Отцовские часы назывались «Урал». Когда «Урал» перешёл мне по наследству, он уже страдал то ли пороком сердца, то ли астмой. Но другого наследства отец мне не оставил. Ну разве что несколько сот книг.

Часовая стрелка «Урала» припадала на ногу. Минутная – спотыкалась о каждую цифру. И только секундная рвалась вперёд, словно искупая вину за нетрудоспособность соседок. Первым не выдержало стекло циферблата: оно выпало, ударилось о тротуар и треснуло. Пришлось его заменить. После лопнула заводная пружина, и тут уж часовщик развёл руками. Я сложил останки «Урала» в дерматиновый квадратный гробик, обитый изнутри бордовым бархатом, и схоронил их в куче хлама в облупленном шкафу.

Ещё я хорошо помню один разговор о часах. В конце пятидесятых к нам в гости пришёл друг родителей, недавно выпущенный из ГУЛАГа. Родители заперлись с ним в гостиной, так чтоб я ничего не услышал. Время от времени мать выходила из гостиной и быстро шла в ванную: лицо её горело, по щекам текли слёзы. Прощались они на веранде. Я вышел вместе с ними, чтобы сказать гостю «до свидания». Он протянул нам по очереди руку, и на его запястье я увидел новые часы «Победа». Он кивнул на них и сказал: «Вот купил их и поверил, что я – в большой зоне. Двенадцать лет прожил без часов».

Благодаря часам я начал понимать, что такое метафора и метонимия. В юности я жил в бывшем румынском городе Черновцы. В шестидесятые годы жители Черновцов могли тайно смотреть румынское телевидение. СССР и Румыния прозябали тогда в остановившемся историческом времени, но захолустная Румыния всё же была на один меридиан западней империи. И вот по румынскому телевидению я впервые посмотрел французский фильм «Хиросима, любовь моя». Это фильм о любви француженки и японца в послевоенной Хиросиме. В картине есть такая сцена: пока герои предаются любви в постели, оператор показывает их часы, в обнимку лежащие на ночном столике. Мужские и женские.

Я вспомнил о часах благодаря сенегальскому поэту, философу и политику Леопольду Сенгору. Он был человеком французской культуры и в то же время идеологом негритюда. В африканцах он видел носителей космического ритма. Тамтам звучал для него в унисон с сердцем. А европейские часы казались ему бессердечным механизмом, символом прагматичной Европы. Я принимаю этот сенгоровский образ Европы. Но для меня этот образ – сгусток интеллекта, страсти, тоски и надежды. Современные часы больше не тикают. Они бесшумны. Они вообще больше не похожи на «Урал» или «Победу». И всё-таки они пульсируют. Разве часы – это не пульс Европы?