Иван Толстой: Учителя. Духовные лидеры, интеллектуальные наставники, культурные гуру. Люди, сделавшие нас. Сегодня мы беседуем об учителях Ильи Файбисовича – переводчика, блогера, фотографа. Илья родился в Москве, учился в Лондонской школе экономики, полюбил и познал Лондон, увлекся фотографией, причем специфическим ее ракурсом – архитектурной фотографией. И теперь его излюбленное хобби – водить экскурсии по историческому Лондону и показывать всякие градостроительные шедевры и диковинки. Что не мешает ему основное время проводить с семьей в Брно.

Расскажите, пожалуйста, про вашу семью.

Илья Файбисович: Это непростой вопрос, поскольку я, конечно, включаю их в число учителей. Не знаю, насколько нужно брать широко и глубоко. Я, естественно, считаю свою семью своими учителями в полном составе. Хотел бы сказать, что самая обычная семья. Не обычная, наверное. Необычная семья немножечко и необычное время.

Я родился в середине 80-х годов, отец мой был художник и есть, мама моя в тот момент была просто моей мамой, а потом только стала заниматься книгоизданием. Я родился в Москве, и об этом все время помню в том смысле, что мне во всех отношениях очень повезло, когда, где, с кем, вокруг кого я родился. Меня это, с одной стороны, всегда, особенно во взрослом возрасте, вдохновляло, и для меня было важно, с другой стороны – я понимаю, что это некоторая форма привилегии, которую я всегда за собой по жизни несу и стараюсь не забывать об этом.

Иван Толстой: Есть люди, которые благодарны своим учителям, а есть такие, которые говорят: ну, в общем, меня слепила какая-то достаточно анонимная жизнь, некая атмосфера, и так далее. А вы своих учителей по именам назвать могли бы?

Илья Файбисович: Я бы мог назвать всех своих учителей по именам и отчествам. Для меня мои учителя – это мои учителя в московской школе, я всем им по-разному благодарен, они разное влияние на меня оказали. Они не были, наверное, для меня учителями жизни в каком-то возвышенном смысле, многие из них научили меня, собственно, своим предметам, но и то неплохо, и хорошо научили. Но было что-то помимо предметов, очень трудно это описать.

Я не могу сказать, что я с кем-то из своих учителей, которых я очень ценю, имел какие-то невероятные отношения за пределами собственно обучения, но что-то, что очень трудно описать, было. У меня, например, в самом начале этого года умер очень важный для меня учитель математики, он меня научил математике, но помимо этого он являл собой какой-то пример. Очень трудно описать, чем и кем он был, но он был очень важен.

Иван Толстой: Тогда давайте перейдем к тем, которые были важны вне своих предметов и которые влияли чем-то большим, чем просто ремесло. Кто эти люди, кто эти маяки?

Илья Файбисович: Еще один очень сложный вопрос, но спасибо за него – это всегда возможность подумать. Я не упомянул еще одного человека. Моя жизнь сложилась странным образом: я в некотором смысле заново заканчивал школу в Англии недолго очень, и там у меня был еще один учитель, который мне очень запомнился, он обучал меня экономике, но он для меня был примером того, как можно нарушать разнообразные правила, в классной комнате шутить чудовищные шутки, блистательно преподавать. У меня не было с ним вообще никаких отношений за пределами классной комнаты, но он для меня был абсолютно из другой культуры. Для меня ценно наличие этих двух культур рядом – поздней постсоветской и английской.

Иван Толстой: Простите, можно задержаться здесь? А какого типа были его шутки?

Илья Файбисович: Эти шутки сегодня, не знаю, можно ли воспроизводить в эфире Радио Свобода. Даже если бы я помнил их все дословно, они были все на грани фола. Шутки были такого типа, английского, я бы сказал. Например, одна девушка из Болгарии, которая сидела на этом уроке экономики, рассказывала нам всем присутствующим, что никак не может дозвониться до своего друга со вчерашнего вечера. На что Саймон, я надеюсь, ему никак не повредят мои откровения, посмотрел на нее и в духе хорошо образованного комика в английской традиции сказал: "Может быть, он умер". Я не уверен, что ей так же понравилась эта шутка, как мне, но в такой атмосфере мы добывали эти знания. Опять-таки учитель он был совершенно блистательный и есть.

Иван Толстой: И вы закончили эту экономическую школу?

Илья Файбисович: Нет, она не была, собственно, экономической, просто так сложилось, что я начал получать высшее образование в Москве в начале 2000-х годов, а получил его в Лондоне во второй половине 2000-х годов.

Иван Толстой: То есть под школой вы имеете в виду уже высшую школу?

Илья Файбисович: Дело в том, что мне, чтобы перейти из одной системы в другую, надо было подстроиться и экстерном за один год закончить пару классов английской школы с тем, чтобы уже влиться в английскую систему.

Иван Толстой: Английский у вас уже был достаточно хороший после Москвы?

Илья Файбисович: Был достаточно хороший и не после Москвы, а после Москвы в узком смысле этого слова: после того как у меня была учительница английского в школе, которой я обязан, наверное, всем, что со мной потом происходит. Потому что английский разговорный, конечно, у меня до сих пор не вполне разговорный, я плохо на нем ругаюсь, плохо выражаю эмоции, не так ясно, как по-русски, а вот английский более книжный у меня, конечно, уже был.

Иван Толстой: Она была носительницей языка или просто талантливым человеком?

Илья Файбисович: Они была и есть просто талантливый человек, я думаю, еще долго будет преподавать. Она ощущает это как миссию, никогда не давая понять, что это так, и не говоря об этом, никто это так никогда не называл, но, очевидно, это ее судьба. Так получилось, что она учительница английского языка, и она достигла совершенно небывалых высот в этом.

Иван Толстой: В каком же возрасте вы попали в Англию?

Илья Файбисович: В 18 лет.

Иван Толстой: То есть я клоню к тому, что ваши учителя до 18 лет – это российская ойкумена, а после 18 раз – и уже Британия?

Илья Файбисович: Раз – и уже Британия.

Иван Толстой: И какие же учителя на вас повлияли сильнее, кто запомнился, кого вы называете Учителем с большой буквы? Опять-таки я не имею в виду грамматику или арифметику, я имею в виду учителей, которые помогли вам увидеть, что-то из окна не то, что видят все, не просто какие-то серые очертания, но какую-то жизнь, что-то такое угадать, чтобы сердце захотело полететь.

Илья Файбисович: Я, во-первых, по собственной домотканой традиции буду отбиваться от того, что у меня какое-то особенное это окно и мне что-то особенное было дано. Слава богу, я не знаю, насколько этот контекст нужно сообщать, я думаю, что нужно, странная ситуация в постсоветской Москве, не только в Москве, где есть замечательные бесплатные школы, в которые много кто стремится, более-менее элитарные, будем называть это своими именами.

К сожалению, система была и, наверное, до сих пор устроена так, что многие люди мечтают попасть в очень небольшое число школ по тем или иным причинам, так или иначе попасть. Хорошо, когда ты сам в ней учился, здорово об этом разговаривать, но опять-таки надо понимать, что эта возможность была не у всех. Но школа, в которой я учился, в ней было очень много людей, которые рядом жили, за это я ее тоже очень ценил, то есть она не была таким специальным элитным интернатом, скажем так. Мне сложно сказать, кто формировал это мое окно. Я думаю, что в значительной степени все-таки семья и друзья семьи, все, что творилось дома. Подтверждалось какое-то представление о том, что в жизни все возможно, в жизни важна свобода или еще что-нибудь в этом роде, подтверждалось школой и учителями там. Но у меня, пожалуй, не было никогда никакого учителя, сравнимого с близкими мне людьми по этому параметру: как выглядит окно, через которое я смотрю на жизнь.

Иван Толстой: А где учат интереснее – в России или в Англии?

Илья Файбисович: Это вопрос вопросов. Я сейчас, может быть, уже меньше увлекаюсь поиском ответа на него. Для меня тогда это было очень важно – это опять-таки начало 2000-х годов, когда я поменял одну географию на другую, потом я поменял другую на одну, потом еще раз поменял, но это другое дело.

В тот момент существовало такое прогрессивное в тот момент высшее учебное заведение Высшая школа экономики в Москве, которая была символом всего, что может быть в этой новой России, у которой вроде бы был шанс, а может быть и не было, что сейчас все, кроме нас, сейчас обсуждают за пределами этой студии. Тогда для меня было большим потрясением оказаться в Англии, потому что там было все не так, как говорили в этом прогрессивном учебном заведении.

Я успел проучиться год на первом курсе Высшей школы экономики, и там все было невероятно сложно, все делалось для того, чтобы все, кроме 10%, отвалились и поняли, что им там не рады, что их интеллект и возможности никого не интересуют. Там был такой, несмотря на то что якобы все было демократическое и прогрессивное, там было в худшем виде советское образование для небольшого количества очень умных мальчиков и девочек. Там вывешивались рейтинги, везде было написано, кто много получил, кто мало.

Я совершенно от этого обалдел, когда приехал в Англию, они все рассказывали, что это на западный манер у нас делается, и обнаружил, что там этого ничего нет, никого не позорят никакими оценками, наоборот, не выдвигают. Самое главное, что всю жизнь меня волнует, сейчас меня это не волнует, но меня это задевает физически, потому что сейчас у меня дети в школьном возрасте, бесконечно эти разговоры: а вот у нас в Москве или где-нибудь еще математика сильная, а у чехов черт знает что, они не могут задачку решить. Я всегда стоял в этом смысле за западные ценности. Легко за них стоять, когда ты учился в самой хорошей школе, у тебя очень хорошие учителя, и так далее. Но мне кажется важным более равномерное отношение системы и учителей к ученикам, для меня это ценно. Человек, который потом захочет выделиться в математике или в чем-нибудь, он и в Чехии, и в Англии найдет способ это сделать. А вот эта подготовка элиты, меня она несколько отталкивает, надо сказать, в той советской еще системе, в которой я был частью.

Иван Толстой: Коренится это в чем – в какой-то национальной психологии, в воспитании, в демократии?

Илья Файбисович: Не знаю, если честно, может быть, вместе. Наверняка у вас есть точка зрения на этот вопрос. Это различие совершенно точно есть. Я очень удивился, когда я поступил в Лондонскую школу экономики, она называется Школа, но, как и Высшая школа экономики, она высшее учебное заведение в Лондоне, я обнаружил там, что на первом курсе математика, экономика, все, что угодно, предполагается, что никто ничего не знает, то есть предполагается, что они начинают с чистого листа все эти предметы. И очень быстро, незаметно вроде бы раздают распечатки, на них много белого места, не так много символов, то есть нет ощущения, что надо бесконечно читать, дополнительно читать, решать. Надо, но в меру.

Потом через три месяца, полгода выясняется, что скорость постепенно поднимается, все становится сложнее. Даже я, который пришел туда с московским жирком, жирком еще и потому, что я закончил школу, начал учиться, то есть у меня по всем параметрам был задел, он начал исчезать. И для меня это было приятное ощущение, а не неприятное. Потому что оказалось, что эта система, в которую все вроде бы входят наравне, она довольно быстро, не предполагая ничего заранее, позволяет нарастить эти скорости. Опять-таки не для того, чтобы потом в каких-то межгалактических конкурсах участвовать, а просто это серьезный процесс, а не то, что обычно рисуется в этой наше карикатуре.

Для меня это очень ценно. И еще одна вещь: я начал учиться в Высшей школе экономики, я мог бы начать учиться в любом другом постсоветском высшем учебном заведении, там у меня были бы десятки, возможно, сотни предметов в течение бакалавриата, наверное, близко к сотне, я не учился, поэтому не могу сказать, но многие десятки. А отучившись в английском учебном заведении, я прослушал всего за три года бакалавриата 16 курсов или что-то в этом роде. И это все, на мой взгляд, ставит перед всеми нами вопрос о том, зачем вообще нужно высшее образование, как это работает, чего мы пытаемся достичь и так далее. Меня тогда эти вопросы интересовали очень сильно, сейчас, может быть, чуть меньше, но тоже интересуют.

Иван Толстой: И как же британские специалисты, такие знаменитые, как же они будут конкурировать с нашим отечественным Васей, который сто предметов сдал и вообще теперь за пояс всех заткнет?

Илья Файбисович: Сейчас наш отечественный Вася может сдавать сколько угодно предметов, я боюсь, что он никого не заткнет за пояс. А в остальном не знаю. И вот это замечательный ответ, точнее, не ответ, а это и есть главный вопрос: что это за люди, которые выходят из университетов, зачем нужны университеты? Мне понравилось, я не буду на этом настаивать, я уверен, как специалист Вася, или Екатерина, или еще кто-нибудь могут быть сильнее в каком-то шахматном смысле, чем какой-нибудь английский специалист или чешский. Но я прожил свою жизнь до 18 лет, с перерывами еще некоторое время, среди людей, которым чего-то не хватало, когда они заканчивали университет, не хватало гуманитарной части, я бы сказал, представления о добре и зле. Я бы сказал, чтения книг во взрослом возрасте.

Потому что я обнаружил, попав в Англию, что идея несколько романтическая и тоже несколько элитарная какой-то профессорской квартиры, заставленной книжками, либо у человека это есть с детства, либо нет, в России всегда очень сильно это ощущалось, к сожалению. Либо тебе повезло, ты книжки видишь с детства, тебе кто-то дает понять своим примером, что хорошо бы их читать, либо нет. А в Англии я обнаружил, что это такое более взрослое занятие. Человек попадает в университет, даже если он там изучает экономику, он вдруг покупает книжку в магазине и начинает читать классику ХХ века или что-нибудь еще в этом роде. Какой бы классовой ни была Англия, условно говоря, там это чуть менее было связано, по крайней мере, как мне показалось, с обстоятельствами происхождения.

Иван Толстой: Я тоже пытаюсь с вами рассуждать о том, почему тип образовательного процесса отличается в России от английского, почему в России пытаются выбрать эту десятку из этой сотни элитной, остальных отсеять, имеет ли какое-то значение для английского обучения такое понятие, которое очень широко в Англии, в английском языке распространено, – "андерстейтмент"? Англичанин не навязывает себя, он менее авторитарен, в том числе и как учитель. Или я блажу?

Илья Файбисович: Вы так ставите вопрос, что я даже не знаю, как вежливо и правильно на него отвечать. Вряд ли.

Иван Толстой: Отвечайте правильно, а вежливо не надо.

Илья Файбисович: Хорошо, даю правильный ответ. Я думаю, что англичане, как и все остальные, бывают очень разные. Я думаю, что есть наше представление об Англии. Я думаю, что, например, условный университет Кембриджа или Оксфорда – это совсем другой опыт, чем условный университет в Лондоне или в каком-нибудь городе, который вырос благодаря промышленной революции, в котором университет появился в конце XIX века, в огромном каком-нибудь городе в Англии. Все это разные опыты.

Я думаю, что наше представление об Англии основывается в значительной степени на какой-то кембриджско-оксфордской модели, каких-то студентах на лужайках – это тоже не совсем полностью является английским образованием. Я думаю, что сегодня очень многие люди, да и не только сегодня, а уже некоторое время воспринимают образование как какой-то необходимый барьер, который надо перескочить, чтобы потом выйти на работу, потому что банк в Лондоне или не в Лондоне требует, чтобы у тебя было написано то-то в бумажке. Я бы не стал это дополнительно романтизировать. Все время об этом думаешь: меня не взяли в Кембридж, я это пережил. Я оказался в Лондоне, слава богу, потому что Лондон стал моим главным учителем потом.

Иван Толстой: Ага, то есть вы просились в Кембридж?

Илья Файбисович: Просился. Я думаю, что много где. Я Чехию пока не очень хорошо понимаю. Когда мы придем непосредственно к этим моментам подачи во всякие учреждения, я уже буду предметно все понимать. Ты назначаешь несколько учебных заведений, в которые ты хотел бы попасть, и они тебе потом говорят: мы тебя возьмем, если ты выполнишь такие-то требования на последних школьных экзаменах. Надо выбирать шесть, по-моему, университетов. Два меня не взяли сразу, даже не стали смотреть на результаты моих экзаменов. Я оказался в Лондоне, с одной стороны, может быть, я лишился возможности проверить на себе эту сказку кембриджско-оксфордскую, а с другой стороны, я посмотрел на то, как это может быть чуть более реалистично, чуть более презентативно выглядеть.

Иван Толстой: Расскажите, с кем вы подружились, от кого вы чему научились в Англии? Был ли английский опыт для вас интересным, важным, положительным?

Илья Файбисович: Ответ на второй вопрос – да, был колоссально интересным, важным и положительным. В значительной степени сформировал меня, уже, может быть, не ребенка, но такого еще не очень взрослого.

А подружился мало с кем. Легче всегда интуитивно быть со своими. У меня было некоторое количество своих во всех этих приключениях, были уже друзья, с которыми я уже некоторое время был дружен. Были люди, с которыми мне было легче сойтись, потому что мы говорили по-русски вместе, мы были не все из России, но так получилось, что это был язык общения. Так что в этом смысле я могу немножечко сожалеть и думать, что не завел достаточное количество знакомств, дружб. Я при этом всегда верил и верю, что дружба возможна. Еще одна вещь, с которой я всегда спорю жарко, что мы, русские или разные славянские, скажем так, дружим до 5 утра за кухонным столом, алкоголем и так далее, а вот никакой англичанин, прежде всего англичанин, который у нас, естественно, всегда чопорный, он так не умеет. У меня были такие странные отношения, трудно их назвать дружбой, потому что они не были очень длительными, но мне показалось, что я могу соприкоснуться с человеком из другой цивилизации, категорически из другой цивилизации, не на основании шуток, цитат или еще чего-нибудь, а просто по-человечески глубоко сойтись. Для меня это был важный опыт. Он, может быть, был не настолько успешный тогда, но для меня он важен сейчас.

Иван Толстой: Что это за опыт? Вы говорите загадками, Холмс.

Илья Файбисович: Опыт, кстати, очень интересный. Был такой необязательный курс на последнем курсе бакалавриата, он был ни с какой точки зрения необязательный, более того, надо было добиваться, у меня было пополам математики и экономики, и я захотел, меня тогда это очень увлекало, я думал какое-то время, что, может быть, я дальше буду что-то с этим делать академически, меня очень увлекала история экономических учений. И я пошел на соответствующий курс, который совершенно по-другому устроен, чем мои обычные курсы: там надо было не решать задачки, а писать эссе. Меня отговаривали в моем родном математическом, я был приписан к математическому отделению, мне там говорили не в смысле "не надо", просто меня всячески предупреждали, что это может быть очень тяжело, что там заработать баллы гораздо сложнее, чем правильно решить задачки. Это так и есть.

Но я пошел на этот курс, мы там читали первоисточники, чтобы не погружаться в детали, получил большое удовольствие. И там познакомился с молодым человеком, который тоже почему-то пошел на этот курс, хотя у него было совершенно другое основное направление. И мы там под конец, прикладываясь к пиву, написав экзамены, выбежав в студенческий паб на территории кампуса, между первым и вторым пивом как-то познакомились по-человечески и после этого какое-то время общались, искали какие-то точки соприкосновения, нам было просто хорошо вместе, скажем так.

Он меня приглашал на Рождество к себе домой – это то, во что невозможно поверить, когда мы слушаем все эти рассказы про англичан, что надо как-то попасть, войти, вкрутиться, вот там это было очень быстро.

Я оказался в традиционной английской семье в каком-то очень небольшом поселении, которая была в совершенно семейном режиме, для меня это было очень ценно. Мы до сих пор поддерживаем отношения, просто нас как-то разметало по миру. Мы с ним встречались в 6 утра на главном лондонском мясном рынке, который, к счастью, еще работает, но, к сожалению, скоро перестанет, где он покупал какой-то огромный кусок мяса, потому что он обещал своим друзьям сделать тартар в этот день. Он купил этот кусок, а рынок оптовый, он работает только с ночи до утра, мы пошли в паб рядом с этим рынком, потому что пабы рядом с рынком раньше традиционно обслуживали тех, кто носит все эти туши на рынки, они работают по ночам и утром, выпили там портера, кажется, а пиво портер так называется, потому что оно подкрепляло всех этих носильщиков, которые что-то носили и разошлись, потом каждый пошел на свою работу.

Это не свидетельство какой-то невероятной глубокой дружбы, но нам было настолько хорошо, что мы не буянили, а вот так как-то сошлись, обсуждали разные вещи. У нас разное было совершенно происхождение, интересы в детстве, наверное, интересы по жизни, профессии, устремления, все разное, но человеческая природа как-то нас вместе свела.

Иван Толстой: Илья, чего вы не понимали до Англии?

Илья Файбисович: Я вообще мало что понимал. Я стараюсь все время понимать чуть-чуть побольше. Я все время отдаю себе отчет, что еще несколько лет назад я понимал меньше, чем сейчас. У меня не было никаких представлений об Англии. В отличие от многих людей, которые были рядом со мной, я не был никаким англоманом, англофилом, я туда ехал практически как чистая доска. Поскольку рядом со мной все время обсуждалась политика все мое детство, у меня были какие-то, как и у большого количества людей взрослых рядом со мной, розовое представление о Западе, о том, что он нам поможет или он является идеальным совершенно пространством. Я и сегодня считаю, что это замечательное пространство. Я не знаю, считаю ли я себя западным человеком, я всю жизнь буду русским человеком, но я Запад очень люблю. И, наверное, я постепенно выяснял, как работает британская политическая система, как это на самом деле.

Для меня была очень памятной, возможно, это важно сегодня, памятная такая небольшая стычка. Была какая-то встреча во французском центре, где почему-то показывали ретроспективу фильмов Алексея Германа, и был это год, допустим, 2004–5-й, кто-то из англичан очень яростно ругался в адрес Тони Блэра, который, будучи премьер-министром невероятно, может быть, беспрецедентно популярным, втянул Англию в войну в Ираке, таким образом воспринимался тогда, тем более воспринимается сейчас, как в значительной степени предатель большого количества обещаний и интересов.

Меня тогда поразило, очень молодого человека из путинской России, которая тогда уже была путинской, все уже тогда было в общем понятно, если не конкретно чем кончится, то куда это все идет, меня поразило, насколько яростно один человек в Англии может ненавидеть другого человека в Англии и убеждения, связанные с ним. И для меня это тогда было просто поразительно, а сегодня очень важно, потому что очень важно знать, как люди внутри какой-нибудь культуры, которую ты, может быть, понимаешь не очень хорошо, почему для них не самое важное Путин, условно говоря, а для них важнее, что происходит у них.

Это абсолютно тривиальное наблюдение, но, мне кажется, мы всегда это немножко недооцениваем, всегда недоизучаем чужую культуру. Вот как американцы сейчас в последние 10 лет не в связи с появлением Трампа, он же не просто так появился, там какие-то расколы в том обществе, в этом обществе, мне кажется, я этого не понимал и с тех пор стараюсь понимать, с тех пор стараюсь обращать внимание на то, каков наш взгляд и с какой точки мы смотрим, что объяснять другим людям из других культур, но и обращать внимание на те проблемы, которые беспокоят прежде всего их.

Иван Толстой: Илья, а какие, интересно, книги из вашего прошлого остались вашими любимыми?

Илья Файбисович: Прошлое – это такое широкое понятие.

Иван Толстой: Из русской жизни.

Илья Файбисович: Моя русская жизнь была очень странная в смысле чтения, я читал не классические или антиклассические, прежде всего я читал западную литературу ХХ века. Думаю, потому что тогда все это хлынуло на русский рынок, пиратской или уже не пиратской оказалась западная литература. Я начал невероятно активно самостоятельно читать, меня мало кто направлял, наверное, в районе 2000 года или раньше, я был такой ранний тинейджер.

Я бесконечно читал все, что появлялось тогда: Джона Фаулза, Юкио Мисиму, Хорхе-Луиса Борхеса. Мало что понимал, мне просто нравилось, что это какие-то загадочные для меня совершенно миры. Я абсолютно все читал, русскую классику тоже читал, но как почти любой школьник испытывал отторжение того, что навязывалось, и того, что надо было быстро-быстро прочитать и написать кондовое советское сочинение на эту тему.

Поэтому я, конечно, в какой-то момент много прочитал, но до сих пор не все. Не то что кто-то обязан это читать, но я до сих пор думаю: настанет момент, я перечитаю Достоевского, условно говоря. Но уже опять-таки такое взрослое чтение. А тогда я читал очень много всякого мусора, очень много не мусора, но у меня это не складывалось ни в какую систему. Поэтому оттуда, может быть, странным образом, и это такая хорошая рифма, я вообще в терминах рифм часто воспринимаю собственную жизнь, пожалуй, самая важная книжка для меня тогда, когда мне было лет 16, – это "Невыносимая легкость бытия" Милана Кундера. Так получилось, для многих людей вокруг меня моего возраста она была тоже невероятно важна. Как это сейчас можно объяснить, почему люди, условно говоря, середины 80-х годов рождения в начале нулевых это читали, не могу этого объяснить.

Сейчас я наконец приблизился к состоянию, где я могу попробовать прочитать эту книжку на языке оригинала, вот был бы интересный опыт. А вообще из прошлого, когда я еще читал очень много художественных книжек, сейчас я их почти не читаю, пока, по крайней мере, для меня очень важным человеком был англичанин Джулиан Барнс, один из моих любимых писателей. Я его книжку "Артур Джордж" первой прочитал на английском как родном, если можно так выразиться, то есть я уже чувствовал, что я читаю, не испытывая сопротивления материала. Для меня это очень дорого, и он мне очень дорог, как писатель и как человек, я бы сказал, хотя я с ним не знаком.

Иван Толстой: Вы вдохновенный любитель Лондона, архитектуры, фасадов. Фотоглаз, говоря языком Дос Пассоса, у него киноглаз, у вас фотоглаз. А русское для вас сейчас в какой степени существует? Книги, кино, разговоры, политика, друзья? Россия присутствует где-то в вашем окоеме?

Илья Файбисович: Присутствует, конечно, и всегда будет присутствовать и в хорошем, и в плохом смысле. Я думаю, что так и нужно, как любая страна должна присутствовать и так, и сяк. Для меня присутствуют воспоминания о моих учителях, с некоторыми из них я стараюсь поддерживать отношения. У меня есть друзья. Я присутствую в социальных сетях, многие присутствуют в социальных сетях, я там много довольно пишу, я знаю, что меня читает некоторое количество человек, не какое-то невероятное, но существенное. И я смотрю на себя и на то, что пишут люди из России, глазами украинцев прежде всего и других людей.

Это меня не удерживает от того, чтобы написать то, что я хотел, вместо этого я пишу что-то выдуманное и искусственное, но я смотрю, может быть, это продолжение разговора про Тони Блэра, я смотрю на нас, на себя, на свое прошлое другими глазами. Это не значит, что эти другие глаза всегда правы, а я всегда неправ, но для меня это важно.

Россия всегда будет. Моя младшая дочь прекрасно знает, откуда она происходит, я не знаю, кем она себя будет считать, она знает, какая у нее культура первая, она знает, как мы относимся к войне. Я ни в коем случае никогда не буду от этого ни убегать, ни в тень уходить. Моя жизнь сложилась таким образом, ужасно говорить это, но мне повезло, я вырос в тот момент, когда было ощущение, что, может быть, есть какие-то шансы, была какая-то свобода, была свобода в школах. Нашему поколению повезло, как мало какому. Но это мне не мешает не сильно по этому скучать в каком-то смысле. Я все время думаю о том, что это такое в моей жизни – Россия, но стараюсь больше думать о том, что такое Украина в моей жизни, и сосредотачиваться на этом, скажем так.

Иван Толстой: Ваши дети растут, а вы уже готовы отвечать на вопрос как учитель теперь, я разворачиваю этот вопрос вверх ногами. Они приходят и говорят: "Папа, а как жить? В чем правда, папа?"

Илья Файбисович: Готов, потому что должен быть готов. Я никогда себя в этом качестве не воспринимал, не воспринимаю и не буду воспринимать. То есть я не уверен, что я умею учить жизни, таким теоретическим образом отвечая на вопросы. Кого-то я, может быть, смогу чему-то научить в прикладном смысле. Дети у меня разные, к сожалению, с одной своей дочерью я живу, а с другой вижусь некоторое количество раз в год, я никогда не чувствовал в себе силы, что ли, или уверенности учить жизни. Но приходится, что ты будешь делать, опять-таки?

Я родитель, мне нравится быть родителем, отцом, я стараюсь подавать пример, периодически, наверное, делаю что-то не так, как я хотел бы или думаю о примере своих родителей, их родителей. В детях часто желание посмотреть на пример родителей и сделать как-то немножечко иначе или существенно иначе. Все это, конечно, в голове у меня проносится. Но я не готов, наверное, думать о себе как об Учителе с большой буквы, в смысле за пределами предмета.

Так что я скорее буду обучать Лондону или смотрению на мир – вот так я для себя это неожиданно постановил относительно недавно.