Александр Генис: За дни, прошедшие со смерти Петра Вайля, о нем, в том числе и на нашем радио, прозвучало столько хороших слов, что я не стал бы добавлять к ним новые, если бы не одно обстоятельство. Провожая старого друга, я хочу вспомнить Петю таким, каким его мало кто знал – совсем юным.
Наши братья подружились в армии. Макс вернулся первым и сразу очаровал всех манерами. От него я впервые услышал о его младшем брате.
- Всегда читает, причем, подряд. Если Диккенс, то тридцать томов.
Вскоре Петя тоже оказался за нашим столом. Внешне он казался иноземцем - в нем не было ничего еврейского от отца, ни русского - от матери. Скорее, Петя напоминал пухлого ангела из барочной церкви - розового и белокурого. Большую голову прятали плотные кудри - даже в мороз он обходился без шапки. На меня он произвел впечатление шаровой молнии, случайно закатившейся в наш дом и оставшейся там на годы. Петя сверкал и искрился. Очарованный до немоты, я видел в нем пришельца из того ослепительно прекрасного мира, где жили три мушкетера. Мне было 15, и я еще верил в них, как чуть раньше в деда Мороза, за которого Петя часто принимали, когда он вырос и поседел.
В застолье ему не было равных, потому что он общался на всех уровнях сразу. В его историях, как в мультфильмах, все представлялось уморительным и невероятным. Он говорил легко и веско. Слушал внимательно, и, выхватывая из разговора мысль, продолжал ее с лестным для собеседника уважением. Петя был остр и быстр. С ним оказалось невозможным разгадывать кроссворды, играть в буриме или спорить - он всегда побеждал. При этом Петя знал всё и наизусть. Дамам – Блока, Гумилева – юнцам, эстетам – Рембо, и всем – километрами Швейка, который служил нам дезертирской Библией. Мы тоже хотели сбежать из империи, но все пути наружу кончались водкой по праздникам и “Солнцедаром” в будни.
Несмотря на космическую по тем временам разницу в возрасте (три с половиной года, почти Олимпиада!), мы стремительно сошлись. Не знаю, и теперь не узнаю, что он нашел во мне, но я был горд и счастлив участвовать в его азартно-привольной жизни.
Рига тогда была прекрасным, но провинциальным городом, до которого с трудом доносился гул времени. У латышей была нонконформистская живопись, авангардный театр, даже, как говорили, подпольный балет. У русских признанным считался писатель с пунической фамилией Бааль, который написал роман “Прекрасная Марианна”. Марианной звали ткацкий станок.
Оставшись без наставников, мы сами себе были культурной средой. Высокое и низкое в ней шилось из одного куска, но материал был скорее добротным: мы разливали под Вивальди, читали Бродского, и, как Сократ, каждый день наслаждались беседой на пленере, так как больше выпивать было негде.
О чем мы пили? О главном – эстетике. Мы не обсуждали друзей, не осуждали власть, никогда не говорили о сексе и не переходили на личности. Нас волновали исключительно практические вопросы: как создать из одной культуры другую? как возвести литературу в квадрат? как подняться к вершине по неисхоженной стороне? как превратить критику в поэзию или стереть между ними границу? Тонкая нить беседы, не прерываясь часами, сновала между стаканами, образуя красивые узоры, но в них оставалось много воздуха и немало излишеств. Разговор, как рисунок на взморской дюне, развлекал процессом, не оставляя следов. Возможно, это была словесность, которая еще не сгустилась в литературу.
Она появилась чуть позже и уже в Америке, но об этом все можно узнать из книжек.
