В программе "Поверх барьеров"- эссе Игоря Померанцева . Впервые в эфире в пятницу, 14 января в 23:00. Повторы в субботу в шесть утра и в два пополудни.
...Связь с Черновцами у меня глубокая, я даже на глазок могу определить ее глубину: около двух метров. На кладбищах этого города похоронены мои тети, моя бабушка, мой отец, мой старший брат. Да и сейчас в городе живут моя невестка, увы, вдова, и мой племянник.
В советской империи Черновцы были еврейским городом. Впрочем, и в немецкой литературе его всегда называли "еврейским". В середине пятидесятых только пятая часть городского населения были евреями, причем из них меньшая часть - австрийскими, а большая - бессарабскими. Но евреи обладают мощным энергетическим полем. Даже если их всего ничего - три десятка тысяч - они делают погоду в городе. Я уже в детстве знал, что евреи живут в Киеве, в Москве, в Ленинграде, но столичные евреи мне казались сплошь респектабельными, богатыми, процветающими, а вот в Черновцах были всякие - шпана, проститутки, убийцы, валютчики, вундеркинды, по улицам бродили евреи-горбуны, таскавшие на своих горбах контрабандную мацу. Конечно, там была не только еврейская голь - там были, например, знаменитые боксеры и борцы, участвовавшие в Олимпийских играх, в чемпионатах мира. Мне в детстве казалось, что евреи - самые замечательные спортсмены, особенно борцы и боксёры.
Мы с отцом часто гуляли по городу, и он мне украдкой показывал талантливых украинских писателей: Володимира Бабляка, Романа Андрияшика. Я, конечно, пялился на них, хотя отец меня одергивал. До сих пор помню их напряженные лица, как будто они несли какие-то гири. Только потом, в 1972 году, когда я переехал в Киев, замороженный страхом, Киев после украинских зачисток, я понял, какие гири носили Бабляк и Андрияшик, и почему они рано умерли.
Ещё в городе жил великий бандит Хома. Я хорошо знал его младшего брата, олигофрена по кличке Блюм, друга моего старшего брата. Однажды мелкий хулиган Шмок по глупости долбанул Блюмашу между глаз. Долбанув, он понял, на кого поднял руку и побежал на Кобылянскую извиняться перед Хомой. Хома выслушал Шмока и лениво отправил его в нокаут. После первой отсидки Хома сменил наше местечко на солидный Львов. Ему хватило года, чтобы поставить льва на задние лапы. Затем он укротил Западный Берлин. Хома и Блюм были преданными сыновьями. Заработав первый эмигрантский миллион, они транспортировали отца-инвалида из СССР в ФРГ, но на высоте восьми тысяч метров сердце старика разорвалось, и сыновья встретили труп. Блюм не дожил до сорока: он умер от опухоли мозга. А Хому зарезали в Мюнхене его же пацаны - то ли Тимоха, то ли Тенгиз. Так вся семья без остатка ушла в черновицкие мифы и легенды.
Помню и вдохновенную проститутку Фиру по кличке “Сосюра”. Я мечтал о ней с 12 лет. И когда пришла пора осуществить мечту, Фира исчезла: ее унесло эмигрантским ветром в Хайфу на радость тамошним докерам и матросам и на беду местным проституткам. В Хайфе Фира радикально сбила цены, при этом не поступившись качеством услуг.
Старые Черновцы были перекрестком культур. У Пастернака есть строчка: “воздух криками изрыт”. Воздух Черновцов был изрыт криками, стонами, вздохами на немецком, на идише, на украинском, на венгерском, на румынском, на польском, на русском. Фотографы работают со светом и тенью, композиторы - с чередованием звуков, а писатель работает с языком. Не нужно обладать большой фантазией, чтобы представить себе богатейший языковой фон, языковой ландшафт Черновцов. Я назвал бы его “ сквозняком л и н г в”. Из этой полифонии и рождалась поэзия. Столицы устанавливают классические эталоны, определяют стандарты. А провинция - это столица модернизма. Потому что в глубинке полируют свою кровь юноши-книгочеи. А что ещё им остается, кроме отклонения, надлома, кроме курватуры, которая присуща стилю модерн? Эта курватура карнизов и кровель может далеко завести чувствительных юношей. У Гейне есть такая мысль - эпохи заката чреваты субъективизмом. Это сказано скорее неодобрительно. Для меня же эта мысль - просто диагноз. Когда рушится всё вокруг - империи, каноны, репутации - на кого тебе еще положиться, кроме как на самого себя? Так ты становишься "субъективным" и работаешь с собственным "я", своевольно преломляешь реальность, потому что ты чреват, беременен "субъективизмом".
Диссидентами бывают не только люди, но и города. Архитектура Черновцов в советской империи была диссидентской. Проходя мимо домов, живя в них, ты не мог не заразиться их духом. Черновцы - город-диссидент, который дал нам, своим жителям, уроки красоты, свободы, долга. Черновцы - это город-цитата, причем из другой эпохи. И раскавычить её могут только чуткие исследователи. Это цитата из стихов замечательных австрийских поэтов, живших там между двумя мировыми войнами. Ты идешь по городу, как по цитате. Ты читаешь его. Прежнего города уже нет. Но остались обрывки предложений, осколки слов, которые вошли в сознание, в культурный обиход немецкого и австрийского читателя.
Есть такая детская игра “замри!”. Между войнами Черновцы "замерли". Они жили своей жизнью, не ожидая, не предвидя Голокоста. Это был город книжных червей, о чем написано много воспоминаний, в том числе Розой Ауслендер. В 1978 году, когда я оказался в Германии, моя подруга, учительница немецкой гимназии, позвонила в Дюссельдорф Розе Ауслендер, и сказала: “Мы не знакомы лично, но я вам звоню, потому что ко мне приехал русский поэт из Черновцов и, может быть, вам интересно было бы с ним встретиться”. К тому времени Р.Ауслендер была лауреатом, знаменитостью, классиком. Она ответила - “я бы охотно встретилась, но я больна”. Она тогда действительно болела тяжелой формой артрита, уже не могла писать, только диктовала стихи, но, думаю, был у неё и другой резон. Она когда-то написала, что Черновцы - "затонувший город". Это она придумала образ города-Атлантиды. Поэтому, мне кажется, она боялась встретиться с человеком, который жил и сочинял стихи на дне затонувшего города. Оказалось, что её Атлантиду кто-то заселил. И мое физическое присутствие, разговоры о стихах, и то, что я просто их пишу - разрушало хрустальный образ затонувшего города. Она не захотела встретиться с утопленником.
Черновцы - город с секретом. И тайной. Сначала про секрет. Есть города, которым не просто повезло - они заслужили везение. Я имею в виду города, на которые хотя бы краем глаза посмотрел Бог. Но почему они привлекли его внимание? У культуры - своя логика, свои магнитные поля. Так вот, Бог посмотрел на Черновцы - даже не посмотрел, а послушал их краем уха - и услышал какой-то шелест, перелив дифтонгов и фонем, чересполосицу языков, услышал и удивился: какой маленький пятачок, и каким чудным сквознячком оттуда веет. Лингвистическим сквознячком. Ну а что до тайны, то она - в нас самих. Тайна - это работа нашего воображения, это погреба и чердаки нашей памяти, и пока они существуют, до тех пор Черновцы останутся таинственным городом.
Полностью эссе можно прочесть в журнале "Иностранная литература" №4, 2010г.
В этом же выпуске "Поверх барьеров" вы сможете послушать
- воспоминания немцев Поволжья и их русских соседей о судьбе немцев в СССР
- "Мои любимые пластинки" с вятским актёром Сергеем Турицыным
...Связь с Черновцами у меня глубокая, я даже на глазок могу определить ее глубину: около двух метров. На кладбищах этого города похоронены мои тети, моя бабушка, мой отец, мой старший брат. Да и сейчас в городе живут моя невестка, увы, вдова, и мой племянник.
В советской империи Черновцы были еврейским городом. Впрочем, и в немецкой литературе его всегда называли "еврейским". В середине пятидесятых только пятая часть городского населения были евреями, причем из них меньшая часть - австрийскими, а большая - бессарабскими. Но евреи обладают мощным энергетическим полем. Даже если их всего ничего - три десятка тысяч - они делают погоду в городе. Я уже в детстве знал, что евреи живут в Киеве, в Москве, в Ленинграде, но столичные евреи мне казались сплошь респектабельными, богатыми, процветающими, а вот в Черновцах были всякие - шпана, проститутки, убийцы, валютчики, вундеркинды, по улицам бродили евреи-горбуны, таскавшие на своих горбах контрабандную мацу. Конечно, там была не только еврейская голь - там были, например, знаменитые боксеры и борцы, участвовавшие в Олимпийских играх, в чемпионатах мира. Мне в детстве казалось, что евреи - самые замечательные спортсмены, особенно борцы и боксёры.
Мы с отцом часто гуляли по городу, и он мне украдкой показывал талантливых украинских писателей: Володимира Бабляка, Романа Андрияшика. Я, конечно, пялился на них, хотя отец меня одергивал. До сих пор помню их напряженные лица, как будто они несли какие-то гири. Только потом, в 1972 году, когда я переехал в Киев, замороженный страхом, Киев после украинских зачисток, я понял, какие гири носили Бабляк и Андрияшик, и почему они рано умерли.
Ещё в городе жил великий бандит Хома. Я хорошо знал его младшего брата, олигофрена по кличке Блюм, друга моего старшего брата. Однажды мелкий хулиган Шмок по глупости долбанул Блюмашу между глаз. Долбанув, он понял, на кого поднял руку и побежал на Кобылянскую извиняться перед Хомой. Хома выслушал Шмока и лениво отправил его в нокаут. После первой отсидки Хома сменил наше местечко на солидный Львов. Ему хватило года, чтобы поставить льва на задние лапы. Затем он укротил Западный Берлин. Хома и Блюм были преданными сыновьями. Заработав первый эмигрантский миллион, они транспортировали отца-инвалида из СССР в ФРГ, но на высоте восьми тысяч метров сердце старика разорвалось, и сыновья встретили труп. Блюм не дожил до сорока: он умер от опухоли мозга. А Хому зарезали в Мюнхене его же пацаны - то ли Тимоха, то ли Тенгиз. Так вся семья без остатка ушла в черновицкие мифы и легенды.
Помню и вдохновенную проститутку Фиру по кличке “Сосюра”. Я мечтал о ней с 12 лет. И когда пришла пора осуществить мечту, Фира исчезла: ее унесло эмигрантским ветром в Хайфу на радость тамошним докерам и матросам и на беду местным проституткам. В Хайфе Фира радикально сбила цены, при этом не поступившись качеством услуг.
Старые Черновцы были перекрестком культур. У Пастернака есть строчка: “воздух криками изрыт”. Воздух Черновцов был изрыт криками, стонами, вздохами на немецком, на идише, на украинском, на венгерском, на румынском, на польском, на русском. Фотографы работают со светом и тенью, композиторы - с чередованием звуков, а писатель работает с языком. Не нужно обладать большой фантазией, чтобы представить себе богатейший языковой фон, языковой ландшафт Черновцов. Я назвал бы его “ сквозняком л и н г в”. Из этой полифонии и рождалась поэзия. Столицы устанавливают классические эталоны, определяют стандарты. А провинция - это столица модернизма. Потому что в глубинке полируют свою кровь юноши-книгочеи. А что ещё им остается, кроме отклонения, надлома, кроме курватуры, которая присуща стилю модерн? Эта курватура карнизов и кровель может далеко завести чувствительных юношей. У Гейне есть такая мысль - эпохи заката чреваты субъективизмом. Это сказано скорее неодобрительно. Для меня же эта мысль - просто диагноз. Когда рушится всё вокруг - империи, каноны, репутации - на кого тебе еще положиться, кроме как на самого себя? Так ты становишься "субъективным" и работаешь с собственным "я", своевольно преломляешь реальность, потому что ты чреват, беременен "субъективизмом".
Диссидентами бывают не только люди, но и города. Архитектура Черновцов в советской империи была диссидентской. Проходя мимо домов, живя в них, ты не мог не заразиться их духом. Черновцы - город-диссидент, который дал нам, своим жителям, уроки красоты, свободы, долга. Черновцы - это город-цитата, причем из другой эпохи. И раскавычить её могут только чуткие исследователи. Это цитата из стихов замечательных австрийских поэтов, живших там между двумя мировыми войнами. Ты идешь по городу, как по цитате. Ты читаешь его. Прежнего города уже нет. Но остались обрывки предложений, осколки слов, которые вошли в сознание, в культурный обиход немецкого и австрийского читателя.
Есть такая детская игра “замри!”. Между войнами Черновцы "замерли". Они жили своей жизнью, не ожидая, не предвидя Голокоста. Это был город книжных червей, о чем написано много воспоминаний, в том числе Розой Ауслендер. В 1978 году, когда я оказался в Германии, моя подруга, учительница немецкой гимназии, позвонила в Дюссельдорф Розе Ауслендер, и сказала: “Мы не знакомы лично, но я вам звоню, потому что ко мне приехал русский поэт из Черновцов и, может быть, вам интересно было бы с ним встретиться”. К тому времени Р.Ауслендер была лауреатом, знаменитостью, классиком. Она ответила - “я бы охотно встретилась, но я больна”. Она тогда действительно болела тяжелой формой артрита, уже не могла писать, только диктовала стихи, но, думаю, был у неё и другой резон. Она когда-то написала, что Черновцы - "затонувший город". Это она придумала образ города-Атлантиды. Поэтому, мне кажется, она боялась встретиться с человеком, который жил и сочинял стихи на дне затонувшего города. Оказалось, что её Атлантиду кто-то заселил. И мое физическое присутствие, разговоры о стихах, и то, что я просто их пишу - разрушало хрустальный образ затонувшего города. Она не захотела встретиться с утопленником.
Черновцы - город с секретом. И тайной. Сначала про секрет. Есть города, которым не просто повезло - они заслужили везение. Я имею в виду города, на которые хотя бы краем глаза посмотрел Бог. Но почему они привлекли его внимание? У культуры - своя логика, свои магнитные поля. Так вот, Бог посмотрел на Черновцы - даже не посмотрел, а послушал их краем уха - и услышал какой-то шелест, перелив дифтонгов и фонем, чересполосицу языков, услышал и удивился: какой маленький пятачок, и каким чудным сквознячком оттуда веет. Лингвистическим сквознячком. Ну а что до тайны, то она - в нас самих. Тайна - это работа нашего воображения, это погреба и чердаки нашей памяти, и пока они существуют, до тех пор Черновцы останутся таинственным городом.
Полностью эссе можно прочесть в журнале "Иностранная литература" №4, 2010г.
В этом же выпуске "Поверх барьеров" вы сможете послушать
- воспоминания немцев Поволжья и их русских соседей о судьбе немцев в СССР
- "Мои любимые пластинки" с вятским актёром Сергеем Турицыным
