Когда о неготовности России к свободной жизни рассуждает обычный читатель или слушатель, это воспринимаешь спокойно, подчас даже с интересом: угадываешь, какие книги человек прочитал. Правда, чаще глубокое неверие в свою страну, в себя и соплеменников выражают люди, ничего не читающие. Они мгновенно ловят суть того, что ты более или менее пространно рассказываешь им о жизни за бугром: о разделении властей, неподкупности суда, о законной силе устного договора, о верховенстве личности и права – и, не дослушав, спокойно объявляют своё решение в четырёх-пяти словах: "Это – не для нас" или "Этого у нас никогда не будет", искренне удивляясь, "что тут надо объяснять".
Но когда о том же, о неготовности России к свободе, публично распространяется известный в обществе деятель, хочется не то что возражать, а сказать что-нибудь такое, чтобы он после этого заткнулся – и, по возможности, навсегда. Люди стремятся к чему-то лучшему, собираются на митинги, в стране разгорается нешуточная борьба, режим ожесточается, наглеет, может и озвереть, а он всё каркает и каркает, противный старик, никак не может избыть свою сварливость. Такая вот естественность речевых отправлений. Ну, не понимает, не чувствует человек, что нельзя одно и то же, одним тоном и с одинаковыми ужимками, говорить и дома на кухне, и перед микрофоном. Да, к тому же, в минуты роковые…
Когда свой пораженческий взгляд на будущее России высказывает старый плотник Крысько, он не имеет в виду ни поразить меня своим глубокомыслием, ни убедить в своей правоте. Он вскользь откликнулся на твой заход и продолжил заниматься своим делом. Меня примиряет с ним то, что он – не читатель. Он в глаза не видел высказывание Чаадаева, что если и есть у России призвание в этом мире, то только преподать всем народам, какой-то ужасный урок – хотя оно, это высказывание, и цитировалось за 176 лет миллион раз. А про тех, кому выпадает вещать на весь русскоязычный мир, можно точно сказать, от кого и даже когда тот или иной из них проникся национальным пессимизмом, чтобы блеснуть при случае.
Национальный пессимизм, национальное отчаяние – цитаты. Так характеризовал состояние образованных людей дореформенной России Д.Н. Овсянико-Куликовский в 1910 г. Ему принадлежит и определение чаадаевские настроения. Заметим, что уже тогда он относил это всё к прошлому: Реформы 60-х годов, успехи демократизации, распространение просвещения, численный рост интеллигенции сделали невозможным рецидив этих безотрадных настроений в их прежней остроте. Насколько он ошибся, можно говорить долго или коротко, но здесь будет достаточно подчеркнуть другое. Нынешняя чаадаевщина представлена (по крайней мере, в СМИ), как на подбор, преуспевающими людьми. Поэтому, не в обиду им, укажем только на один источник их вдохновения. Это – традиция, мода, которая как возникла в 1836 г., так и не прошла до сих пор. Возможны и другие слова: философия, концепция, теория, давно заданное мнение, к которому склоняются люди известного склада. Бесспорно одно. Их речи – это что угодно, только не плод, выращенный самостоятельно, с заметными затратами труда.
Любопытно, что они не ожидают спроса на свою мировую, точнее, всерусскую, скорбь, а являются с предложением, как только общество начинает само или с позволения шевелиться. Когда школьники проходят Героя нашего времени, в каждом классе появляется свой Печорин. В первое послесоветское время, если кто помнит, в газетно-журнальной публицистике блистала целая похоронная команда. На это тогда же обратил внимание критик Лакшин, за что сразу был переведён из демократического лагеря в русопятский, где вскоре и упокоился. Он успел с прискорбием отметить, что стали избегать слова русский, заменяя его росссийким, а если русский у кого-то и звучит, то неумолимо рифмуется со словами конец, тупик, катастрофа. Он успел не согласиться с мнением, что за распадом империи последует распад русского народа на исходные племена, что русское население рассредоточится, рассосётся, разбредётся, переименуется, перепишется в другие государства. Сегодня об этом можно рассуждать спокойнее, чем тогда, – прошло немало лет, и дела у русских идут не хуже, а у многих (очень многих!) совсем даже хорошо.
Вся штука в том, для чего, с какой миной и по какому случаю рассуждать.
Но когда о том же, о неготовности России к свободе, публично распространяется известный в обществе деятель, хочется не то что возражать, а сказать что-нибудь такое, чтобы он после этого заткнулся – и, по возможности, навсегда. Люди стремятся к чему-то лучшему, собираются на митинги, в стране разгорается нешуточная борьба, режим ожесточается, наглеет, может и озвереть, а он всё каркает и каркает, противный старик, никак не может избыть свою сварливость. Такая вот естественность речевых отправлений. Ну, не понимает, не чувствует человек, что нельзя одно и то же, одним тоном и с одинаковыми ужимками, говорить и дома на кухне, и перед микрофоном. Да, к тому же, в минуты роковые…
Когда свой пораженческий взгляд на будущее России высказывает старый плотник Крысько, он не имеет в виду ни поразить меня своим глубокомыслием, ни убедить в своей правоте. Он вскользь откликнулся на твой заход и продолжил заниматься своим делом. Меня примиряет с ним то, что он – не читатель. Он в глаза не видел высказывание Чаадаева, что если и есть у России призвание в этом мире, то только преподать всем народам, какой-то ужасный урок – хотя оно, это высказывание, и цитировалось за 176 лет миллион раз. А про тех, кому выпадает вещать на весь русскоязычный мир, можно точно сказать, от кого и даже когда тот или иной из них проникся национальным пессимизмом, чтобы блеснуть при случае.
Национальный пессимизм, национальное отчаяние – цитаты. Так характеризовал состояние образованных людей дореформенной России Д.Н. Овсянико-Куликовский в 1910 г. Ему принадлежит и определение чаадаевские настроения. Заметим, что уже тогда он относил это всё к прошлому: Реформы 60-х годов, успехи демократизации, распространение просвещения, численный рост интеллигенции сделали невозможным рецидив этих безотрадных настроений в их прежней остроте. Насколько он ошибся, можно говорить долго или коротко, но здесь будет достаточно подчеркнуть другое. Нынешняя чаадаевщина представлена (по крайней мере, в СМИ), как на подбор, преуспевающими людьми. Поэтому, не в обиду им, укажем только на один источник их вдохновения. Это – традиция, мода, которая как возникла в 1836 г., так и не прошла до сих пор. Возможны и другие слова: философия, концепция, теория, давно заданное мнение, к которому склоняются люди известного склада. Бесспорно одно. Их речи – это что угодно, только не плод, выращенный самостоятельно, с заметными затратами труда.
Любопытно, что они не ожидают спроса на свою мировую, точнее, всерусскую, скорбь, а являются с предложением, как только общество начинает само или с позволения шевелиться. Когда школьники проходят Героя нашего времени, в каждом классе появляется свой Печорин. В первое послесоветское время, если кто помнит, в газетно-журнальной публицистике блистала целая похоронная команда. На это тогда же обратил внимание критик Лакшин, за что сразу был переведён из демократического лагеря в русопятский, где вскоре и упокоился. Он успел с прискорбием отметить, что стали избегать слова русский, заменяя его росссийким, а если русский у кого-то и звучит, то неумолимо рифмуется со словами конец, тупик, катастрофа. Он успел не согласиться с мнением, что за распадом империи последует распад русского народа на исходные племена, что русское население рассредоточится, рассосётся, разбредётся, переименуется, перепишется в другие государства. Сегодня об этом можно рассуждать спокойнее, чем тогда, – прошло немало лет, и дела у русских идут не хуже, а у многих (очень многих!) совсем даже хорошо.
Вся штука в том, для чего, с какой миной и по какому случаю рассуждать.
