У меня на днях вышла книга прозы и эссе “Czernowitz.Черновцы.Чернiвцi” (книжный проект фестиваля Meridian Czernowitz). Вот два текста из книги. Между ними дистанция - тридцать шесть лет. Второй текст – отрывок из поэмы в прозе. У этой поэмы вместо названия * * *.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Сначала писатель собирает, строит свои книги, другими словами, придаёт смысл словам, выстраивая их определённым образом. Этот самый «определённый образ» принято называть стилем. Строения случаются самые разные: дворцы, лачуги, плетни, минареты, собачьи будки. Иногда писатели прямо называют свои сооружения архитектурно-строительными терминами: «Шпиль», «Дом с мезонином», «Собор Парижской Богоматери», «Замок».
Но самое любопытное происходит во второй половине писательской жизни. Оказывается, что книги, живущие своей жизнью, начинают «строить» самого писателя, придавать смысл его прошлому и будущему. Это похоже на опыт с железными опилками и магнитом. Опилки насыпают на бумагу, а под ней размещают магнит. Под воздействием магнитного поля опилки принимают ту или иную форму, образуют узоры, пускаются в вихреобразный пляс. И всё это благодаря напряжению между двумя полюсами, которые принято называть «южным» и «северным».
У писателей тоже есть своё «силовое поле» и свои полюсы: жизнь и смерть. Я знаю это по себе. Сначала я просто писал книжки. Но после… Внезапно открылось, что по капле, по бокалу, по бутылке нацедилась книга «Красное сухое», а после она перелилась в «Винные лавки». Десятилетия работы на радио тоже не пошли на ветер: так родились «Радио «С», «NEWS», «Служебная лирика», так сейчас рождается «Радиодневник писателя».
Ещё оказалось, что художественно незамысловатая драма политических репрессий семидесятых годов прошлого столетия всё же «схватила меня за грудки» и я с тридцатилетним опозданием собрал под одной обложкой («КГБ и другие стихи») чужую боль, жестокость, отвагу, низость, благородство. Книга «Czernowitz.Черновцы.Чернiвцi» писалась сорок лет. Сначала я жил в городе, после мы поменялись местами, и он живёт во мне уже куда дольше, чем когда-то я жил в нём. Время от времени он подстпает к горлу, и я, чтобы не задохнуться, пишу о нём. Единственный материал, с которым я умею работать – это слова. Но разве есть в мире что-то надёжней слов?
Июль, 2012 г.
* * *
Все люди родились в Черновцах. Это пиршество гласных, эти барочные имена-гроздья: Мара, Изя, Шела, Рува. Я компостирую талон под голос водителя: «Трамвай идёт только до Черновцов».
Эти холёные имена и лица. Кто-то царапал подушечку пальца остриём, ронял иглу на чёрный блестящий диск, и из-под иглы какой-то страстотерпец пел: «За всё, за всё спасибо, за то, что ты красива…».
И если холёная щека девятиклассницы не отдёргивалась от твоих не знающих наверное что делать губ, то ты считал это счастьем. И если холёной улыбкой тебя приглашали на дамский танец, ты понимал: большей победы ты не одержишь никогда. Эти девочки исчезли самыми первыми: кто ждал их в Хайфе, Нетании, Иерусалиме?
Я приставляю револьверное дуло к затылку водителя: «Никаких Черновцов. Вы останетесь в Киеве». У тебя черновицкое лицо. Я никогда не смогу любить другие лица. Твоя мама сказала мне, что у вас в Черновцах есть родственники, что они зубные врачи. Как их фамилия? Ну, говори!»
Накинув куртку на голую спину, я стою на цементном пятачке, в подстаканнике балкона. Где-то высоко и беззвучно урчат реактивными двигателями души новогодних ёлок. Прямо с неба кто-то спускается на парашюте, приставив палец к губам. Взлохмаченная голова соседа высовывается из окна четвёртого этажа: «Перестаньте стучать! Только и знаете, что тюкать ночами!» Это не мы. Это наши сердца. Это мы.
