Оправдывая звание мировой столицы авангарда, все виды искусства в Нью-Йорке сражаются со своими пределами, пытаясь выйти за границу предназначенных им чувств.

Так, наша соотечественница и американский композитор Лера Ауэрбах на представлении своей оперы по пьесе Метерлинка “Слепые” заставила зрителей завязать глаза, чтобы зрение не мешало слуху. Кураторы Библиотеки Моргана надеются создать галерею запахов, воскресив ароматы прошлого. В том же ряду отчаянных экспериментов – камера тишины в музее Гуггенхайма.

К этому проекту его автор Дуг Уиллер (р. 1939) готовился несколько десятилетий. Знаменитый мастер и кумир авангарда, основатель школы “Света и пространства”, он работает не с новыми сюжетом или материалом, а напрямую с сознанием. Изменить наши привычные представления о реальности и ее параметрах – задача Уиллера. Но часто его титанические проекты оказывались слишком дорогими и сложными, чтобы материализоваться на арене современного искусства.

На этот раз руководители Гуггенхайма решились на затраты и построили “машину тишины”. В сущности, это комната в комнате. Подвешенная в пустоте, она максимально изолирована от любых звуков. Если обычный городской шум Манхеттена выражает цифра в 70 децибелов, самый тихий шепот – 30, то в выставочной комнате всего 10 децибелов. Это значит, что практически мы в ней не слышим ровно ничего. По расчетам Уиллера непривычный к такой тишине человек не может ее долго выдержать. После 40 минут психика начинает сдавать. Поэтому посетителей пускают минут на десять, по пять человек. Больше в комнате ничего нет, и не должно быть. Оставшись наедине с тишиной, мы обречены в нее вслушиваться. Так устроена сцена для медитации на тишине. У каждого – своя, у меня – такая.

Тишина – не от мира сего. Она была всегда. Тишина больше звука. Настолько больше, что звуку с ней не справиться – тишина по-матерински его переждет.

Тишина куда больше. Она умеет затягивать в себя, ибо вектор тишины направлен внутрь. Эта воронка ведет никуда, ибо другим – узким – концом она соединяется с космосом, с бездной, с пустотой, с тем, что не имеет ни названия, ни – главное – меры. Звук бывает тише или громче, но у тишины ни отнять, ни добавить. Здесь секрет тишины, ее глубина и основательность. Тишина ничему не соразмерна, ни на что не похожа. Она пожирает меру, уничтожает сравнительную степень, избавляет от масштаба.

Тишина – условие существования нашего альтернативного сознания, это координаты, в которых разворачивается нечто независимое от обычной жизни.

Тишина – сцена, на которой выступают тени нашего Я. Молчаливые, но не немые, они умеют говорить, только когда мы молчим.

Молчание, однако, не тишина, а ее отпрыск. Оно либо подчеркивает, либо перечеркивает, либо замалчивает сказанное. Молчание сознательно отрицает то, что создала гортань. Это послезвучие речи, ее глухонемая родня. Молчание – пауза между двумя словами: последним и первым. И даже если второе слово так и останется несказанным, молчание даст нам надежду его услышать.