Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Как начали праздновать Новый год в России, когда впервые появилась новогодняя ель? Впервые в эфире 11 января 1997 года.

Иван Толстой: Сегодняшняя программа полностью посвящена Святкам, тому двенадцатидневью, двенадцати дням от 7 до 19 января, когда по православному календарю отмечается пора между Рождеством и Крещением. Это традиционный танцевальный и карнавальный сезон. Передача о Святках подготовлена академиком Александром Михайловичем Панченко и включена в цикл "Русская религиозность", который Александр Михайлович ведет в рамках "Поверх барьеров". Прозвучат фрагменты из концерта Дегтярева "Днесь Христос в Вифлееме", "Кондак" Бортнянского, "Дева днесь Пресущественного рождает", петровский кант "Рождество Христово. Ангел прилетел" и фрагмент концерта Чеснокова "С нами Бог".

​Александр Панченко: Святки - это двенадцать дней, это так называемое Двенадцатидневие между Рождеством и Крещением или Богоявлением. По строму стилю, то есть Юлианскому календарю, а по нему и живет Русская православная патриаршая церковь, это дни от 25 декабря до 6 января, а по-новому, Григорианскому, заведенному советской властью после Октябрьской революции, от 7 января до 19. Знаменитое Двенадцатидневие - извечный карнавальный, а потом, после того как у нас появился театр и театральный сезон, время ряженья, гаданий (вспомним хотя бы пушкинскую Татьяну или семейство Ростовых из "Войны и мира"), время всяческих потех, игр и приключений. Словесный памятник этому сезону, точнее, его началу оставил Гоголь в "Ночи перед Рождеством". Если искать ключевые слова для Святок, ими будут слова "радость" и "веселье". Церковь отменяет, или почти отменяет пост. Монашествующие лица, конечно, мясо не вкушают, и сорокадневное воздержание, "удручение плоти", сменяется изобильными трапезами и возлияниями. Отчего радость? Отчего веселье, телесное и душевное? Не будем уходить вглубь столетий, в Средневековье, тем более - в античность. Людям, взыскующим полного знания, рекомендую перечитать знаменитую книгу Михаила Михайловича Бахтина "Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса". Напомню только, что из пяти западных средневековых праздников дураков, когда возвеличивалось плотское начало, четыре приходятся на наше Двенадцатидневие. Что до пятого, это - Иванов День, Иван Купала, 24 июня по старому стилю. Памятуя, что вера - не только догматы и обряд, но и культура, определенные ритуалы, повседневные привычки, храмовые, домашние и уличные, памятуя об этом, мы ограничимся рамками нашего православия. Иисус Христос родился от Приснодевы Марии в Вифлееме, в пещере, в конских яслях. Кстати, обратите внимание: слово "ясли" было оставлено и для безгрешных младенцев и в советском безбожном обиходе. Видимо, у начальства, в пустой его голове, оно никак не увязывалось со Спасителем. Бог воплотился и, как поется в Рождественской службе, "небо и земля днесь (то есть – сегодня) совокупились, днесь Бог на землю прииде, человек на небеса взыде". Бог пришел на землю, и человек возвысился до небес и взошел на небеса. И Иисус, и всесильный Господь, и беспомощный младенец, такой же, как и все младенцы, он, как умиленно писал Протопоп Аввакум, "тоже материнские титечки сосал". Божество стало причастно человечеству, а человек, суетный и греховный, божеству. Отсюда и радость. В самом деле, вечный камень преткновения для дохристианской и нехристианской мысли – смерть. С нею трудно поладить. И чего только люди по этому поводу не навыдумывали – реинкарнацию, переселение душ, и до равнодушно-цинического "зачислен по химии", как выражался Гессен, или по-простонародному "умер Максим, и хрен с ним", а также и до трусливого лозунга "он умер, а дело его живет". Недаром в недавние годы в нашем искусстве и в литературе прежде всего действовал негласный, я бы сказал, утробный, а вовсе не интеллектуальный запрет на тему смерти. Какой в этом запрете был смысл? Ведь все мы рано или поздно помрем. Никакого смысла не было. Просто страшно - и все! Величие и подвиг христианства состоит, в частности, и в том, что оно освобождает бренного человека от этого страха. Это не метафора, нет, вовсе не метафора. У того, кто верит, кто верой и делами старается спасти душу, кто знает, что на земле он лишь странник и пришелец, смерть ужаса не взывает. "Холодно и просто умирает русский человек",- сказал некогда Тургенев. Эта апофегма глубока, а, главное, верна. Но относится она не к атеисту, а к православному.

Двумирность, соединение небесного и земного, божеского, которое снизошло до нас, и человеческого, поднятого до божества - главная идея Святок. Но как все это воплощалось в русском поведении? Ведь есть эпохи душевного равновесия и есть эпохи душевного надлома. Когда на душе покойно, как-то не принято заниматься самопознанием, потому что никому не хочется копаться в себе самом. В пору разлада с миром и самим собою самопознание становится как бы второй натурой. Тогда появляется пессимист Чаадаев, тогда появляется Достоевский, философские поиски Серебряного века и эмигрантских лет. Им наследуют и нынешние наши интеллектуальные потуги, пока, замечу, не очень успешные - потуги нечто понять в пресловуто-загадочном "русском пути". 20 век для России - сплошь смута, смутой помечен и век 17, не зря прозванный "бунташным". Именно тогда Святки стали проблемой, предметом обличений и обсуждений. При первом царе из дома Романовых, Михаиле Федоровиче, на русской идеологической сцене появляются так называемые боголюбцы или ревнители благочестия. Они проповедуют трезвость, благонравие и борются со святочными игрищами. Первый боголюбец - Иван Неронов - в юности прибрел в Вологду. Это пришлось как раз на наше Двенадцатидневие, "кие дни нарицаются святые", то есть Святки, "и бысть тамо, в Вологде, первое его страдание". В "Житии Ивана Неронова", написанном полвека спустя, говорится про обыкновение "неразумных людей" собираться в это время на "бесовское игралище", "налагающе на лица своя личины различныя страшныя, по подобию демонских зраков". "Личины" - это всего лишь маски ряженых, и ничего сатанинского в них мы, люди 20-го века, не усматриваем. Не то - Иван Неронов. Он "разжегся духом и начал их обличати с дерзновением". И тут, как выразился бы Михаил Михайлович Зощенко, "образовалась драка". Ряженые "разъярились и устремились как дикие звери, и стали Иоанна бить немилостиво". Не думаю, что Неронов все это кротко терпел, хотя в Житии про его ответное рукоприкладство и не сказано. Вспомним неистового нероновского ученика - Протопопа Аввакума, который в автобиографии ставил себе в заслугу, что однажды поколотил бродячих скоморохов, изломал их инструменты и прибил даже их ручного медведя. И медведь в лес убежал. Но вот что важно в первом страдании Ивана Неронова.

Ряженые вышли на улицу из епископского дома, где славили пред очами вологодского архиерея, который, конечно, находил их поведение совершенно нормальным - надлом только начинался. Проповедник-ригорист выбранил и архиерею - скорее всего, с его ведома и били пришельцев.

При государях из новой династии начинается череда обличений традиционного святочного поведения, преимущественно обличений патриарших. Одновременно предпринимаются гонения на скоморохов, непременных участников и предводителей (предводителей - это стоит запомнить!) святочных игрищ. Скоморохов порицали еще в 11 веке, но русские порицания вовсе не равнозначны реальным репрессиям. Вот сейчас дружно, в законах и в печати, хулят казнокрадство. Оно процветает, и казнокрады практически безнаказанны. Но приходит пора, когда в России слова воплощаются в дела, и тогда - трепещи отечество! Наряду с виновными во множестве пострадают невинные, как это случилось в 17-м веке с бедными скоморохами, у которых власти отбирали (причем – публично) и уничтожали орудия многовекового их ремесла - музыкальные инструменты. Вообще-то, Святки если не начинались, то, говоря по-старинному, "прообразовались" за неделю до Рождества, в посту, когда в храмах совершалось так называемое Пещное действо.

Это одно из немногих действ, то есть театрализованных богослужений в православной церкви. Пещное действо было посвящено трем ветхозаветным отрокам – Ананию, Азарию и Мисаилу. Нечестивый Навуходоносор велел ввергнуть их в "печь огненную" за отказ поклониться языческим идолам, однако ангел вывел отроков из пламени. И устраивалась в храмах эта печь, и в действии участвовали халдеи, которые возжигали огонь в печи с помощью горючей, заготавливаемой и высушиваемой специально для действа плаун-травы, она у нас на болотах растет. И потом эти ряженые халдеи,скоморохи, профессионалы лицедейства, уже на Святках поджигали на улицах Москвы и других епархиальных городов бороды прохожим, а также и возы с сеном (надо думать - нарочно для такого случая заготовленные). Что означают эти бесчинства? А, точнее, дурачества? Для наших верующих предков сено и солома - образ телесного, грешного, земного, даже дурацкого. Ну, вспомним, например, ставшее притчей во языцех обучение рекрутов, уже в императорское время, в петербургский период. Рекрутов, не различавших правого и левого, к одной ноге привязывают пук сена, к другой - клок соломы. "Сено-солома, болван! - то есть "левой, правой, марш!" В богослужении крещенского сочельника Иоанн Предтеча, крестивший Христа на Иордане, называет его огнем, а себя - сеном. "Огонь сый, Владыко, да не опалишь меня сено" (Будучи огнем, Владыко, не опали меня сено). Кстати, о символике огня. Сатанинский огонь навуходоносоровой печи не опалил трех отроков. Так и божественный огонь, вселившийся в утробу Девы Марии, не опалил Богоматерь.

И еще одна деталь из этой халдейской практики. Бороды свои халдеи мазали медом, а мед обозначает райскую сладость. Христос - это Иисус сладчайший, он – Спас, истинная сладость. Адам был за грехопадение изгнан из Рая, Христос же, новый Адам, снова приобщил нас к райской сладости. Впрочем, обо всем этом советую читать в работе Натальи Владимировны Понырко о Святках. Итак, Святки - преодоление смерти, приобщение к вечному блаженству. Но почему церковь ополчилась в канун Петровских реформ на халдеев и, вообще, скоморохов? Почему из церковного обихода уходит Пещное действо? Мы же его никогда уже не видели и не увидим. Потому что Россия переходит от веры к культуре, а церковь старается поставить препоны этому процессу, в ту или иную пору пережитому, и тяжко пережитому, всей Европой. Но жизнь сама себя организует, и никто не в силах противостоять естественному ходу вещей. Его учел, ему подчинился, его подтолкнул царь, а с 1721 года - император Петр Алексеевич. Поистине Великий, потому что он понимал, что святая Русь, что Москва-третий Рим уходит в прошлое, становится музейным слоем культуры. Главное в петровских преобразованиях, как давно заметили некоторые умные люди, не столько европеизация, сколько секуляризация, то есть построение светского общества. Отсюда новый смысл традиционных праздников, в частности, и Святок. Заведя всешутейший, всепьянеющий, сумасброднейший собор, где он считался протодьяконом, сам выступая святочным славильщиком и понуждая славить бояр, Петр вовсе не хотел надругаться над религией. Сам он хорошо знал церковную службу, как и его отец, любил певать баском на клиросе, возводил новые храмы и даже проектировал иные из них, например, в Марциальных водах в Олонецкой губернии (в Карелии по-нынешнему), вытачивал церковную утварь, и так далее. Просто Петр понимал, что внедрение светской, автономной от веры культуры - дело нелегкое, и действовал по своему государеву и вообще по русскому обыкновению – дубинкой, а то и кнутом. Проводя реформу веселья, он на веселье как таковое не посягал, напротив - всячески его пестовал. Послушайте кант первой четверти 18 века "Рождество Христово. Ангел прилетел", который если не певал, то слушал, и с удовольствием слушал, сам император.

Но это было уже не религиозное и тем более не двоеверное и не суеверное веселье. Конечно, к реформе Петра относились двояко. Одни - как к некоторым антихристовым деяниям. Вот, например, как вспоминал князь Иван Иванович Хованский, а все Хованские традиционно было склонны к староверчеству, о том, как его принимали членом Всесвятейшего собора, причем митрополитом.

"Имали меня в Преображенское, и на генеральном дворе Никита Зотов (а это - учитель Петра Великого, которого, кстати, ученик споил, потому что учителей выбирали всегда тихого нрава и не пьяниц, и Никита Зотов именно таким был, и не выдержал буйного нрава своего ученика) ставил меня в митрополиты. Дали мне для отречения столбец (у них же был свой устав, свой чин, так сказать), и по тому письму я отрицался, а в отречении спрашивали вместо "Веруешь ли?" - "Пьешь ли?" (вот какая замена!). И тем своим отречением я себя и пуще бороды погубил (то есть что дал обрить бороду), что не спорю, и лучше мне было мучения венец принять, нежели было такое отречение чинить". Вот как относятся традиционалисты. Но совершенно иначе ко всему этому относится Петр и "птенцы его гнезда". Вообще, поведение Петра самым резким образом отличается от поведения его отца. Тот, по отзывам иностранцев, в домашней своей жизни являл образец умеренности и простоты. К его столу подавались всегда самые простые блюда - ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага или легкое пиво с коричным маслом, а иногда только одна только коричная вода. А в посты… В посты человек удручал свое тело. Вот Коллинз, англичанин, пишет, что Великим постом царь Алексей обедал только по три раза в неделю, а именно: в четверток, субботу и воскресенье. В остальные же дни кушал по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу, и пил по стакану полпива. Рыбу он кушал только два раза в Великий пост, и соблюдал все семь недель поста. Можно считать, что он постился восемь месяцев в год, включая шесть недель Рождественского поста и две недели других постов. И это не какая-то, употребляя такое жаргонное выражение, показуха. Это не показуха для иностранца, вовсе нет. Русские, причем резко настроенные против России, как, например, беглец в Швецию подьячий Катошихин писал совершенно то самое: в постные дни, в понедельник, в среду, в пятницу и в посты готовят про царский обиход "ествы рыбные и пирожные с маслом деревянным и с ореховым, и с льняным, и с конопляным, а в Великий, и в Успениев посты готовятся ествы: капуста сырая и гретая, грузди, рыжики соленые, сырые и гретые, и ягодные ествы без масла. Ест царь в те посты: в неделю (то есть воскресенье), во вторник, в четверг, в субботу по одиножды на день, а пьет квас, а в понедельник, среду и в пятницу во все посты не ест и не пьет ничего, разве для своих, царицыных, царевичевых и царевниных именин" - то есть если постные дни приходятся на именины кого-то из семейства. Петр же Великий себя вообще от постов освободил. Хотя, правда, как отца православного стада, испросил на это специальное разрешение у иерусалимского патриарха, и войска свои освободил от постов, по разрешению того же иерусалимского патриарха, на время военных действий. Так что они практически не постничали. Те, кто занимался Петром, как-то этого всего стеснялись, и говорили, что царь был гуляка, что он несколько раз пытался бросить пить… Что вполне возможно, я этим не занимался… Но я хочу сказать, что Петр брал пример с европейских дворов. Вот был он в Англии. Вот Ключевский, знаменитый наш историк, пишет со стыдом, конечно, за своего первого императора, что в Дептфорде Петру со свитой отвели помещение в частном доме близ верфи, оборудовав его, по приказу короля, как подобало для такого высокого гостя. Когда после трехмесячного жительства царь и его свита уехали, домовладелец подал куда следовало счет повреждений, произведенных уехавшими гостями. Ужас охватывает, - пишет Ключевский, - когда читаешь эту опись, едва ли преувеличенную: полы и стены были заплеваны, запачканы следами веселья, мебель поломана, занавески оборваны, картины на стенах прорваны, так как служили мишенью для стрельбы, газоны в саду так затоптаны, словно там маршировал целый полк в железных сапогах". Напрасно же он так конфузится за своих соотечественников и за самого великого из них, потому что Англия при Петре, в продолжение всего 18 века, оставалась веселой Англией и пьяной Англией - здесь и знать, и двор кутили напропалую, вплоть до поколения "чувствительных людей", когда литература стала сентиментальной, а общество слезливым, когда в парламенте рыдал пламенный Фокс, и плакал невозмутимый Питт. Вот я процитирую англичанина Шервина, который написал книгу о Шеридане.

А в поколении Шеридана еще пьянствовали. "Пьянствовали и стар, и млад. Причем, чем выше был сан, тем больше человек пил. Без меры пили почти все члены королевской семьи. Считалось дурным тоном не напиться во время пиршества. Привычка к вину, жертвой которой стал Шеридан, считалась своего рода символом мужественности во времена, когда крепко зашибал молодой Веллингтон, когда Протестант (это его прозвище было), герцог Норфолкский, упившись, валялся на улице так, что его принимали за мертвеца, и когда спикер парламента Корнуолл сидел в Палате общин за баррикадой из кружек с портретом, председатель, достойный своих багроволицых подопечных. В Лондоне насчитывалось 17 тысяч пивных, и на двери чуть ли не каждого седьмого дома красовалась вывеска, зазывавшая бедняков и гуляк из мира богемы выпить на пенни, напиться на два пенса и проспаться на соломе задаром. А Польша? Польша, наша учительница, из Польши мы учились западничеству. Вот при Августе Сильном она выглядела не лучше, и Август Сильный продолжал разгульные привычки времен Яна Казимира и Яна Собеского. И наблюдая своих братьев-потентатов, Петр мог убедиться, что отношение к веселью у них отнюдь не религиозное, они, что называется, веселились от души. Хотя, надо сказать, без меры, и подражать им, пожалуй, не стоит.

Пожалуй, апофеозом петровского веселья был московский триумф по случаю окончания Северной войны, которую наблюдал Берггольц и описал в своих мемуарах. Но ведь Северная война унесла силы, если не жизнь, целого поколения, и только после победы в Северной войне, после Ништадтского мира Россия, наконец, равноправно вступила в концерт европейских держав. Тогда Петр принял официально титул Отца отечества (титул, которой входил в титулатуру римских императоров) и отменил патриаршество. И вот в составе этой триумфальной процессии в Москве, на больших санях, наподобие трона, ехал князь-папа, возглавлявший Святейший Собор, в длинной красной бархатной мантии, подбитой горностаем. В ногах у него, верхом на бочке, сидел Бахус, держа в правой руке большой бокал, а в левой - посудину с вином. Ну, ряженый, конечно, Бахус - настоящего Вакха, как известно, вообще не бывало. Дальше ехали кардиналы из свиты князя-папы, за ними так называемый "беспокойный монастырь", принадлежавший на маскараде, собственного, к обществу императора. А "беспокойный монастырь" объединял веселье, причем, иностранцев прежде всего, причем, замечательных, в частности, и профессуру новозаведенного Университета (при Академии наук же был университет в Петербурге). Так вот, сани его, этого "беспокойного монастыря", громадная машина, были устроены особенным образом: а именно, со скамьями, которые сначала спереди шли ровно, потом поднимались все выше и выше в виде амфитеатра, так что сидевшие вверху были ногами наравне с головами сидевших внизу. Позади этой машины, изображавшей нечто вроде головы дракона, стояло несколько смешных масок. И участники процессии были маскированными арлекинами, скарамушами (кстати, возможно, что скарамуш находится в лингвистическом родстве с русским словом "скоморох"), драконами и так далее. Трудно рассказать,- удивляется этот положительный немец,- как необыкновенно страшно и смешно было это все. Он был из Голштинии, ему были чужды эти русские проблемы, и он не мог понять смысла странного и смешного зрелища. Конечно, это насмешка над религиозной трактовкой Святок. С чем, например, можно сопоставить машину "беспокойного монастыря" и "всешутейшего собора"? Во-первых, с лестницей. Скорее всего, с той, достигавшей неба лестницей, которая приснилась библейскому Иакову (см. Книгу Бытия, главу 28, стихи 10-16), и которая потом стала символом восхождения души в небеса. "Лествица в Небо" - была такая поэма написана при Петре Великом одним из новгородцев, учеником Новгородской школы. И эта маскарадная пародия компрометировала вечные оппозиции, вечные противопоставления: верх-низ, божеское-человеческое, небо-земля. И цель компрометации очевидна – ведь Петр разделял и пропагандировал концепцию естественного, натурального человека. А естественный человек утверждал себя на земле, на этой прекрасной и самодостаточной сценической площадке, ибо тогдашняя культура представляла мир как театр людей, как актеров, и формула "Жизнь подобна сцене" стала одной из самых популярных формул эпохи. На Лестнице Иакова и на этой сцене пребывала душа между Раем и Пеклом, между вечной мукой и вечным блаженством. На машине "беспокойного монастыря" торжествовала бренная плоть, знающая о своей бренности, и тем более склонная к земному гедонизму, к наслаждению жизнью. Проводя секуляризацию, то есть предавая культуре светский характер, Петр намеревался внушить мысль, что веселиться можно всем. И внушал ее личным примером. "Бывало (это я цитирую Ключевского), на Святках компания человек в 200, в Москве или Петербурге, на нескольких десятках саней на всю ночь до утра пустится по городу "славить". Во главе процессии - шутовской патриарх в своем облачении, с жезлом и в жестяной митре, за ним, сломя голову, скачут сани, битком набитые его сослужителями, с песнями и свистом. Хозяева домов, удостоенных посещением этих славельщиков, обязаны были угощать их и платить за славление. Раз на Масленице в 1699 году, после одного пышного придворного обеда, царь устроил служение Бахусу. Патриарх, то есть тот же самый князь-папа Никита Зотов, благословлял преклонявших перед ним колено гостей, осеняя их сложенными накрест двумя чубуками, подобно тому, как делают архиереи дикирием и трикирием. То есть двусвечником и трисвечником". Все это, конечно, не отличается изяществом. Но и по религиозной концепции веселье есть пребывание в состоянии зла. Борясь с традицией, Петр и продолжал ее, ибо говорить о чем-нибудь "да" или "нет" значит все-таки говорить об одном предмете. Поединок – такое же тесное общение, как и объятие, и соперники вольно или невольно перенимают ухватки друг у друга. Изъясняясь на языке западной культуры и многое заимствуя из Англии прежде всего, Петр не мог избавиться от русского акцента, потому что думал по-русски. Святочные игры допетровской поры тоже пристойностью не отличались. Пусть эти обличения патриаршие пристрастны, пусть указ патриарха Акима 1684 года с инвективами против многих "сквернословий", "блудных нечистот" и прочих грехопадений тоже пристрастен, но этнография, фольклор и литература беспристрастны, и хмель карнавала, дух разгула и буйного веселья хорошо передан в зачине одной святковской, как говорят в тех местах, песни со Смоленщины:

Ой, скачется, пляшется,
Вина-пива хочется,
Ой лю-ли, ой, лю-ли,
Вина-пива хочется!

На Святках делали то, что обыкновенно считалось дурным и запретным. Петр же хотел это легализовать, снять налет этого дурного и запретного, и сделать это нормальным. Хотя теперь мы не увидим на улицах ряженых, но многие из петровских новаций остались у нас до сих пор. Кстати, Петр завел в России елку, новогоднюю, а не рождественскую, это надо помнить. В царском указе о перемене календаря, о праздновании Нового Года 1 января 1700, было, между прочим, предписано украшать дома еловыми и сосновыми ветками. Это и была первая елка. Она, конечно, чужеземна, и она приживалась постепенно, не без труда. И прижилась повсеместно, где-нибудь в глухой провинции, только в прошлом столетии, когда, под немецким влиянием, стала уже рождественской, увенчанной Вифлеемской звездой. Деталь иногда говорит больше и действует сильнее, нежели любое глубокомыслие об исторических процессах. О менталитете, как сейчас любят выражаться.

Сейчас уже мало кто помнит о том, что большевики, сражаясь с церковью, запретили елки. Разрешение на них было дано только в канун 1936 года. Тогда в одной из центральных газет, не помню сейчас в "Правде" или в "Известиях", повелась указующая статья Постышева, вскоре, по каким-то причинам, убитого своими товарищами. "Надо ставить елки, непременно украшать их (пятиконечной звездой, разумеется) в домах частных и заведениях общественных". Как следствие этого жалкого подобия петровского указа, писатели обратились к теме "Ленин на елке" в пропагандистских целях, хотя это и было очевидной нелепостью. Чему нас учит драматическая история елки? Тому, что марксизм-ленинизм в новом изводе был новой религией, возвращением к допетровской Руси. Перенесение столицы в Москву (когда-то ее провозгласили третьим Римом, а теперь, еще недавно совсем, образцовым коммунистическим городом), переименование Петрограда в Ленинград, это религиозные акты. Однако новая вера не выдерживала испытание временем. Пришлось делать послабления, в частности, и насчет елки. Но а перемена веры - это всегда кризис и всегда трагедия. Русская культура осталась светской при том, что теперь церковь опять окормляет паству. Пусть верующие по православному знают о религиозной символике веселого святочного сезона, пусть атеисты обходятся без посещения храма. Веселье, разумное, кончено, когда раздуется душа и тело, вот что нас всех, и верующих, и атеистов, должно объединять в трудной нашей современности. И пусть Святки навсегда останутся сезоном радости и веселья.