Захолустье, метафизическое захолустье, может быть такой же реальностью как рельеф местности, мировой океан, тундра и вельд. Тени пражских гениев лишили бы меня всякой творческой воли, если бы я не пошёл на хитрость: я вижу себя не в компании писателей, а среди их персонажей. Грегор Замза шевелит щупальцами и усиками, а я – ручкой. Писатель, позволяя себе придумывать персонажей, должен быть готов к тому, что с ним поступят точно также. Я часто снюсь Праге, и это трудный, липкий сон.
-Тебе пора, уже восемь,- слышу я голос жены. Она лежит рядом, глаза её закрыты. Я напрягаю спину, но вместо того, чтобы встать, скольжу по простыне панцирем.
-Разве тебе не нужно на работу?
Я открываю рот и слышу сквозь треск и писк собственный голос.
-Ладно. Сейчас встану. Уже встаю. – Я стараюсь говорить внятно, неторопливо, но писк и треск не идут на убыль. Словно мне набили глотку ржавчиной и опилками. Может быть, я простудился? Горло для меня всё: я работаю на радио. Спина по-прежнему скользит, словно она выпуклая и жёсткая. Я зеваю и вытягиваю вперёд руки, но вижу перед собой ворсистые щупальца. Я хохочу, но слышу надрывный хрип. Жена скашивает на меня глаза, и я слышу визг. Пять секунд, пятнадцать, минута. Жена вскакивает и бросается к настольному зеркалу. Пристально вглядывается:
-Слава Богу!
Она берёт зеркало в руки и подносит к моему лицу. Я вижу чешуйки, усики, вытаращенные зрачки без белков. Входит сын, разбуженный визгом. Он пахнет вчерашним вечером в пивной. Повезло сыночку. Года в четыре он, лёжа рядом со мной, сказал:
-Папа, не дыши.
Я не храпел, не сопел, а просто дышал. Тогда-то я понял, чего он мне желает.
-Папа…папочка, что случилось? Честное слово, это не я! Я к тебе не прикасался. Хочешь, принесу тебе завтрак?
Я не могу удержаться от улыбки: так вот он какой…
- Спасибо, сынок.
- Это голос зверя, - надрывно кричит жена. - Игорь, Игорь, что ты с нами делаешь!?
Сын приносит поднос с едой: щепотка сахара, соли, колотый сухарь, огрызок сыра. Я вопрошающе смотрю на сына.
-Прости, па. – Он уходит и возвращается с тремя блюдцами:
в двух из них – вино, белое и красное. В третьей – арак: я его пью, когда болею. Внюхиваюсь. Белое – местное, зелене велтлинске. Красное – чилийское каберне. Какой смрад! Как я мог это пить? Зато арак приводит мои усики в дрожь, холодит панцирь. Нечего кукситься! Я впиваюсь клешнями в сыр.
-Сынок, вызови такси и отвези меня на работу. У меня через час – студия, – хриплю я.
Сын приносит коробку из-под нового кухонного комбайна, выстилает её ватой и бережно, как ёлочную игрушку, помещает меня внутрь. Я мысленно готовлюсь к разговору с директором. Во-первых, я – член профсоюза, и так просто меня не раздавишь. Во-вторых, радио – не телевидение, так что внешним видом я шокировать никого не буду. В-третьих…Директор одобрительно кивает головой:
- Видите ли, Игорь, мне даже жаль, что мы – не телевидение. Благодаря вам мы увеличили бы аудиторию до 50-55 миллионов. Да вся страна сбежалась бы к экранам!
Меня несут в студию. Кладут на зелёное сукно стола. Рогом я подтягиваю микрофон, щёлкаю по нему усиком. Он тенькает. Загорается лампочка.
- Доброе утро! У микрофона Грегор Померанцев. Говорит
радио «Метаморфозы»…
Я вижу, как за студийным стеклом коллеги показывают мне оттопыренные большие пальцы. Мне даже кажется, что я слышу их возгласы:
-Давай, Грегорёк, жми!
После передачи коллеги устраивают мне овацию. Сын осторожно вытирает носовым платком бурую жидкость, стекающую из моей пасти. В обед – приём у генерального директора. На вечерний эфир приезжает съёмочная группа из ЦТ-РТ. Домой я возвращаюсь к полуночи. Мы ложимся. Я щекочу жену всеми усиками. Она хихикает…Нет, сегодня я не услышу ни «Ничтожество!», ни «Слабак!». Я счастливо засыпаю, и мне снится весёлый сон.
Игорь Швейк шёл мимо ручья, в котором купался русский солдат, удравший из австрийского плена. Швейк решил проверить, каково ему будет в чужой форме. Так Швейк попал в плен к своим. Когда он при раздаче кукурузного хлеба попробовал объясниться с конвоиром-мадьяром, тот ударил его прикладом, прибавив: «Baszom az elet. А ну-ка в строй, русская свинья!» От боли Швейк заревел по-тирольски: «Голарио, голарио…» В вагоне Швейк рассказал свою историю русскому пленному, но тот не понял ни слова.
-Не понимат, я крымский татарин. Аллах ахпер.
Швейк понял, что ему повезло: в эшелоне с ним ехали татары, грузины, осетины, черкесы, мордвины и калмыки. На этапе в Добромиле их переписали: Муглагалей Абдрахманов, Беймурат Аллагали, Джередже Чердедже, Давлатбалей Нурдагалиев, Игорь Швейк…Швейк отметил про себя, что чешские фамилии не намного благозвучней: Гашек, Шванкмайер, Подмышечка…Фельдфебель-писарь ни с Джередже, ни с Муглагалеем общего языка не нашёл. Построив пленных, он заорал: «Wer kann Deutsch sprechen? Кто говорит по-немецки?». Швейк радостно сделал шаг вперёд. Вскоре он оказался в канцелярии. Писарь допрашивал его по-немецки:
- Ты еврей? Ну?
Швейк задумчиво покачал головой: не-е-е.
- Не запирайся. Каждый из вас, пленных, знающих по-немецки, еврей. Как твоя фамилия? Швах? Не робей. У нас тебе бояться нечего: в Австрии еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага, бывал, это в Варшаве, на правом берегу Вислы. Евреев там не меньше, чем у нас в Вене. А какой номер твоего полка?
-Девяносто первый, - с надеждой ответил Швейк. Писарь полистал военный справочник.
-Девяносто первый, эриванский, кадры в Тифлисе. Не удивляйся, мы тут всё о вас знаем. Держи табак, еврейчик. Наш табак получше вашей махорки. Будешь старшим в эшелоне. Если кто сбежит, еврейчик, мы тебя расстреляем.
-Осмелюсь доложить, господин фельдфебель, я попал к нам в плен. Я – чех.
-Чех? Предатель! Перебежчик! Кру-гом!
Ночью Игорь Швейк убедился, что русская шинель теплей и шире австрийской, и что жуки, обнюхивающие спящего, пахнут сыром. Соломенный тюфяк и русская шинель располагали ко сну.
Орысей менэ зовуть, Орысей. Працюю я в ресторациии «У добрэго вояка Швейка». Посудницей. По 14-16 часов. И по 18. Гроши збыраю. У меня мама и донька в Сад-гори пид Чернивцямы. У нас там праци нема. Чоловик Грыць у Польщи робыть. Сто лит тому мамын прадид подався в Гамерику, як той жыд. А мы зараз: чоловик в Перемышль, а я – до Праги. Сусиды казалы, що мы в тёплые края видлитаем. А воны – не тёплые. Дощ, мжичка. Так що, дякую вам файно, сусиды. Бог лише знае, як ту крону гирко заробыты. И дэ той Бог? В Прази его нема. Я шукала. До ворожки ходыла. Не знайшла Бога. Може, вин – в Гамерыци? Так тут тяжко, що хоч сокыру в серце вбий, щоб воно пукнуло. Сьогодни я не в кухни – а в зали. Официянткою. Трохы причепурылась. Одяглась в сорочку з вышывкою на рукавах. Сама вышывала: вышни, червони-червони, з зеленымы хвостыкамы. А не треба було. Там за столом биля музык сидять хлопци, Муглагалей, Беймурат, Чередже…Сказалы, що забырають мене писля праци. А я не хочу. В Прази я без реестрации. До полиции задзовонити не можу: арештують, вышлють. А з цымы звирямы я не пиду. Краще выпью медыцыну и помру. Е в кухни медыцына вид жукив, щурив, швабив та пацюкив. А чим я гирша за жука? Ось вона, медицина. Я пью. Яке ж воно огыдне. Я блюю, и пан Подмышечка бье мене по твару, в ливе око. Он вона, кров. И сокыры не треба. Я чую, як музыкы спивають: «Как упоительны в России вечера…». Це Муглагалей, Беймурат та Чередже замовылы. В дальний комирци е газова пич. Я йду до комиркы, видчиняю газ. Лягаю на пидлогу, головой до пэчи. Спомынаю маму, як вона чеше мени волосся, заплитае косу.
К Орысе подходит смерть. Глядит на её посиневшую кожу. «Ну давай: или туда, или – сюда»,- говорит смерть. Нюхает Орысю. От тухлого запаха газа смерть тошнит. Она чихает, отворачивается.
Ну что, Орыся, так – сюда или – туда? Таким сном – глубоким, беспробудным – ты ещё не спала.
Звонит будильник. Прага потягивается. В голос зевает. Похрустывает суставами и позвонками. Спроси её, какие ей снились сны, и она только пожмёт плечами. Я включаю радио. «Доброе утро!»- говорит голос. На что он похож? Так могли бы говорить ржавые водосточные трубы или тупые ножницы, или старый напильник. Нет, не могли бы. К вечеру я найду сравнение поточней. Ночью оно мне может пригодиться.
-Тебе пора, уже восемь,- слышу я голос жены. Она лежит рядом, глаза её закрыты. Я напрягаю спину, но вместо того, чтобы встать, скольжу по простыне панцирем.
-Разве тебе не нужно на работу?
Я открываю рот и слышу сквозь треск и писк собственный голос.
-Ладно. Сейчас встану. Уже встаю. – Я стараюсь говорить внятно, неторопливо, но писк и треск не идут на убыль. Словно мне набили глотку ржавчиной и опилками. Может быть, я простудился? Горло для меня всё: я работаю на радио. Спина по-прежнему скользит, словно она выпуклая и жёсткая. Я зеваю и вытягиваю вперёд руки, но вижу перед собой ворсистые щупальца. Я хохочу, но слышу надрывный хрип. Жена скашивает на меня глаза, и я слышу визг. Пять секунд, пятнадцать, минута. Жена вскакивает и бросается к настольному зеркалу. Пристально вглядывается:
-Слава Богу!
Она берёт зеркало в руки и подносит к моему лицу. Я вижу чешуйки, усики, вытаращенные зрачки без белков. Входит сын, разбуженный визгом. Он пахнет вчерашним вечером в пивной. Повезло сыночку. Года в четыре он, лёжа рядом со мной, сказал:
-Папа, не дыши.
Я не храпел, не сопел, а просто дышал. Тогда-то я понял, чего он мне желает.
-Папа…папочка, что случилось? Честное слово, это не я! Я к тебе не прикасался. Хочешь, принесу тебе завтрак?
Я не могу удержаться от улыбки: так вот он какой…
- Спасибо, сынок.
- Это голос зверя, - надрывно кричит жена. - Игорь, Игорь, что ты с нами делаешь!?
Сын приносит поднос с едой: щепотка сахара, соли, колотый сухарь, огрызок сыра. Я вопрошающе смотрю на сына.
-Прости, па. – Он уходит и возвращается с тремя блюдцами:
в двух из них – вино, белое и красное. В третьей – арак: я его пью, когда болею. Внюхиваюсь. Белое – местное, зелене велтлинске. Красное – чилийское каберне. Какой смрад! Как я мог это пить? Зато арак приводит мои усики в дрожь, холодит панцирь. Нечего кукситься! Я впиваюсь клешнями в сыр.
-Сынок, вызови такси и отвези меня на работу. У меня через час – студия, – хриплю я.
Сын приносит коробку из-под нового кухонного комбайна, выстилает её ватой и бережно, как ёлочную игрушку, помещает меня внутрь. Я мысленно готовлюсь к разговору с директором. Во-первых, я – член профсоюза, и так просто меня не раздавишь. Во-вторых, радио – не телевидение, так что внешним видом я шокировать никого не буду. В-третьих…Директор одобрительно кивает головой:
- Видите ли, Игорь, мне даже жаль, что мы – не телевидение. Благодаря вам мы увеличили бы аудиторию до 50-55 миллионов. Да вся страна сбежалась бы к экранам!
Меня несут в студию. Кладут на зелёное сукно стола. Рогом я подтягиваю микрофон, щёлкаю по нему усиком. Он тенькает. Загорается лампочка.
- Доброе утро! У микрофона Грегор Померанцев. Говорит
радио «Метаморфозы»…
Я вижу, как за студийным стеклом коллеги показывают мне оттопыренные большие пальцы. Мне даже кажется, что я слышу их возгласы:
-Давай, Грегорёк, жми!
После передачи коллеги устраивают мне овацию. Сын осторожно вытирает носовым платком бурую жидкость, стекающую из моей пасти. В обед – приём у генерального директора. На вечерний эфир приезжает съёмочная группа из ЦТ-РТ. Домой я возвращаюсь к полуночи. Мы ложимся. Я щекочу жену всеми усиками. Она хихикает…Нет, сегодня я не услышу ни «Ничтожество!», ни «Слабак!». Я счастливо засыпаю, и мне снится весёлый сон.
Игорь Швейк шёл мимо ручья, в котором купался русский солдат, удравший из австрийского плена. Швейк решил проверить, каково ему будет в чужой форме. Так Швейк попал в плен к своим. Когда он при раздаче кукурузного хлеба попробовал объясниться с конвоиром-мадьяром, тот ударил его прикладом, прибавив: «Baszom az elet. А ну-ка в строй, русская свинья!» От боли Швейк заревел по-тирольски: «Голарио, голарио…» В вагоне Швейк рассказал свою историю русскому пленному, но тот не понял ни слова.
-Не понимат, я крымский татарин. Аллах ахпер.
Швейк понял, что ему повезло: в эшелоне с ним ехали татары, грузины, осетины, черкесы, мордвины и калмыки. На этапе в Добромиле их переписали: Муглагалей Абдрахманов, Беймурат Аллагали, Джередже Чердедже, Давлатбалей Нурдагалиев, Игорь Швейк…Швейк отметил про себя, что чешские фамилии не намного благозвучней: Гашек, Шванкмайер, Подмышечка…Фельдфебель-писарь ни с Джередже, ни с Муглагалеем общего языка не нашёл. Построив пленных, он заорал: «Wer kann Deutsch sprechen? Кто говорит по-немецки?». Швейк радостно сделал шаг вперёд. Вскоре он оказался в канцелярии. Писарь допрашивал его по-немецки:
- Ты еврей? Ну?
Швейк задумчиво покачал головой: не-е-е.
- Не запирайся. Каждый из вас, пленных, знающих по-немецки, еврей. Как твоя фамилия? Швах? Не робей. У нас тебе бояться нечего: в Австрии еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага, бывал, это в Варшаве, на правом берегу Вислы. Евреев там не меньше, чем у нас в Вене. А какой номер твоего полка?
-Девяносто первый, - с надеждой ответил Швейк. Писарь полистал военный справочник.
-Девяносто первый, эриванский, кадры в Тифлисе. Не удивляйся, мы тут всё о вас знаем. Держи табак, еврейчик. Наш табак получше вашей махорки. Будешь старшим в эшелоне. Если кто сбежит, еврейчик, мы тебя расстреляем.
-Осмелюсь доложить, господин фельдфебель, я попал к нам в плен. Я – чех.
-Чех? Предатель! Перебежчик! Кру-гом!
Ночью Игорь Швейк убедился, что русская шинель теплей и шире австрийской, и что жуки, обнюхивающие спящего, пахнут сыром. Соломенный тюфяк и русская шинель располагали ко сну.
Орысей менэ зовуть, Орысей. Працюю я в ресторациии «У добрэго вояка Швейка». Посудницей. По 14-16 часов. И по 18. Гроши збыраю. У меня мама и донька в Сад-гори пид Чернивцямы. У нас там праци нема. Чоловик Грыць у Польщи робыть. Сто лит тому мамын прадид подався в Гамерику, як той жыд. А мы зараз: чоловик в Перемышль, а я – до Праги. Сусиды казалы, що мы в тёплые края видлитаем. А воны – не тёплые. Дощ, мжичка. Так що, дякую вам файно, сусиды. Бог лише знае, як ту крону гирко заробыты. И дэ той Бог? В Прази его нема. Я шукала. До ворожки ходыла. Не знайшла Бога. Може, вин – в Гамерыци? Так тут тяжко, що хоч сокыру в серце вбий, щоб воно пукнуло. Сьогодни я не в кухни – а в зали. Официянткою. Трохы причепурылась. Одяглась в сорочку з вышывкою на рукавах. Сама вышывала: вышни, червони-червони, з зеленымы хвостыкамы. А не треба було. Там за столом биля музык сидять хлопци, Муглагалей, Беймурат, Чередже…Сказалы, що забырають мене писля праци. А я не хочу. В Прази я без реестрации. До полиции задзовонити не можу: арештують, вышлють. А з цымы звирямы я не пиду. Краще выпью медыцыну и помру. Е в кухни медыцына вид жукив, щурив, швабив та пацюкив. А чим я гирша за жука? Ось вона, медицина. Я пью. Яке ж воно огыдне. Я блюю, и пан Подмышечка бье мене по твару, в ливе око. Он вона, кров. И сокыры не треба. Я чую, як музыкы спивають: «Как упоительны в России вечера…». Це Муглагалей, Беймурат та Чередже замовылы. В дальний комирци е газова пич. Я йду до комиркы, видчиняю газ. Лягаю на пидлогу, головой до пэчи. Спомынаю маму, як вона чеше мени волосся, заплитае косу.
К Орысе подходит смерть. Глядит на её посиневшую кожу. «Ну давай: или туда, или – сюда»,- говорит смерть. Нюхает Орысю. От тухлого запаха газа смерть тошнит. Она чихает, отворачивается.
Ну что, Орыся, так – сюда или – туда? Таким сном – глубоким, беспробудным – ты ещё не спала.
Звонит будильник. Прага потягивается. В голос зевает. Похрустывает суставами и позвонками. Спроси её, какие ей снились сны, и она только пожмёт плечами. Я включаю радио. «Доброе утро!»- говорит голос. На что он похож? Так могли бы говорить ржавые водосточные трубы или тупые ножницы, или старый напильник. Нет, не могли бы. К вечеру я найду сравнение поточней. Ночью оно мне может пригодиться.
