Александр Первый любил повитийствовать перед дамами. «Создал я Царство польское? Создал. Даровал ему конституцию? Даровал. Отдам ему и бывшие польские губернии». - «Ах, ваше величество, как это возможно? Ведь раздробление же империи!». – «Ну, и что? Разве она и после этого будет недостаточно велика?». Аракчеев скрипел зубами, не выдержал и Карамзин: вы, мол, не имеете права распоряжаться землями, приобретёнными не вами! Так был настроен и великий князь Константин – тот самый, что, принимая, сразу после Березины, парад измученной, обносившейся, только что изгнавшей Наполеона армии, был до глубины души возмущён неказистым видом и строем гвардейских стрелков: «Эти люди только и умеют, что сражаться!». Кончилось тем, что властителем Польши стал этот, как его называли, капрал, а там дошло и до запрета всего польского, ближе к концу века – и самого языка.

Не вспомнился ли вам тут злосчастный Айфончик?

Против обоих восстало оскорблённое великодержавное чувство. Некогда оно держало начеку не только Скалозубов. Плечом к плечу с ними стояли почти все лучшие люди России. Сегодня не так. Среди заметных имперцев нет ни одного благородного, отмеченного умом и талантом, лица. Но суть дела не изменилась. Страна по-прежнему готова терпеть на троне кого угодно, лишь бы он до последнего стоял на страже уже, считай, мифического Русского мира. Украине: «Вам и газ будет за копейки, и всё – только возвращайтесь, только возвращайтесь!». Северному Кавказу: «И кормить будем, и поить, и творите у себя что хотите – только оставайтесь, только оставайтесь!»…

А ведь мыслил-то в женском обществе Айфончик девятнадцатого века вполне здраво! Не оглянись он тогда в испуге на Аракчеевых и Карамзиных, многое могло бы сложиться иначе. Не было бы восстаний 1830-го и 1860-го, не было бы неприятностей 1920-го у Тухачевского, не было бы, может быть, и его самого в роли красного полководца. Не было бы и Дзержинского…

«Ясное понятие о настоящем редко бывает уделом нашим», - сказал поэт о канунах грозы Двенадцатого года, лёгкой сегодня на помине. То же говорилось и до, и после, приходится повторять и в наши дни. Одни, наблюдая такие события, как расправу над не совсем обычными посетительницами Храма Христа Спасителя, впадают в ярость: «Какие же дураки нами правят, о, Господи!», другие - в юмор и сатиру: тогда уж надо карать оскорбление не только религиозных, а любых чувств, главное – не содержание, а накал. На самом же деле в нашем присутствии, как и всегда, действует только один набор чувств, задушевных убеждений и страхов. Что значит допустить в Храме – в стране - свободное поведение, здравое или сумасбродное, но – свободное? Дело сразу дойдёт до демократических преобразований. А какая может быть демократия, если в этом случае Россия окончательно скукожится! Этот страх и парализует народную волю. То, что выглядит как политическая бессознательность, есть особый род зрелости – трагической зрелости, ибо на месте памятника Тысячелетия Руси всё равно может встать другой, с эпитафией: «Здесь покоится оскорблённая в своих чувствах Россия». В каких именно, объяснять не придётся. Есть только один род русских чувств, подверженных сугубой обидчивости.