30 октября в России – День памяти жертв политических репрессий. В этот день мы беседуем с Анатолием Разумовым, известным петербургским историком, руководителем центра "Возвращенные имена" Российской национальной библиотеки. Анатолий Разумов является создателем и редактором книги памяти "Ленинградский мартиролог".

Только что вышли в свет 12-й и 13-й тома этого бесконечного списка репрессированных в годы "большого террора". В 12 томах "Ленинградского мартиролога" помянуты имена более пятидесяти одной тысячи человек.

– Анатолий, что для вас значит День памяти жертв политических репрессий?

– Это день, к которому я и мои коллеги готовимся весь год. Это ведь один из официальных дней памяти в России. По моему представлению, в России в целом не хватает как памяти, так и дней памяти. Я очень рад, что есть День памяти жертв политических репрессий.

У нас уже очень давно существует традиция чтения имен, поминовения. Она началась 21 октября 1989 года на Левашовском мемориальном кладбище, самом большом расстрельном могильнике Советского Союза. А в последние годы мы уже читаем имена и в городе, во дворике Фонтанного дома – музея Анны Ахматовой, на Троицкой площади. Читали имена и в Музее политической истории. И сейчас мы готовимся к этому событию. От Троицкой площади всегда отправляются автобусы на Левашовское мемориальное кладбище. Я отвечаю за церемонию на Троицкой площади, и с 12.00 до 20.00 мы читаем имена.

В этот день всегда происходит много встреч. Я каждый раз радуюсь, что многие доживают и так хранят память! Кто-то приносит фотографии, кто-то – записанные воспоминания. Дети репрессированных, внуки, правнуки, знакомые… Только что состоялась презентация 12-го и 13-го томов "Ленинградского мартиролога", и на нее пришла Галина Ивановна Лопатина. Я несколько лет не мог ей дозвониться. Жива, и слава богу! У нее ведь отец был расстрелян. А для "Ленинградского мартиролога" она написала о семье знакомых – Сыромятниковых, где был расстрелян муж, а жена находилась в лагерях, и уже потом подружились дети этих семей. Она хранит эту память и пришла на презентацию. Как я радуюсь всему этому! Память хранится…

– Сейчас многие историки жалуются на то, что архивы НКВД-КГБ вновь стали недоступны. Как вы получаете информацию для книги памяти "Ленинградский мартиролог"?

– Книга задумывалась мною и начала складываться во время "второй оттепели" – примерно с 1987 года. Ранее этот проект был нереален, об этом никто и не думал. Мало того, сейчас как-то подзабылось, а ведь книги памяти об Отечественной войне сложились тоже примерно в это время, стали выходить, начиная с 1985 года, через сорок лет после победы. Тогда стало возможным задумать и издать книги памяти с именами погибших и пропавших без вести, начал складываться этот жанр. И сразу же, как только стало возможным, буквально через 3-5 лет уже началась массовая реабилитация "второй оттепели". И прямо по ходу этого складывающегося жанра возник жанр памяти жертв политических репрессий.

Мы, такие энтузиасты, как я, горели одной мыслью: "Поскорее – в книги!". Имена стало возможно публиковать. Появилась колонка в газете "Вечерний Ленинград". Я собирал эти колонки, и они у меня до сих пор хранятся, разрезанные по карточкам. Я переопубликовывал тогда эти имена по местам рождения людей и получал письма, фотографии. Вот тогда-то, когда появились первые колонки с именами расстрелянных, я и задумал эту книгу. То есть эта часть, семейная-архивная, пришла ко мне раньше, чем следующая часть, государственная-архивная, потому что невозможно было добраться до уголовных дел. А первые дела я посмотрел осенью 1991 года. Стало возможно получать официальные справки в расширенном виде, по сравнению с тем, что публиковал "Вечерний Ленинград". Задача была – обязательно давать в книге адреса в последний год проживания человека перед арестом, сообщать о том, какой государственный орган его судил и приговорил, дату расстрела. Этого не было в списках, передававшихся в Ленгорисполком.

В то время существовала, как вам известно, такая устная формулировка "десять лет без права переписки". Ее ведь никому никто не выдавал на бумажке. Но обратите внимание, как работала машина по всему огромному Советскому Союзу, колоссальнейшей стране! Существовала одна, единая формула: "десять лет без права переписки". Она, безусловно, где-то фигурировала в документах. Наверное, была инструкция о том, как это сообщать.

– Она до сих пор засекречена?

– У нас неизвестна, до сих пор не найдена инструкция о порядке расстрела! И нет типового образца эрзац-дела, которое рассылалось из Москвы вместе с приказом о проведении карательной операции в годы "большого террора". В одном документе есть упоминание о том, что вместе с приказом рассылается образец дела и образец шифротелеграммы – его мы опубликовали. Требовалось каждые пять дней рапортовать в Москву о проведении операции.

И, кстати, образец протокола "тройки"… Но с этим было проще, этот образец мы все видели и знаем, такие образцы сохранились по всем регионам страны. Каждые пять дней надо было посылать в Москву сводку: сколько арестовано, сколько осуждено по первой категории, сколько выслано и т.д. Каждые пять дней! Представляете машинообразность этой операции?

А вот образец дела до сих пор не найден. Я думаю, он сохранился, когда-нибудь мы его увидим. В принципе, мы и без него понимаем, что все эти дела – примерно одинаковые. Там задавались примерно одни и те же вопросы, и были одни и те же ответы: "Сознавайтесь, что вы – такой-то!" – "Нет, я отрицаю!" – "Ну, что же, мы вернемся к этому вопросу в следующий раз". "А теперь, под грузом улик, вы сознаетесь?" – "Да, теперь я вынужден признаться…" Вы понимаете, что это все – по шаблону, не имевшему никакого отношения к действительности, к производившемуся допросу? Никого не волновала фиксация начала допроса, его окончания, вызова из камеры, сохранения этих данных. Был ускоренный и упрощенный порядок следствия. Он прямо диктовался вместе с приказом. Поэтому без надзора прокуратуры, без суда и следствия, без объявления приговора стало возможным арестовать, приговорить, закопать и врать родственникам.

А в последние годы я изучал документы "недорасстрелянных". Эта группа возникла в конце 1938 года, когда закончилась операция по расстрелам, у них были расстрельные приговоры, а расстреливать их было нельзя. Часть из них умерли в тюрьме еще раньше, до так называемого "приговора", часть отправили в лагеря, где они погибли, а в делах тех, кто выжил, иногда встречается формулировка "десять лет без права переписки", зафиксированная тогда, осенью 1938 года. Значит, она существовала не только устно для родственников жертв, она существовала, может быть, и для объявления приговоренным к расстрелу.

Другое поразительное явление заключается в том, что в такой огромной стране никто не понял, никто не догадывался, что значит эта формулировка (что это – расстрел). И верили действительным документам, просили разрешить передачи, посылки, письма. А им отвечали: "Нельзя!" Но люди продолжали верить. Они пришли даже через десять лет, когда началась реабилитация, и стали спрашивать о том, где же все осужденные "на десять лет без права переписки".

– Помните, когда на заре перестройки обсуждался закон о люстрации, говорили, что архивы НКВД-КГБ ни в коем случае нельзя открывать, потому что все увидят, как много людей стучали друг на друга и общество может испытать колоссальный шок. Вы согласны с этим?

– Некоторые даже додумались до того, что доносительство – основа тех репрессий. Я просто смотрю на все это иначе. Если мы ведем речь о секретных сотрудниках, то это одно. Секретные сотрудники, агентурная работа – все это входит в агентурные разработки дел, а такого рода документы засекречены, у меня к ним доступа нет. У нас эта часть архивов осталась закрытой, поэтому я не могу себе поставить задачу понять, что там. Наверное, надо было это сделать на каком-то этапе, и, возможно, это будет когда-нибудь сделано. Этого я не знаю. Но для меня важно, что имеющихся документов (тех, которые открыты) для создания книги памяти, да и вообще, для понимания того, что произошло, – сверх меры. Весь этот ужас абсолютно понятен.

Теперь о секретных сотрудниках. Несмотря на то что для меня эти документы закрыты, и в архивных следственных делах, и при работе часто становилось понятно, кто выступал в роли какого-то агента. Но при этом оставалась до конца не ясной подлинная роль этого агента. Какие донесения он написал? Насколько придавалось значение его доносам? Насколько это пошло в дело? В редчайших случаях, кстати сказать, такие агенты осуждались и вместе со следователями. Если я это встречал в делах и документах, мог это оценить с нескольких сторон и был уверен в этом, я не стеснялся предавать такие сведения огласке в комментариях. Это публиковалось, фамилии назывались. Но картина там была очень сложной, потому что агентами или агентами-провокаторами очень часто были завербованные репрессированные. Это моя оценка, хотя это и не моя задача. Моя задача – герои сопротивления, которые были репрессированы, и им посвящена книга.

Были агенты, агенты-провокаторы. Одни работали в связи со следователями, получали награды, ценные подарки, поощрения, а другие иногда давали согласие, поддаваясь страху, причем не только за себя, но и за близких. Пример: дело Пальчиковых, опубликованное в 3-м томе "Ленинградского мартиролога". Был человек (я называю там его фамилию), он входил в кружок людей дворянского происхождения, которые общались между собой, отмечали его присутствие на встречах в своих дневниках. Потом дворян арестовали, но его – нет. А после он оказался в числе репрессированных, причем вместе со следователем, который вел это дело. И оказалось, что этот человек дважды был репрессирован, как он сообщил на суде, на руках у него была полуслепая мать, на работу его не брали, у него был "волчий билет". В этой ситуации его завербовали, и он работал на чекистов с охоткой, еще и фантазировал, написал лишнее на этих дворян, и они пошли под расстрел.

– В чем вы видите причины возникновения государственного террора?

– На вопрос "За что это всё?" вообще нет ответа. А почему... Побудительными мотивами для действия власти, которая пришла в 1917 году, были страх, ложь и отсутствие каких-либо ограничителей, тормозов. А главное – абсолютное отсутствие милосердия, пощады и всего остального гуманного. Жестокой была сама природа этой пришедшей власти. Поэтому том печатного проекта, который будет называться "Петроградский мартиролог", я сделал последним. Он – наиболее сложный для осмысления, но, поскольку больше всего имен репрессированных было в 1937 году, я начал с него.

Многие из молодого поколения недоумевают: "Да что же народ не поднялся, ничего не сделал для сопротивления?! Как же так?" Отвечаю. К 1937 году было выбито всё. Сталинская "революция" 1937 года, когда за полтора года одним махом было уничтожено, по моим представлениям, более миллиона человек – без преувеличения… Я имею в виду – расстреляно, убито топорами, задавлено, задушено, затоплено, то есть убито всеми видами убийств, которые рисовались как "расстрелы", плюс смерти от туберкулеза, других болезней, побоев, насильственного кормления и т.д. К 1937 году вооруженное или какое-то другое серьезное сопротивление власти было вообще совершенно невозможно при этой тотальной задавленности. Психология населения того времени, которая отражена, например, в повести Лидии Чуковской "Софья Петровна", стала уж совсем довлеющей.

И после "большого террора" наступил паралич населения. Вы только представьте: в Ленинграде, например, у десятков тысяч людей родственники и знакомые – неизвестно где. Им нельзя послать посылку, нельзя отправить письмо. У людей основным мотивом стало – прожить несколько лет, протянуть, сохранить детей, чтобы хотя бы они дождались другого времени. Тем самым они калечили этих детей. Они продолжали играть в эти пропагандистские игры, не подозревая глубины трагедии, которая их окружала. Но иначе это, наверное, и не могло сложиться.

А потом, после смерти злодея, когда выпустили выживших и началась компания реабилитации, произошел еще один ужас. Ведь как тогда можно было реабилитировать – если ты докажешь, что Иван Иванович Петров был честным советским человеком. Вот ты это и пиши, и доказывай – тогда его, может, и реабилитируют. И оказалась затемненной, замазанной глубинная часть сопротивления вообще и героизм тех людей, которые, как могли, противостояли этому жестокому режиму. А это все было. И массово. И много…