зато у них есть аромат. Греки этим словом называли что-то душистое, благовонное. В винной критике "букет" отличается от "аромата" как цветное кино от чёрно-белого. Чтобы стать "букетом" "аромат" должен томиться в бутылке год-другой, а лучше годы, даже десятки лет. В бутылке и в бочке вино живёт своей напряжённой жизнью: прибавляет в сладости или терпкости, меняется в цвете. Красноречивей всего вино у самой кромки бокала: именно там цветовая гамма играет рубиновыми, пурпурными, янтарными полутонами. Но если красные вина действительно красные, то белые – белыми не бывают. У них скорей оттенок меди или ранней листвы, или червонного золота, или соломы. Разные сорта винограда по-разному ведут себя во время химических реакций. Рислинг – зеленеет, пино блан – бронзовеет, гевюртцтраминер и пино гри – розовеют. Выдержанные красные и белые вина наливаются янтарным цветом.
Вино – это настроение, разговор, отношения. Речь течёт вместе с вином. Оно естественно входит в состав итальянского, французского, испанского языков. Воздух, настоянный на вине, становится лёгким и душистым. Вино гасит агрессию. У любовного свидания – цвет красного вина. В Древней Греции слово "симпозиум" звучало вовсе не так формально, как в наши дни. Проводились симпозиумы на семи или одиннадцати ложах, на которых возлежали на левом боку по двое мужчин. Винопитием руководил симпозиарх. Он должен был поддерживать уровень приятного и при этом не переходящего через край опьянения. Симпозиумы могли длиться ночи напролёт и порой завершаться полным опьянением участников. Именно симпозиумам обязана своим появлением на свет древнегреческая лирика. В симпозиумах принимали участие флейтистки, которые в случае надобности удовлетворяли чувственные нужды участников. На симпозиумах, банкетах, пирах оттачивались отношения вина с пищей. В наши дни любой учащийся кулинарного училища знает, что уксус, чеснок, перец огрубляют вкус марочного вина, спаржа и артишоки придают винам металлический привкус, шоколад покрывает язык винонепроницаемой плёнкой, сквозь которую способны пробиться только крепкие десертные вина. Сухое же вино несовместимо со сладостями, поскольку они выпячивают его кислоту.
Вино – это вклад денег. Оно может быть чем-то вроде выгодного банковского счёта с процентами или недвижимого имущества: с годами прирастает, дорожает. В цивилизованном мире спрос на вино, особенно на хорошее вино, опережает его запасы. Но вкладывают по-разному. Можно – в надежде на жаркое лето - выкупить на корню целый урожай, когда виноград ещё не созрел. А можно – за гораздо большие деньги - закупить у винодела уже готовое вино в бочках или в бутылках и ждать, пока его цена возрастёт втрое, вчетверо. История классических вин (бордоских) – это история финансовых взлётов, триумфов и крахов. В конце пятидесятых годов минувшего века у французского франка задрожали коленки: его пришлось дважды девальвировать. И вот тогда бордоским винным рынком завладели американские виноторговцы. Урожай винограда 1959 года объявили урожаем века. Цены на вина этого года стремительно росли. Уже через десять лет бордо подорожало в десять раз (для сравнения: рейнские и мозельские вина – только в три-четыре раза). В 1966 году авторитетный аукцион Кристи открыл винный отдел, и тем самым приравнял вина к произведениям искусства, драгоценностям, старинным манускриптам. Р.Л. Стивенсон утверждал, что вино – это поэзия в бутылке. Но, по крайней мере, одно отличие у винной культуры - в сравнении с поэзией – есть: в виноделии возможен прогресс. Как вино мужает со временем, так вся винодельческая культура мужает с каждым столетием.
МОЙ ДРУГ SEMILLION
Люди винной культуры хорошо знают, что благородство своим происхождением обязано гнили. Всё начинается с грибка (Botrytis cinerea). Он обволакивает виноградные гроздья, облизывает их, покрывает поцелуями, не выпускает из объятий. Объект его любви – белый виноград. Плата за эту сладкую любовь – горькая. За один сезон гроздь превращается в подобье старушечьей груди. Жизненная сила и красота покидают гроздь, как душа умершего – бренное тело. Но она, виноградная душа, не улетучивается, а перетекает в бочки, а затем в бутылки, чтобы стать душистой влагой. Роль винодела – нехитрая, но решающая. Он регулирует температуру чудесных метаморфоз. Он словно выдыхает предрассветный туман с его чувственным бархатным пушком, туман, в чреве которого рождается и расцветает гнилостный грибок. Повитуха этого грибка – осенний солнечный свет, полуденный и особенно послеполуденный. Ласка, нежность, страсть, терзание, содрогание, наконец, испепеление – вот ступени любви между грибком и гроздью. Молодой, с кислинкой виноград на глазах наливается золотом, пунцовеет, ржавеет, покрывается пыльцой, будто поражённый проказой, чтобы, в конце концов, выпасть в пепельный (cinerea) осадок. Вот в какой гнили рождаются вина благородного сословия.
Самое "голубокровное" из этих вин – бордоское (район Сотерн) "Шато-Икем" (Chateau d'Yquem). Сначала его трижды отжимают. После не менее трёх лет оно накачивает аристократические мускулы в бочках. Ну а потом полирует свои манеры в бутылках в течение полувека или даже столетия. Фигурально говоря, оно бессмертно. Впервые я увидел бутылки "Шато-Икем" в Лондоне в самом начале восьмидесятых годов прошлого века. Я обратил на них внимание во французской винной лавке в переулке рядом с Clifton Road, где я жил вместе с матерью в казённой квартире. Мы эмигрировали вместе из Советского Союза, вскоре после этого ушедшего в исторический перегной. На отъезде матери настояла семья брата: таким образом семья решительно улучшила свои квартирные условия. Но и мне кое-что перепало. В Лондоне я подрабатывал переводами в журнале "Англия", впоследствии не пережившего распада СССР. Благодаря немощной безъязыкой матери нам дали трёхкомнатную квартиру в районе Maida Vale. До войны там жила прислуга, лавочники да приказчики, но в наши времена Maida Vale приосанился, отъел брюшко и стал почти респектабельным. Иначе французы из Бордо не открыли бы здесь свою лавку.
На бутылки "Шато-Икем" я обратил внимание по двум причинам. Во-первых, их держали в особом шкафу со своим микроклиматом, что тогда было в диковинку. Во-вторых...да, во вторых, из-за цен. Скромному эмигранту-переводчику эти цены казались просто издевательскими. Я был уверен, что никогда в жизни не заработаю достаточно денег, чтобы купить хотя бы бутылку этого царственного текучего золота. Бедность и эмигрантское сиротство сблизили меня с Жюлем, молодым виноторговцем, нанятым на службу бордоским хозяином лавки. Он тоже был беден и тоже чувствовал себя чужаком в Лондоне. Денег на съем квартиры ему не хватало, и он жил в получулане-полукомнатушке при лавке. Вечером после закрытия магазина мы часто распивали бутылочку-другую дешёвого кларета – либо в его чулане, либо в моей трёхкомнатной казённой квартире. Мать привечала Жюля. Тогда ей было под семьдесят, и, несмотря на подслеповатость и раннюю глухоту, она вовсю кокетничала с Жюлем и опрокидывала с нами рюмку "кислого", как она говорила, вина. Впрочем, и сейчас – а ей уже за девяносто – она иногда выпивает со мной красного сухого – "вместо лекарства". В дни, когда я получал гонорар, мы с Жюлем позволяли себе бургундское, чаще всего Lafarge 1er Cru Volnay, Chateau des Ducs. Жюль считал это вино – из доступных нам – самым благородным.
-Понимаешь, - говорил он, - пино нуар – воспитанное вино. Оно, как и подобает дворянину, ведёт себя достойно в любых обстоятельствах. Какова роль благородного сословия в обществе? Блюсти ритуалы. Других заслуг у этого паразитического сословия нет. А пино нуар чтёт традиции.
Я, честно говоря, тогда был не слишком искушённым винопивцем и плохо понимал эти метафоры, но, чтобы не расстраивать Жюля, почтительно кивал головой. Мой роман с Жюлем и его лавкой длился не дольше года и оборвался трагически. Жюля убили грабители, которые проникли в лавку, как видно, не подозревая, что в ней живёт виноторговец. Им пришлось раскроить Жюлю череп бутылкой бордоского и оставить его умирать в луже крови и вина (каберне совиньон).
История эта имела для меня неприятные последствия. Меня дважды вызывали на допрос в полицию, где мне приходилось отвечать на оскорбительные вопросы. Полагаю, что именно из-за зловредного следователя-коронера мне и матери предоставили политическое убежище в Англии с отсрочкой на несколько лет. Коронер угрюмо спрашивал:
-Где вы были в ночь убийства Жюля?
-Дома. С матерью. У неё был приступ грудной жабы.
-Вы вызвали карету скорой помощи?
-Нет. Но наутро отвёз её к участковому врачу.
-Хорошо. Я проверю.
Он действительно проверил и удостоверился, что я сказал правду. Но отвязаться от него было не так просто.
-Каковы ваши политические убеждения?
-Я – демократ.
-Да, вы пишете об этом в прошении о политическом убежище. Но в 1967 году вас судили в СССР за членство в монархическом подпольном сообществе. Почему вы солгали в прошении?
-Я не лгал. Я демократ, сторонник конституционной монархии. Как и вы, полагаю.
-Вы знаете, какие вина похитили злоумышленники, убившие Жюля?
-Позвольте, сэр, откуда же мне об этом знать?
-Ну а как вы думаете?
-Могу допустить. Самые дорогие, коллекционные.
-И какие же?
-"Шато-Икем".
-Верно. А вы знаете, кому эти вина обязаны своей репутацией?
-Замечательным французским виноделам.
-Да, но не только им. Это было любимое вино ваших государей.
-Сэр, я вам весьма признателен за эту бесценную информацию.
Допросы эти оставляли у меня неприятный осадок. Мне было искренне жаль Жюля, и полунамёки (understatements) коронера задевали меня за живое. Но отсутствие даже малейших улик вынудили коронера отвязаться от меня.
Недавно, спустя четверть века после этой трагической для Жюля истории, я вновь побывал в Maida Vale. Мать попросила покатать её на инвалидном кресле по когда-то любимым улицам и переулкам. Вскоре после убийства Жюля мы съехали из Maida Vale и поселились возле Хэмпстедской пустоши в уютной казённой квартире с видом то ли на окультуренный лес, то ли на запущенный парк. Винная лавка счастливо пережила все эти годы и даже прибавила в солидности. Торговал в ней симпатичный итальянский парнишка Джорджио. Я спросил его, какое благородное вино он может мне порекомендовать.
Джорджио посоветовал Barolo 1999, Veglio Vigneto Arborina.
-Почему? – Спросил я.
-Видите ли, синьор, благородство вина – в послевкусии. Вы пьёте бароло, слегка причмокиваете. Но только после последнего глотка понимаете, что встретились с чудом. Увы, вы его проморгали. Осталось только воспоминание...
Джорджио прав. Я до сих пор вспоминаю как чудо первый глоток "Шато-Икем" 1972 года. Оно вело себя пассивно, почти вяло, мол, да не обращайте на меня внимания, я постою, ладно, присяду на краешке...Позже я понял, чему "Шато-Икем" обязан своим благородным происхождением. Винограду Semillon. Да, его принято держать на вторых ролях. Да, дай ему первую роль, и он оступится, пустит петуха. Но на вторых ролях – он незаменим. В них он живёт своей тайной жизнью. Semillon – крамольник, заговорщик. Он заговаривает зубы. Не верьте ему!
УРОК ИСПАНСКОГО
В самом конце минувшего года я получил из Мадрида по электронной почте письмо от старого лондонского друга Фреда. Он извещал меня о смерти Паблито, виноторговца из испанской винной лавки "Бодега" на севере Лондона. Фред даже трогательно приложил к письму карту районов Килбёрн и Майда Вейл и маршрут 36 автобуса, чтобы я, окажись в Лондоне, смог придти на "церемонию прощания" в местный католический центр. Ещё Фред предложил мне написать несколько строк о Паблито, чтобы его близкие смогли прочесть их на "поминальной службе" ("memorial service"). Я написал: "Если бы у каталонского бренди Mаscaro было горло, то оно говорило бы голосом Паблито. Вот почему мы все любили Mascaro".
С Фредом и Паблито я подружился в середине восьмидесятых в Лондоне. Фред был тогда совсем молодым человеком. Он только-только закончил кафедру испанского языка в Бристольском университете. Карьера его не интересовала. Он ждал наследства от стареньких родителей, которые вовсе не торопились радикально поправить его финансовое положение. Впрочем, Фред не терял надежды и в охотку подрабатывал по субботам и воскресеньям в винной лавке испанской семьи, глава которой сбежал от Франко после поражения республиканцев в 1939 году.
Но я хочу написать несколько строк о Паблито, что называется, off the record (между нами). Мы были с ним людьми одной почвы: винной. Но именно ему я обязан наукой испанских вин, к которым до встречи с Паблито относился с опаской. В первый же день нашего знакомства в лавке, когда я из любопытства разглядывал кустарные наклейки на бутылках безнадёжно провинциальных испанских вин, Паблито предложил мне попробовать бокал риохи. Я ответил, что пришёл за пенедесской шипучкой "Codorniu" и процитировал Д.Г.Лоуренса ("Бог ты мой, испанское вино, ну и дрянь! Кошачья ссака в сравнении с ним – шампанское. Да это просто гнилостная моча старой клячи."). Но из приличия пригубил ("Federico Paternina", 1983 г. лёгкий дубовый аромат). В ту же секунду мне стало стыдно за себя и Д.Г.Лоуренса. Этот первый бокал риохи сблизил меня с Паблито на несколько лет. Кстати, тогда, в первое знакомство, Паблито элегантно ответил мне цитатой на цитату:
- Знаете, у англичанина Хью Джонсона есть такое наблюдение. Мол, воздух Англии воссоздан акварелями, воздух севера Франции – пуантилистами и пятнами импрессионистов, но Испания – алая, золотая, чёрная, и всё это в испанском вине.
От Паблито я впервые услышал, что во рту вино встречается с душой, и что это может быть любовным свиданием. После закрытия лавки мы вместе откупоривали бутылки, нюхали пробки, деликатно протирали горлышки, свечой высвечивали осадок в зобу бутылки. После соревновались в перечислении ароматов:
- Чёрная смородина.
- Земляника.
- Пармская фиалка.
- Резина.
- Горчица.
- Сыроежки.
- Перец.
- Шерсть...
Ещё Паблито открыл мне азбуку хереса, научил определять, чем удобряли виноград, из которого делали простодушно-соломенное fino и мрачновато-золотистое oloroso: первоклассным лошадиным навозом или свиным дерьмом. А его рассказ о том, как в небо Испании взмывают тысячи белых голубей в тот час, когда из пресса капают первые капли будущего хереса, остался в моей памяти, как лучшие стихи андалузца Гарсиа Лорки.
В начале девяностых мы разъехались: Фред стал мадридским корреспондентом Reuters (отцу его сейчас под девяносто, он в добром здравии и ясной памяти), я уехал в мюнхенскую редакцию "Свободы", а Паблито...нет, он не уехал, но что-то с ним произошло. Он сделал резкий крен в сторону бренди. Докурился до того, что его нёбо покрылось чуть ли не копотью. Братья оттеснили его от "большого" бизнеса, и он по восемь часов стоял у прилавка. Жена ушла, забрав двоих черноглазых ангелов. Он страдал от эмфиземы, безнадёжности, одиночества. Наверно, на поминках о Паблито говорили только хорошее, говорили искренне, со слезами в голосе. В тот день я купил бутылку риохи ("Federico Paternina", Vino Tinto Reserva, 2001) и помянул Паблито. Вот уже несколько лет я почти не пью когда-то любимых крепких напитков: элегантного Mascaro, классической Grappa del Petrarca, забористого Marc de Champagne. Так я продлеваю свой винный век. Пока получается.
МУЗЕЙ ВИНА
В заштатном австрийском городе по скользким ступенькам я спустился в Музей вина. Это было маленькое отсыревшее помещение, беспорядочно заставленное чанами, бочками, сообщающимися сосудами, прессами, старыми бутылками в паутине. От него веяло запустеньем, прошлогодним снегом, затхлыми воспоминаниями. Пахло кислятиной. Это не был запах вина с его задиристостью и живучестью. Музей вина казался не музеем, а кладбищем. В нём не было даже смотрителя. Я поднялся наверх и вышел в зелёный сад. Сызнова услышал шелест листьев и облаков. Что-то меня задело, встревожило в музее. Вечером я понял что. Я представил себе Музей любви с его гербариями, эхом голосов, испепелёнными письмами, следами губной помады. Мысленно я начал подыскивать помещения для этого музея и, в конце концов, понял, что ищу напрасно. Этот музей располагался во мне. Располагался основательно, всерьёз и надолго. Навсегда.
КУРВАТУРА ПЛЕЧА
1
На фоне дымчатого женского плеча чернело
плечико бутылки
или наоборот:
в зависимости от того, сидели мы или лежали.
2
Теперь я знаю, что такое зрелость. Я приглашаю самых
погожих подруг распить бутылку, но моя цель – плечико
бутылки, а дымчатое, женское – лишь подсветка, пушок.
Как они это терпят?
Это ведь подлость, старческая перверсия:
сжимать прохладную бутылку,
глядя на сидящую поодаль подругу.
ЕСЛИ БЫ СЫН ПИСАЛ СТИХИ
Красивые такие кругляшки
на бумаге, на скатерти
от молдавского,
иногда грузинского
оставлял отец,
даже на газетах,
да, на сосновом
кухонном, на дубовом
в кабинете,
где стояла машинка,
след остался
в памяти от отца:
отпечаток круглой,
винной души его.
Узнаваемей, чем
почерк или подошва.
СТРАТЕГИЯ
Удары следует наносить
в разных направлениях.
Зоны такие:
печень,
почки,
сердце.
Вдруг печень выдюжит,
почки не подкачают,
тогда, может, сердце.
Но печень держать
в перманентном шоке:
пусть себе плавает,
то в белом,
то в красном.
Почки же –
пивом.
Сердце –
спиртом.
И всё одновременно.
Что-то да сдаст.
Главное,
не падать духом.
На картинке в винной лавке
всё на месте:
дымка, пыльца, дула бутылок,
рябое днище бочонка,
тонкостенный бокал,
кленовый акцент
виноградных листьев.
Но вино и гроздья рядом –
просто тавтология.
Винное вино.
Такими судьбами
в этой германской глуши
утренние алкоголики,
знакомые по кафе "Аэлита".
Как похожи.
Как похожи на поэтов.
Та же пылкость и кокетство,
ужимки свободы, артистизм
и недобритость.
Сидят на ящиках
близ спортивных площадок
районного значения.
Если б был женщиной,
то только такого.
Если б жил,
то только так.
Зашторенный день
цвета коньяка
на исходе.
Зной. Стекло в руке.
Мороз в горле.
Не хватает лишь капли
женского голоса.
Вот она
стекает
от уха
по скуле
на грудь
в пах.
Резко свернуть
в итальянский магазин,
оставив агентов в тумане,
в Англии.
А когда выйдешь
с бутылкой кьянти,
они уже бессильны что-либо
сделать.
Когда приходит она,
жалею,
что недостаточно
стары.
Кажется, что тогда
отчётливее
шелестели бы шторы,
гуще
была бы пыль,
толстокожее
виноград.
Деструктивность – сестра таланта.
Под утро просыпаешься с таким чувством,
словно во рту провела рабочий день
бригада сварщиков (с перекуром).
Дуэли упразднены. От сыска ушёл.
Войны за независимость
усугубляют рабство.
Что ты ко мне пристала?
Инстинктивно он искал
оправдания:
спьяну заходил в винные лавки,
где его знали,
и просил бумагу.
Пока он писал,
стихи были гениальными.
Дома он выбрасывал их
в мусорное ведро:
пусть графоманы и юноши потакают себе.
Да, ни одного
пьяного черновика он не сохранил
и правильно сделал.
Но вот это чувство,
это воспоминание
вдруг вернулось
много лет спустя,
и он сел к столу,
сдвинул бутылку на край
и набросал несколько строк.
Винный писатель, работающий в водочной культуре, обрекает себя на одиночество. Но ему есть чем скрасить это одиночество.
НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ.
В 1994 году солидное британское издательство Oxford University Press впервые выпустило "Оксфордскую энциклопедию вина". Этот фолиант толщиной в тысячу страниц уверенно встал в один ряд с академическими словарями и философскими, литературными, медицинскими энциклопедиями. Его переиздают почти каждый год. Листая эту книгу, убеждаешься, что вино и наука о вине (энология) соседствуют с историей и географией, ботаникой и коммерцией, литературой и метеорологией.
Вино сравнивают с кровью (символом жизни), со "слюной женщины" (арабская поэзия), с дорогими тканями. Но я бы сравнил его с человеком, да, с человеком. У него есть родословная, характер, даже убеждения. Оно может быть космополитом ( каберне совиньон, мерло, шардонне), патриотом ( калифорнийский зинфандел, апулийское негроамаро), оно может быть породистым, простецким, нервным, скромным, грубоватым, изысканным. У него есть своё облачение: амфоры, бурдюки, бочки, бутылки. Его преследуют по религиозным соображениям ( Ислам), его обожествляют ( Дионисий), оно дышит, пульсирует, киснет, короче живёт! Или умирает. От болезней, эпидемий, войн. О нём пишут стихи, прозу, рецензии, исследования, сочиняют музыку (Даргомыжский, Дебюсси, Массне, Дэйв Брубек).
Вино – это запах, цвет, вкус. Винные критики иронично относятся к термину "букет", под которым принято понимать сложный винный аромат. Термин этот придумали французы в первой половине ХIХ столетия. Он и вправду кокетлив. Но за более чем полтора века ничего точней и ёмче эксперты не смогли предложить. Этот самый букет может пахнуть свежим виноградным соком. Может слегка отдавать дубовой бочкой - но в меру, чтобы происхождение запаха оставалось загадкой. Ещё он может пахнуть чёрной смородиной, земляникой, орехом, персиком, дымом, пармской фиалкой, резиной, горчицей, сыроежками, перцем, шерстью. Это значит, что он пахнет детством, родным городом, чужбиной, школьной партой, магазином "Ткани", дачным огородом, лесом после дождя. У молодых вин "букета" нет. Зато у них есть аромат. Греки этим словом называли что-то душистое, благовонное. В винной критике "букет" отличается от "аромата" как цветное кино от чёрно-белого. Чтобы стать "букетом" "аромат" должен томиться в бутылке год-другой, а лучше годы, даже десятки лет. В бутылке и в бочке вино живёт своей напряжённой жизнью: прибавляет в сладости или терпкости, меняется в цвете. Красноречивей всего вино у самой кромки бокала: именно там цветовая гамма играет рубиновыми, пурпурными, янтарными полутонами. Но если красные вина действительно красные, то белые – белыми не бывают. У них скорей оттенок меди или ранней листвы, или червонного золота, или соломы. Разные сорта винограда по-разному ведут себя во время химических реакций. Рислинг – зеленеет, пино блан – бронзовеет, гевюртцтраминер и пино гри – розовеют. Выдержанные красные и белые вина наливаются янтарным цветом.
Вино – это настроение, разговор, отношения. Речь течёт вместе с вином. Оно естественно входит в состав итальянского, французского, испанского языков. Воздух, настоянный на вине, становится лёгким и душистым. Вино гасит агрессию. У любовного свидания – цвет красного вина. В Древней Греции слово "симпозиум" звучало вовсе не так формально, как в наши дни. Проводились симпозиумы на семи или одиннадцати ложах, на которых возлежали на левом боку по двое мужчин. Винопитием руководил симпозиарх. Он должен был поддерживать уровень приятного и при этом не переходящего через край опьянения. Симпозиумы могли длиться ночи напролёт и порой завершаться полным опьянением участников. Именно симпозиумам обязана своим появлением на свет древнегреческая лирика. В симпозиумах принимали участие флейтистки, которые в случае надобности удовлетворяли чувственные нужды участников. На симпозиумах, банкетах, пирах оттачивались отношения вина с пищей. В наши дни любой учащийся кулинарного училища знает, что уксус, чеснок, перец огрубляют вкус марочного вина, спаржа и артишоки придают винам металлический привкус, шоколад покрывает язык винонепроницаемой плёнкой, сквозь которую способны пробиться только крепкие десертные вина. Сухое же вино несовместимо со сладостями, поскольку они выпячивают его кислоту.
Вино – это вклад денег. Оно может быть чем-то вроде выгодного банковского счёта с процентами или недвижимого имущества: с годами прирастает, дорожает. В цивилизованном мире спрос на вино, особенно на хорошее вино, опережает его запасы. Но вкладывают по-разному. Можно – в надежде на жаркое лето - выкупить на корню целый урожай, когда виноград ещё не созрел. А можно – за гораздо большие деньги - закупить у винодела уже готовое вино в бочках или в бутылках и ждать, пока его цена возрастёт втрое, вчетверо. История классических вин (бордоских) – это история финансовых взлётов, триумфов и крахов. В конце пятидесятых годов минувшего века у французского франка задрожали коленки: его пришлось дважды девальвировать. И вот тогда бордоским винным рынком завладели американские виноторговцы. Урожай винограда 1959 года объявили урожаем века. Цены на вина этого года стремительно росли. Уже через десять лет бордо подорожало в десять раз (для сравнения: рейнские и мозельские вина – только в три-четыре раза). В 1966 году авторитетный аукцион Кристи открыл винный отдел, и тем самым приравнял вина к произведениям искусства, драгоценностям, старинным манускриптам. Р.Л. Стивенсон утверждал, что вино – это поэзия в бутылке. Но, по крайней мере, одно отличие у винной культуры - в сравнении с поэзией – есть: в виноделии возможен прогресс. Как вино мужает со временем, так вся винодельческая культура мужает с каждым столетием.
МОЙ ДРУГ SEMILLION
Люди винной культуры хорошо знают, что благородство своим происхождением обязано гнили. Всё начинается с грибка (Botrytis cinerea). Он обволакивает виноградные гроздья, облизывает их, покрывает поцелуями, не выпускает из объятий. Объект его любви – белый виноград. Плата за эту сладкую любовь – горькая. За один сезон гроздь превращается в подобье старушечьей груди. Жизненная сила и красота покидают гроздь, как душа умершего – бренное тело. Но она, виноградная душа, не улетучивается, а перетекает в бочки, а затем в бутылки, чтобы стать душистой влагой. Роль винодела – нехитрая, но решающая. Он регулирует температуру чудесных метаморфоз. Он словно выдыхает предрассветный туман с его чувственным бархатным пушком, туман, в чреве которого рождается и расцветает гнилостный грибок. Повитуха этого грибка – осенний солнечный свет, полуденный и особенно послеполуденный. Ласка, нежность, страсть, терзание, содрогание, наконец, испепеление – вот ступени любви между грибком и гроздью. Молодой, с кислинкой виноград на глазах наливается золотом, пунцовеет, ржавеет, покрывается пыльцой, будто поражённый проказой, чтобы, в конце концов, выпасть в пепельный (cinerea) осадок. Вот в какой гнили рождаются вина благородного сословия.
Самое "голубокровное" из этих вин – бордоское (район Сотерн) "Шато-Икем" (Chateau d'Yquem). Сначала его трижды отжимают. После не менее трёх лет оно накачивает аристократические мускулы в бочках. Ну а потом полирует свои манеры в бутылках в течение полувека или даже столетия. Фигурально говоря, оно бессмертно. Впервые я увидел бутылки "Шато-Икем" в Лондоне в самом начале восьмидесятых годов прошлого века. Я обратил на них внимание во французской винной лавке в переулке рядом с Clifton Road, где я жил вместе с матерью в казённой квартире. Мы эмигрировали вместе из Советского Союза, вскоре после этого ушедшего в исторический перегной. На отъезде матери настояла семья брата: таким образом семья решительно улучшила свои квартирные условия. Но и мне кое-что перепало. В Лондоне я подрабатывал переводами в журнале "Англия", впоследствии не пережившего распада СССР. Благодаря немощной безъязыкой матери нам дали трёхкомнатную квартиру в районе Maida Vale. До войны там жила прислуга, лавочники да приказчики, но в наши времена Maida Vale приосанился, отъел брюшко и стал почти респектабельным. Иначе французы из Бордо не открыли бы здесь свою лавку.
На бутылки "Шато-Икем" я обратил внимание по двум причинам. Во-первых, их держали в особом шкафу со своим микроклиматом, что тогда было в диковинку. Во-вторых...да, во вторых, из-за цен. Скромному эмигранту-переводчику эти цены казались просто издевательскими. Я был уверен, что никогда в жизни не заработаю достаточно денег, чтобы купить хотя бы бутылку этого царственного текучего золота. Бедность и эмигрантское сиротство сблизили меня с Жюлем, молодым виноторговцем, нанятым на службу бордоским хозяином лавки. Он тоже был беден и тоже чувствовал себя чужаком в Лондоне. Денег на съем квартиры ему не хватало, и он жил в получулане-полукомнатушке при лавке. Вечером после закрытия магазина мы часто распивали бутылочку-другую дешёвого кларета – либо в его чулане, либо в моей трёхкомнатной казённой квартире. Мать привечала Жюля. Тогда ей было под семьдесят, и, несмотря на подслеповатость и раннюю глухоту, она вовсю кокетничала с Жюлем и опрокидывала с нами рюмку "кислого", как она говорила, вина. Впрочем, и сейчас – а ей уже за девяносто – она иногда выпивает со мной красного сухого – "вместо лекарства". В дни, когда я получал гонорар, мы с Жюлем позволяли себе бургундское, чаще всего Lafarge 1er Cru Volnay, Chateau des Ducs. Жюль считал это вино – из доступных нам – самым благородным.
-Понимаешь, - говорил он, - пино нуар – воспитанное вино. Оно, как и подобает дворянину, ведёт себя достойно в любых обстоятельствах. Какова роль благородного сословия в обществе? Блюсти ритуалы. Других заслуг у этого паразитического сословия нет. А пино нуар чтёт традиции.
Я, честно говоря, тогда был не слишком искушённым винопивцем и плохо понимал эти метафоры, но, чтобы не расстраивать Жюля, почтительно кивал головой. Мой роман с Жюлем и его лавкой длился не дольше года и оборвался трагически. Жюля убили грабители, которые проникли в лавку, как видно, не подозревая, что в ней живёт виноторговец. Им пришлось раскроить Жюлю череп бутылкой бордоского и оставить его умирать в луже крови и вина (каберне совиньон).
История эта имела для меня неприятные последствия. Меня дважды вызывали на допрос в полицию, где мне приходилось отвечать на оскорбительные вопросы. Полагаю, что именно из-за зловредного следователя-коронера мне и матери предоставили политическое убежище в Англии с отсрочкой на несколько лет. Коронер угрюмо спрашивал:
-Где вы были в ночь убийства Жюля?
-Дома. С матерью. У неё был приступ грудной жабы.
-Вы вызвали карету скорой помощи?
-Нет. Но наутро отвёз её к участковому врачу.
-Хорошо. Я проверю.
Он действительно проверил и удостоверился, что я сказал правду. Но отвязаться от него было не так просто.
-Каковы ваши политические убеждения?
-Я – демократ.
-Да, вы пишете об этом в прошении о политическом убежище. Но в 1967 году вас судили в СССР за членство в монархическом подпольном сообществе. Почему вы солгали в прошении?
-Я не лгал. Я демократ, сторонник конституционной монархии. Как и вы, полагаю.
-Вы знаете, какие вина похитили злоумышленники, убившие Жюля?
-Позвольте, сэр, откуда же мне об этом знать?
-Ну а как вы думаете?
-Могу допустить. Самые дорогие, коллекционные.
-И какие же?
-"Шато-Икем".
-Верно. А вы знаете, кому эти вина обязаны своей репутацией?
-Замечательным французским виноделам.
-Да, но не только им. Это было любимое вино ваших государей.
-Сэр, я вам весьма признателен за эту бесценную информацию.
Допросы эти оставляли у меня неприятный осадок. Мне было искренне жаль Жюля, и полунамёки (understatements) коронера задевали меня за живое. Но отсутствие даже малейших улик вынудили коронера отвязаться от меня.
Недавно, спустя четверть века после этой трагической для Жюля истории, я вновь побывал в Maida Vale. Мать попросила покатать её на инвалидном кресле по когда-то любимым улицам и переулкам. Вскоре после убийства Жюля мы съехали из Maida Vale и поселились возле Хэмпстедской пустоши в уютной казённой квартире с видом то ли на окультуренный лес, то ли на запущенный парк. Винная лавка счастливо пережила все эти годы и даже прибавила в солидности. Торговал в ней симпатичный итальянский парнишка Джорджио. Я спросил его, какое благородное вино он может мне порекомендовать.
Джорджио посоветовал Barolo 1999, Veglio Vigneto Arborina.
-Почему? – Спросил я.
-Видите ли, синьор, благородство вина – в послевкусии. Вы пьёте бароло, слегка причмокиваете. Но только после последнего глотка понимаете, что встретились с чудом. Увы, вы его проморгали. Осталось только воспоминание...
Джорджио прав. Я до сих пор вспоминаю как чудо первый глоток "Шато-Икем" 1972 года. Оно вело себя пассивно, почти вяло, мол, да не обращайте на меня внимания, я постою, ладно, присяду на краешке...Позже я понял, чему "Шато-Икем" обязан своим благородным происхождением. Винограду Semillon. Да, его принято держать на вторых ролях. Да, дай ему первую роль, и он оступится, пустит петуха. Но на вторых ролях – он незаменим. В них он живёт своей тайной жизнью. Semillon – крамольник, заговорщик. Он заговаривает зубы. Не верьте ему!
УРОК ИСПАНСКОГО
В самом конце минувшего года я получил из Мадрида по электронной почте письмо от старого лондонского друга Фреда. Он извещал меня о смерти Паблито, виноторговца из испанской винной лавки "Бодега" на севере Лондона. Фред даже трогательно приложил к письму карту районов Килбёрн и Майда Вейл и маршрут 36 автобуса, чтобы я, окажись в Лондоне, смог придти на "церемонию прощания" в местный католический центр. Ещё Фред предложил мне написать несколько строк о Паблито, чтобы его близкие смогли прочесть их на "поминальной службе" ("memorial service"). Я написал: "Если бы у каталонского бренди Mаscaro было горло, то оно говорило бы голосом Паблито. Вот почему мы все любили Mascaro".
С Фредом и Паблито я подружился в середине восьмидесятых в Лондоне. Фред был тогда совсем молодым человеком. Он только-только закончил кафедру испанского языка в Бристольском университете. Карьера его не интересовала. Он ждал наследства от стареньких родителей, которые вовсе не торопились радикально поправить его финансовое положение. Впрочем, Фред не терял надежды и в охотку подрабатывал по субботам и воскресеньям в винной лавке испанской семьи, глава которой сбежал от Франко после поражения республиканцев в 1939 году.
Но я хочу написать несколько строк о Паблито, что называется, off the record (между нами). Мы были с ним людьми одной почвы: винной. Но именно ему я обязан наукой испанских вин, к которым до встречи с Паблито относился с опаской. В первый же день нашего знакомства в лавке, когда я из любопытства разглядывал кустарные наклейки на бутылках безнадёжно провинциальных испанских вин, Паблито предложил мне попробовать бокал риохи. Я ответил, что пришёл за пенедесской шипучкой "Codorniu" и процитировал Д.Г.Лоуренса ("Бог ты мой, испанское вино, ну и дрянь! Кошачья ссака в сравнении с ним – шампанское. Да это просто гнилостная моча старой клячи."). Но из приличия пригубил ("Federico Paternina", 1983 г. лёгкий дубовый аромат). В ту же секунду мне стало стыдно за себя и Д.Г.Лоуренса. Этот первый бокал риохи сблизил меня с Паблито на несколько лет. Кстати, тогда, в первое знакомство, Паблито элегантно ответил мне цитатой на цитату:
- Знаете, у англичанина Хью Джонсона есть такое наблюдение. Мол, воздух Англии воссоздан акварелями, воздух севера Франции – пуантилистами и пятнами импрессионистов, но Испания – алая, золотая, чёрная, и всё это в испанском вине.
От Паблито я впервые услышал, что во рту вино встречается с душой, и что это может быть любовным свиданием. После закрытия лавки мы вместе откупоривали бутылки, нюхали пробки, деликатно протирали горлышки, свечой высвечивали осадок в зобу бутылки. После соревновались в перечислении ароматов:
- Чёрная смородина.
- Земляника.
- Пармская фиалка.
- Резина.
- Горчица.
- Сыроежки.
- Перец.
- Шерсть...
Ещё Паблито открыл мне азбуку хереса, научил определять, чем удобряли виноград, из которого делали простодушно-соломенное fino и мрачновато-золотистое oloroso: первоклассным лошадиным навозом или свиным дерьмом. А его рассказ о том, как в небо Испании взмывают тысячи белых голубей в тот час, когда из пресса капают первые капли будущего хереса, остался в моей памяти, как лучшие стихи андалузца Гарсиа Лорки.
В начале девяностых мы разъехались: Фред стал мадридским корреспондентом Reuters (отцу его сейчас под девяносто, он в добром здравии и ясной памяти), я уехал в мюнхенскую редакцию "Свободы", а Паблито...нет, он не уехал, но что-то с ним произошло. Он сделал резкий крен в сторону бренди. Докурился до того, что его нёбо покрылось чуть ли не копотью. Братья оттеснили его от "большого" бизнеса, и он по восемь часов стоял у прилавка. Жена ушла, забрав двоих черноглазых ангелов. Он страдал от эмфиземы, безнадёжности, одиночества. Наверно, на поминках о Паблито говорили только хорошее, говорили искренне, со слезами в голосе. В тот день я купил бутылку риохи ("Federico Paternina", Vino Tinto Reserva, 2001) и помянул Паблито. Вот уже несколько лет я почти не пью когда-то любимых крепких напитков: элегантного Mascaro, классической Grappa del Petrarca, забористого Marc de Champagne. Так я продлеваю свой винный век. Пока получается.
МУЗЕЙ ВИНА
В заштатном австрийском городе по скользким ступенькам я спустился в Музей вина. Это было маленькое отсыревшее помещение, беспорядочно заставленное чанами, бочками, сообщающимися сосудами, прессами, старыми бутылками в паутине. От него веяло запустеньем, прошлогодним снегом, затхлыми воспоминаниями. Пахло кислятиной. Это не был запах вина с его задиристостью и живучестью. Музей вина казался не музеем, а кладбищем. В нём не было даже смотрителя. Я поднялся наверх и вышел в зелёный сад. Сызнова услышал шелест листьев и облаков. Что-то меня задело, встревожило в музее. Вечером я понял что. Я представил себе Музей любви с его гербариями, эхом голосов, испепелёнными письмами, следами губной помады. Мысленно я начал подыскивать помещения для этого музея и, в конце концов, понял, что ищу напрасно. Этот музей располагался во мне. Располагался основательно, всерьёз и надолго. Навсегда.
КУРВАТУРА ПЛЕЧА
1
На фоне дымчатого женского плеча чернело
плечико бутылки
или наоборот:
в зависимости от того, сидели мы или лежали.
2
Теперь я знаю, что такое зрелость. Я приглашаю самых
погожих подруг распить бутылку, но моя цель – плечико
бутылки, а дымчатое, женское – лишь подсветка, пушок.
Как они это терпят?
Это ведь подлость, старческая перверсия:
сжимать прохладную бутылку,
глядя на сидящую поодаль подругу.
ЕСЛИ БЫ СЫН ПИСАЛ СТИХИ
Красивые такие кругляшки
на бумаге, на скатерти
от молдавского,
иногда грузинского
оставлял отец,
даже на газетах,
да, на сосновом
кухонном, на дубовом
в кабинете,
где стояла машинка,
след остался
в памяти от отца:
отпечаток круглой,
винной души его.
Узнаваемей, чем
почерк или подошва.
СТРАТЕГИЯ
Удары следует наносить
в разных направлениях.
Зоны такие:
печень,
почки,
сердце.
Вдруг печень выдюжит,
почки не подкачают,
тогда, может, сердце.
Но печень держать
в перманентном шоке:
пусть себе плавает,
то в белом,
то в красном.
Почки же –
пивом.
Сердце –
спиртом.
И всё одновременно.
Что-то да сдаст.
Главное,
не падать духом.
На картинке в винной лавке
всё на месте:
дымка, пыльца, дула бутылок,
рябое днище бочонка,
тонкостенный бокал,
кленовый акцент
виноградных листьев.
Но вино и гроздья рядом –
просто тавтология.
Винное вино.
Такими судьбами
в этой германской глуши
утренние алкоголики,
знакомые по кафе "Аэлита".
Как похожи.
Как похожи на поэтов.
Та же пылкость и кокетство,
ужимки свободы, артистизм
и недобритость.
Сидят на ящиках
близ спортивных площадок
районного значения.
Если б был женщиной,
то только такого.
Если б жил,
то только так.
Зашторенный день
цвета коньяка
на исходе.
Зной. Стекло в руке.
Мороз в горле.
Не хватает лишь капли
женского голоса.
Вот она
стекает
от уха
по скуле
на грудь
в пах.
Резко свернуть
в итальянский магазин,
оставив агентов в тумане,
в Англии.
А когда выйдешь
с бутылкой кьянти,
они уже бессильны что-либо
сделать.
Когда приходит она,
жалею,
что недостаточно
стары.
Кажется, что тогда
отчётливее
шелестели бы шторы,
гуще
была бы пыль,
толстокожее
виноград.
Деструктивность – сестра таланта.
Под утро просыпаешься с таким чувством,
словно во рту провела рабочий день
бригада сварщиков (с перекуром).
Дуэли упразднены. От сыска ушёл.
Войны за независимость
усугубляют рабство.
Что ты ко мне пристала?
Инстинктивно он искал
оправдания:
спьяну заходил в винные лавки,
где его знали,
и просил бумагу.
Пока он писал,
стихи были гениальными.
Дома он выбрасывал их
в мусорное ведро:
пусть графоманы и юноши потакают себе.
Да, ни одного
пьяного черновика он не сохранил
и правильно сделал.
Но вот это чувство,
это воспоминание
вдруг вернулось
много лет спустя,
и он сел к столу,
сдвинул бутылку на край
и набросал несколько строк.
