Вспоминает писатель Анатолий Найман. Он родился в Ленинграде в 1936 году. Окончил 222-ю среднюю школу (в прошлом Петришуле). С 1963 года – литературный секретарь А. Ахматовой. Автор сборников лирики, в том числе книги "Стихотворения" (1989) с послесловием И. Бродского. Пишет прозу и эссе. За книгу "Рассказы о Анне Ахматовой" удостоен Царскосельской художественной премии.
Мне было без месяца 17 лет, когда он умер, то есть я 17 лет прожил во время кровавого сталинского режима, но не очень осознавал, что он кровавый. Что отношение к нему особенное, я это прекрасно чувствовал и даже сам был готов подпасть под манеру этих отношений. Например, у нас тогда были, я не знаю, как сейчас, у классных досок лежали мокрые тряпки, и дежурный шел в уборную, простирывать ее. Самое интересное было на перемене покидаться тряпкой друг в друга. Чернильницы стояли на партах, их можно было задеть, опрокинуть. Все это было шикарно. Кидали, кидали, пока не попали в портрет Сталина: кто-то сзади бросил, попал в портрет. В классе было, я думаю, около 10 человек, остальные в коридоре. Настала страшная тишина, все расселись по партам.
Работницы Трехгорной мануфактуры на заседании, посвященном Международному женскому дню, 1935 год
Но у меня были и личные с ним отношения, односторонние, хотя я ждал и двусторонних. Было 70-летие Сталина, каждый класс должен был послать ему альбом. От нашего класса выбрали художником, по-моему, он года на три был старше меня или на два, тогда была мешанина после войны, в 4-м классе у нас были два человека по 22 года. "Вы, Вадим, будете художником, а Найман будет писать, у него очень хороший почерк, и он очень грамотный". У них была большая комната в коммунальной квартире на углу Невского и Герцена, стоял рояль, на нем стояли фотографии, одна из фотографий была его мамы, которая была то ли балериной, то ли что, у нее были голые плечи. Собственно говоря, фотография была обрезана по голые плечи, что несколько смутило меня. Я был сосредоточен на том, что нужно писать альбом, завтра уже должны быть готовы альбомы, а сегодня только привезли альбомы из магазина. Надо было какие-то картинки наклеить, что-то нарисовать, а мне надо написать. Ближе к четырем часам я стал просто падать со стула, так мне хотелось спать. Вадик сказал: "Ложись, не валяй дурака, я сам напишу". – "Как ты Сталину напишешь своим почерком?" – "Да не волнуйся". Я проснулся полседьмого, посмотрел, что он сделал – там были вопиющие ошибки грамматические. Слово "утренний" было написано с тремя "н". "Ты посмотри, что ты сделал, надо весь альбом переписывать". И вдруг он сказал: "Разберется". И это про Сталина – разберется!
Аксенов рассказывал. В школе в Магадане были специфические дети, главным образом ссыльные. Они гуляли по коридору, и вдруг парень, полный мальчик, умный, вдруг наклонился к Аксенову и сказал: "Сталин – слон в посудной лавке". И убежалПотом я услышал аналогичный рассказ, Аксенов рассказывал. Он учился в школе в Магадане, там были специфические дети в этой школе, местные были, может быть, в меньшинстве, а главным образом ссыльные. Они гуляли по коридору, Аксенов учился, в 9-м, как я запомнил, и вдруг парень, полный мальчик, умный, вдруг наклонился к Аксенову и сказал: "Сталин – слон в посудной лавке". И убежал. Так вот, когда отправили этот альбом в Москву, я ждал продолжения этой истории, что придет в школу письмо: "Кто у вас там писал альбом от 8Б класса? Примите меры, они совершенно безграмотные". Но мог быть вариант: "Я получил ваш альбом. Благодарю вас". Но никакого продолжения не возникло. А в следующий раз была скорее встреча спиритическая, потому что Сталин умер. Наша школа – это первая петербургская школа, ее Петр, наверное, основал в каком-нибудь одноэтажном домишке, а в мое время это уже была пятиэтажная школа, она была наискосок от Казанского собора. Там был очень большой зал. С одной стороны на стенах висели портреты всех главных русских писателей, кроме Достоевского, а напротив между окнами и этой стеной с портретами стояли мы. 5 марта объявили, что он умер. Мы пришли в школу, никаких занятий, только невероятной траурности лица и такое же настроение. Нам сказали подняться в этот рекреационный зал, мы встали в каре, как обычно. У нашего класса руководительница была математичка. Директора не было, директор был замечательный тип, фронтовик, он преподавал литературу, довольно грубо ее преподавал, но все равно какое-то уважение внушал. Вдруг он появился, во-первых, у него было расцарапано лицо, во-вторых, просто на три метра от него несло алкоголем. Он вышел и не смог говорить. Прерывающимся голосом он сказал, что умер тот-то и слово имеет Агния Борисовна, наша классная руководительница. По ее лицу текли слезы, которые в ту секунду, когда было произнесено ее имя, совершенно прекратились, и она сказала: "Почему я?" Что-то там она проговорила – это неважно, но важно, что это все зароняло в душу какие-то недолжные мысли. Были два противоположных настроения: с одной стороны, что все, конец всему, потому что умер бог, а второе, что теперь вздохнем, но этого было меньше. Люди как-то так жили, ничего, хуже жить не станем или можно и чуть похуже пожить. Это, кстати говоря, как-то пересекается с нынешней обстановкой, с нашей страной пересекается.
Траурный митинг на Дворцовой площади в Ленинграде в час похорон Иосифа Виссарионовича Сталина, 9 марта 1953 года
Это меня не занимало ничуть, потому что я тогда был влюблен. Тогда было раздельное обучение, наша мужская была, а рядом была школа женская. На перемене оттуда доносились девичьи голоса и как-то волновали кровь. В этой соседней школе училась девочка с двумя золотыми косами ниже талии, синими глазами, и звали ее Регина Квин, то есть два раза королева. А в другом классе, параллельном с нашим, 10А, был такой ученик Миша Трофимов, который был совершенно ни на кого не похож, он был похож не на человека, а на слово "джентльмен". Он был независим, ходил по городу с совершенно невероятной молодой женщиной, которых не было нигде, она с какого-то портрета начала века была. Они ходили, разговаривали. Он никого совершенно не признавал. Он жил на Малой Конюшенной в бельэтаже в отдельной квартире. Говорили, что отец его хирург. Его окна выходили на улицу. Я к нему подошел и сказал: "Можно я у тебя посижу после школы, мне в окно посмотреть?" Он сказал: "Пожалуйста, сколько хочешь". На меня это очень сильное впечатление произвело, потому что, во-первых, могу посидеть, а во-вторых, что с ним, оказывается, можно разговаривать как с Мишей Трофимовым. А потом уже в институте через три года после окончания школы принесли письмо с ХХ съезда, доклад Хрущева, собрали курс наш в аудитории. Пришли два человека мрачности, близкой к той, что была у нас на похоронах тогда. Потом я уже понял, что она была обоснованная, эта мрачность. Один был декан, другой я не помню кто. Они сказали: "Кто у вас может прочесть внятно?" Несколько голосов произнесли мое имя. Они сказали: "Идите сюда, потом сменим вас". Меня до конца не сменили, я прочел это письмо. Надо сказать, его я читал очень лично, настолько, что я хотел несколько раз сказать: я прошу вас всех встать и почтить память жертв. Но я этого не сделал, скорее, я ритмически этого не сделал, потому что это как-то разрушало чтение. Я прочел это звонким голосом. После этого все тихо разошлись.
Человек с кафедры марксизма-ленинизма спросил: "Скажите, что в своей книге "Экономические проблемы социализма в СССР" Сталин говорит?" Я туманно знал, что он там говорит. Я стал отвечать, он послушал, посмотрел и сказал: "Что же вы, Анатолий Найман, никто труды товарища Сталина не отменял"
Последний раз Сталин какую-то роль сыграл, когда я окончил школу и пошел поступать в университет на химический факультет. Почему я так увлекся химией? Я ею был ужасно увлечен, захвачен. У меня была к тому же медаль серебряная. Поскольку у меня была медаль, я имел право поступать без экзаменов, тогда такие были правила. Но был такой коллоквиум, мне задали вопросы из химии органической, неорганической, я на них превосходно ответил. Мне сказали: "Может быть, вы выйдете в коридор и там посидите, подождите, придет человек с кафедры марксизма-ленинизма". Я вышел, посидел. Пришел человек с кафедры марксизма-ленинизма, как мне показалось, лет 40, элегантный, с непростым лицом. Он меня пригласил в аудиторию и сказал: "Скажите, что в своей книге (книга была всего страниц 20) "Экономические проблемы социализма в СССР" (у Сталина было две брошюры, эта и "Марксизм и вопросы языкознания"), что он говорит?" Я туманно знал, что он там говорит, я перелистал, может быть, один раз, но это тоска была страшная. Я стал отвечать, он послушал, посмотрел и сказал: "Что же вы, Анатолий Найман, никто труды товарища Сталина не отменял". Хотя уже месяцы прошли, именно уже отменили, уже Сталин был не такой, как был раньше. Он сказал: "Кстати, Найман – это русская фамилия?" Я сказал: "Нет, это еврейская фамилия". Он сказал: "Ну все равно, идите". И меня выгнали из университета.
На советской научно-исследовательской дрейфующей станции «Северный полюс-3», 1954 год
Сейчас отношение к Сталину – это отношение к легенде, которая создалась. Легенда создалась, тоже понятно, не без оснований. То, что Сталин помимо всего прочего был еще и фигурой подражания, связано не с тем, что он говорил так, как надо говорить, то, что он фразу поворачивал, но в нее что-то успевал добавлять, при этом что-то отнимать, поэтому била она в ту же точку, но уже по-другому, здесь с твердостью, а здесь уже и мягкость чувствовалась, а здесь сверхтвердость. Неважно, что он говорил, важно, что слушающие ужасно хотели подпасть под влияние, под какое-то влияние, но настоящее. И вот генеральный секретарь партии, или кем Сталин тогда был, говорил с той расстановкой, в том ритме, с тем акцентом, он говорил именно так, что хотелось попасть под его влияние, потому что если ты попадешь под влияние, то с тобой все будет в порядке. А как же, проснувшись ночью в холодном поту, спрашивал себя человек: как же так, он же может и посадить? Не он конкретно. "Да, представь себе, могу посадить". – "Я же могу погибнуть там". – "Да, можешь погибнуть там". Но это не кто-то говорит, а тот, кому надо говорить, то есть следующий шажок до какого-то бога.
Вообще были табуированные слова – это понятно. Слово "еврей" тоже было табуировано, но по-другому, с совершенно противоположной стороны. Как-то "еврей" – вроде бы ругаешься. Анна Ахматова без всяких пауз говорила и говорила всегда "Сталин". Иногда саркастически "Иосиф Виссарионович" – это неважно. Не Джугашвили, ничего по поводу его происхождения, ничего такого не было – это не ее была стезя. В связи с этим я сейчас вспомнил замечательного человека Константина Богатырева, он был сыном замечательного профессора Богатырева, лингвиста и филолога, а сам он был замечательный переводчик Рильке и вообще был человек редкостный. Он по доносу попал в лагерь в 1949 году. Там, например, оказался в его бригаде человек, который попал по делу. А именно: он был из шахтерской семьи, статный, высокий, красивый, славянской внешности. Он был взят в войска охраны и попал не в непосредственную охрану Сталина, а, например, когда Сталин ехал в машине к себе на дачу, на озеро Рица или куда-то, они стояли в двух или трех метрах друг от друга за камнями какими-то. Возник заговор, какой-то капитан предложил, чтобы покушение было. Донос последовал раньше, и всех отправили в лагерь. Он попал к Богатыреву, страшно к нему привязался. Потому что у него вообще была такая натура, он хотел знать все, что можно знать. Например, он слышал, что был такой поэт Пастернак, а Богатырев знал Пастернака лично – это было невероятно для него. Как-то они заговорили о Хлебникове. Богатырев сказал, что был такой поэт Хлебников. "Как я могу найти его стихи?" – "А ты спроси в библиотеке". Он пошел в библиотеку, спросил Хлебникова, была какая-то книжечка Хлебникова или томик какой-то из собрания. "А зачем вам нужен Хлебников?" – ему сказали. Он сказал: "Вот приближается день рождения Сталина, я пишу поэму в его честь, хочу Хлебникова прочесть, потому что я не хочу подходить к этому делу спустя рукава". Ему дали Хлебникова, он Хлебникова прочел. Когда он вышел читать поэму, он сказал: "Поэма товарищу Сталину в манере поэта Хлебникова".
Иосиф Бродский
Он вышел на сцену, все на него смотрят, и он сказал: "Поэма товарищу Сталину":
Сталин, Сталюнюнчик, Сталюнюня…
Его стащили со сцены, не знаю, что было, но он успел сказать эти три слова.
"Гуталин" была официальная кличка Сталина у неблагонадежных граждан
Было сколько-то-летие Бродского, 75 лет, где нашлись люди, которые выступили, я во всяком случае знаю двух человек, которые сказали, что, конечно, Бродский был бы за присоединение Крыма, потому что он был империалист. Это такая низость даже не обсуждаемая, когда за мертвого говорят. Я бы сказал, когда спрашивают, какое влияние на вас имела Ахматова, а меня иногда спрашивали, я бы сказал, что одно из влияний, которое обозначить просто могу, по-моему, это листки из дневника, воспоминания о Мандельштаме, они начинаются с оборванной фразы, я своими словами говорю: смерть Лозинского сделала невозможным вспоминать то, что я могу вспоминать, потому что он не может подтвердить этого. Я подумал: ведь я до этого времени думал, что как раз смерть человека… Подумал на юбилее Бродского: что хотят, то на него и вешают. А Ахматова именно потому не могла вспоминать, что никого не было, кто бы мог ее опровергнуть. Так вот, я не хочу обсуждать Крым в связи с Бродским, не хочу обсуждать его империализм, который был скорее как фигура поэзии, я бы сказал. Поэзия же не в строчках только заключается. Что я могу сказать определенно – это что Бродский сказал однажды и говорил это не мне одному, я думаю: "Что бы мы делали без Гитлера?" То есть что имелось в виду: что бы мы говорили про Сталина, если бы не было Гитлера, нам бы не с кем было его сравнивать. Поэтому Сталин для Бродского темы не представлял. Другое дело, что Бродский родился в 1940 году и был назван Иосиф. Тогда не было такого массового называния, но детей называли Иосиф и Адольф в честь двух вождей. И если для Мандельштама соименность была очень важным пунктом его миропонимания, то Бродский, как мне кажется, специально этим не занимался, скорее, глушил это. Во всяком случае, ничего кроме "тараканьи смеются усища", ничего такого не было. Я не имею в виду, что он это цитировал, я говорю об отношении. Скорее "Гуталин" от него можно было услышать. "Гуталин" была официальная кличка Сталина у неблагонадежных граждан.