Сегодня в подкасте "Александр Генис: взгляд из Нью-Йорка" мы поговорим о разнообразных обитателях Нью-Йорка – двуногих, четвероногих и пернатых.
Наше время не циклично, как считали греки, а линейно, как думали евреи, о чем и написали в Библии. Такое время сквозь нас либо сыплется, как песок в часах, либо вытекает, как вода в клепсидре, и чем старше я становлюсь, тем старательнее пытаюсь услышать эту капель. Надеясь разобрать, что мне говорит проходящее по мне время, я хочу его подслушать и за ним подсмотреть.
Как известно, именно здесь начинается будущее
В том числе – и буквально. Для этого надо всего лишь замереть на перекрестке Бродвея с вечностью, то есть – на 42-й стрит. Как известно, именно здесь начинается будущее. Так решили всем миром в канун третьего тысячелетия, которое признали наступившим именно в ту минуту, когда с крыши небоскреба на Таймс-сквер упал ритуальный шар и началось ХХI столетие.
Чтобы увидеть Нью-Йорк по-настоящему, надо остановить мгновение – не вообще, а для себя. Говоря иначе, надо притвориться фонарным столбом и, выпав из бурного потока, "наблюдать реализм жизни", как говорили мальчики у Достоевского.
– Лучше всего, – доложу вам, – смотреть на собак и женщин: на первых смотреть просто приятно, а на вторых еще и интересно.
Мужчины одеваются удобно и безалаберно – лишь бы в паху не жало. Женщины телеологичны, и их намерения выдают каблуки. Высокие – значит еще чего-то ждет, низкие – уже нашла или отчаялась. Обильных в нашем городе балерин легко узнать по походке, им никакие шпильки не страшны – привыкли к пуантам. Одна из них сама сказала, правда, не мне, а телефону:
– Что балет, – прокричала она в трубку, не догадываясь, как и все русские за границей, что ее язык доступен не только собеседнику, – я тут еще и в сериале снялась, представляешь, восемь часов секса, а я – в главной роли!
На него, естественно, никто не оглядывался: Бродвей
Тут я отвлекся от чужого разговора, потому что заинтересовался атлетическими ногами в золотых, не по погоде, босоножках. Поднимая глаза, дошел до золотой юбки, золотой же сумочки и, наконец, оглядел всю фигуру статного чернокожего в белокуром парике. На него, естественно, никто не оглядывался: Бродвей.
В одном симпатичном фильме первая сцена показывает семью, укладывающую мебель в грузовик. Пятилетний мальчик глазеет по сторонам и видит, как грузчик несет обнаженный манекен.
– Папа, – кричит малыш, – дядя несет голую тетю.
– Вот поэтому, – ничуть не удивившись, говорит отец, – мы и уезжаем из Нью-Йорка.
Нью-Йорк действительно не для всех. Об этом замечательно сказал Сол Беллоу, Нобель и классик, которого я поздно узнал, зато горячо полюбил. Особенно после того, как на моих глазах его переводил мой товарищ, чудный переводчик Владимир Харитонов. В эссе 1970 года Сол Беллоу отвечает на вопрос, который все неизбежно задают:
Многим хотелось, чтобы Нью-Йорк был лишь навязчивым слухом
Что американцы думают о Нью-Йорке? Это как спросить шотландца о его отношении к лох-несскому чудовищу.
Нью-Йорк – наш легендарный феномен, нечто всемирно знаменитое, великое и невозможное. Многим хотелось, чтобы он был лишь навязчивым слухом. И тем не менее, как это бывает со всем человеческим, он очень реален – сюрреален.
То, на что еле намекают другие американские города, сгущено и преувеличено в Нью-Йорке. Люди здесь чувствуют себя в центре всего. Это без сомнения правда и несомненно странно.
Нью-Йорк – город волнующий, невыносимый, возбуждающий, неуправляемый, демонический. И никому не по силам адекватно оценить его.
Раз речь зашла о животных, если таковым считать чудовище из озера Лох-Нес, то не могу о нем не вспомнить. Много лет назад, путешествуя по Шотландии, я захотел познакомиться с самым знаменитым жителем этой живописной страны. Для этого я нырнул в озеро с крутого берега, о чем тут же пожалел. Вода была не только холодной, но и непрозрачной: мутный от взвеси Лох-Несс не желал расставаться со своей тайной. Оставив надежду встретить чудовище, я принялся выкарабкиваться обратно. Попасть в озеро оказалось намного проще, чем его покинуть. Облепленный тиной, хватаясь за предательский вереск, медленно и упорно, как доисторическая рыба, я выползал на сушу, обогащая шотландский фольклор еще одной легендой о лох-несском монстре.
Животные Нью-Йорка отличаются от других животных примерно так, как жители нашего города от остальных американцев
Но звери Нью-Йорка, если не считать аллигатора, который, согласно городской легенде, живет в канализации, менее экзотические. Впрочем, и они отличаются от других животных примерно так, как жители нашего города от остальных американцев.
Начать с того факта, что в Нью-Йорке живут 300 видов диких животных. В аэропорту Кеннеди – полно зайцев. Совы вьют гнезда на крышах. Часто в город забегают по свои делам койоты. Кое-где есть косули. Бывают лисы. В метро водятся крысы. В Централ-парке – все остальные, в том числе белые медведи. В старинном зверинце, расположенном в восточной части парка, они живут в ледяном вольере. В летние будни, когда город плавится от жары, к ним во время ланча стекаются клерки в пропотевших пиджаках. Жуя бутерброды, они с завистью глядят, как счастливые мишки плавают в холодном бассейне с прозрачной стеной.
На воле звери живут тоже хорошо, даже слишком. Еноты, например, стали любимцами дорогих ресторанов, окружающих парк. Официанты повадились их кормить роскошными объедками. Особенно понравились енотам спагетти al dente, приготовленные лучшими поварами города. Беда в том, что безобразно растолстев, как, впрочем, и вся Америка, еноты не могут залезать на дерево, где им положено жить. Поэтому нью-йоркские власти строго запретили развращать животных.
Другая драма развернулась в мире пернатых. Ее герой – редкий краснохвостый ястреб по кличке Пэйл-Мэйл, случайно залетевший в Центральный парк и нашедший здесь подругу Лолу. Пара поселилась на верхнем карнизе дома, смотрящего в парк. Квартиры тут стоят по много миллионов, но и с деньгами сюда не всегда попасть. В свое время бывшего президента Никсона не пустили, Барбару Стрейзанд – тоже. Домовой комитет решил, что знаменитости привлекут слишком много внимания. Птицы, однако, свили гнездо, никого не спрашивая. Вскоре соседи снизу возмутились, обнаружив, что птицы выбрасывают на их балконы остатки обеда – мех и кости съеденных белок. Гнездо сняли, но после громкого судебного процесса восстановили.
С тех пор птицы прославились не меньше Барбары Стрейзанд вместе с Никсоном. О них писали стихи, книги, песни и даже поставили фильм, который так и называется "Пэйл-Мэйл". Как это обычно и бывает в Нью-Йорке со звездами, они привлекли внимание папарацци. Круглые сутки за гнездом вели наблюдения вооруженные фотопушками охотники за сплетнями. Каждая интимная деталь ястребиного обихода – от любви до птенцов – стала достоянием гласности. И когда Лола умерла, съев отравленную белку, весь город рыдал, пока Пэйл-Мэйл не нашел новую подругу.
Ну а теперь, продолжая разговор о пернатых, в центре внимания оказался филин Флэйко. Его эпопея началась с того, что то ли доброхоты, то ли идиоты разрезали сетку в зоопарке Центрального парка, и Флэйко выбрался на волю. Родившись в клетке, он не умел толком даже летать, не то что охотиться. За него переживал весь Нью-Йорк: научится ли он добывать добычу или умрет с голоду? В огромном парке его не могли поймать и вернуть в зоопарк, но папарацци выследили филина и сфотографировали. А через несколько дней выяснилось, что Флэйко сумел убить и съесть крысу. Теперь он стал международной звездой. Английские газеты "Гардиан" и "Дейли мэйл" послали своих репортеров, которые присоединились к местным журналистам. Горожане уже считают Флэйко своим тотемом. Вырвавшийся на свободу, он доказал, что может в ней выжить, как мы, эмигранты, добравшиеся до Нового Света.
Животный мир Нью-Йорка нашел себе место и на страницах Чарльза Диккенса, которого город встречал с распростертыми объятиями. В письме другу Диккенс писал:
Если я еду в экипаже, толпа провожает меня до дому
Не было на Земле императора, которого встречали бы такие толпы… Балы, обеды, депутации… В церквах мне оставляют почетные места. Если я еду в экипаже, толпа провожает меня до дому. Если я иду в театр, зал встает как один человек.
В своих "Американских записках" Диккенс описал Нью-Йорк не без желчности и с юмором. Один из незабываемых персонажей этого опуса оказался хряк, встреченный писателем в Даунтауне тогдашнего Манхэттена.
"Осторожно – свиньи! Вон за экипажем бегут рысцой две дородные хавроньи, а избранная компания – с полдюжины хряков – только что завернула за угол. А вот одинокий боров лениво бредет восвояси. У него только одно ухо – другое он оставил в зубах у бездомных собак во время своих странствий по городу. Но он великолепно обходится и без него и ведет беспутную, рассеянную, светскую жизнь, в известной мере сходную с жизнью клубменов у нас на родине…
Он великий философ, и его редко что-либо тревожит, кроме упомянутых выше собак. Правда, иногда вы можете заметить, как его маленькие глазки вспыхивают при виде туши зарезанного приятеля, украшающей вход в лавку мясника: "Такова жизнь: всякая плоть – свинина, – ворчит он, снова зарывается пятачком в грязь и бредет вперевалку вдоль канавы, утешая себя мыслью, что теперь, во всяком случае, среди охотников за кочерыжками стало одним рылом меньше".
Больше всего сегодняшние ньюйоркцы любят своих лошадей, которые катают туристов по дорожкам Централ-парка.
Одержимый реформаторским зудом бывший мэр Нью-Йорка решил начать не с людей, а с животных. Де Блазио хотел отправить на пенсию всех городских лошадей. Бойкие и языкастые (в тур входят городские сплетни) извозчики подняли бунт, к которому, по утверждению ветеринаров, присоединились кони. Специалисты и ковбои говорят, что без прогулок по парку лошадям будет скучно, а трудовой договор у них лучше, чем у любого мэра: режим – щадящий, ездоки угощают булочками от хот-догов, в жару – выходные, летом отпуск – пять недель на альпийских лугах Катскильсих гор.
Гете, описывая римский амфитеатр в Вероне, говорил, что его архитектура рассчитана на зрителей. Они – и есть главное украшение. Посетители арены, выполняя декоративную функцию, создает из себя произведение искусства, которым сами же и любуется.
Я вспомнил об этом в разгар ковида, когда, не выдержав многомесячной разлуки, вернулся в Манхэттен и проехал его насквозь. Раньше мне казалось, что любой город – продукт вдохновения зодчих, наслаждаться которым лучше всего в одиночестве, хотя никто себе не может такого позволить. В карантин это было доступно каждому, кто рискнул навестить зачумленный метрополис. Желающих оказалось совсем немного, а без автомобильных пробок остров стал тем, чем, собственно, всегда и был: незначительной частью суши, окруженной водой. Достопримечательности на месте, пейзаж ничуть не изменился, но обезлюдевший город выглядел обездоленным, даже неузнаваемым.
Так я выяснил на месте происшествия, что Нью-Йорк не сумма небоскребов, парков, узких улочек разгульного Даунтауна и доходных домов респектабельного Аптауна. Архитектура – всего лишь декорация к спектаклю, в котором ты участвуешь наравне с миллионом других, которые толпятся, жуют, глазеют, пихаются и злятся на таких же зевак, как они.
Без людей город осиротел и достался наследникам – собакам и бездомным
Без людей город осиротел и достался наследникам – собакам и бездомным. Первые гуляли гурьбой, как в сцене охоты у Толстого: целая свора на одного провожатого. Вторые вообще не двигались с места. Привольно расположившись со всем своим мудреным скарбом под карнизами у входа в закрытые магазины, они устроились всерьез и надолго. Полицейские их не трогали, потому что не знали, куда девать, и город выглядел так, будто он нужен только бездомным.
Пока я следил за ними, один, завернутый в одеяло, подобрал старую газету "Уолл-стрит Джорнэл" и, суеверно перекрестившись, раскрыл на странице биржевых новостей…
Признаюсь, что только в карантин я впервые оценил ньюйоркцев, которые и делают город неповторимым, живым и настоящим. Им – своим соседям – посвятил одно из знаменитых экзальтированных стихотворений певец Нью-Йорка и его обитателей Уолт Уитмен.
"Что еще в силах восхитить меня так,
как огражденный мачтами гордый Манхеттен,
бегущая вода, закат, гребешки на волнах прилива?
Чайки, что покачиваются в небе, в сумерках –
барки с сеном и припозднившийся лихтер?
Разве в силах боги дать мне что-то большее,
чем все это, что пожимает мне руку и, как только я приближаюсь,
голосами, что нравятся мне, звучно и живо
окликает меня по моему самому заветному имени?
Есть ли что-то более неуловимое, чем то, что
связывает меня с женщиной или мужчиной, глядящими мне в лицо?
Чем то, что, как сплав, соединяет нас, переливая
в вас мои мысли?"
Чтобы продолжить наш разговор о том, как выглядит Нью-Йорк и его обитатели для вооруженного объективом камеры профессионального глаза, я пригласил в нашу программу моего друга и коллегу, замечательного балетного фотографа и портретиста третьей волны Нину Аловерт.
Нина, как профессиональный фотограф с огромным опытом, скажите, что вы видите в лицах ньюйоркцев? Есть ли у них особые черты? Что отличает ньюйоркцев?
Нина Аловерт: Поскольку Нью-Йорк многонациональный город, каждую группу тогда надо рассматривать отдельно. Белые, черные, азиаты, они все абсолютно разные. Но вот выходцев из России, российских граждан отличить можно сразу. Я не знаю, чем это можно объяснить. У Довлатова, недавно перечитывала "Ремесло", очень смешная фраза: он идет в толпе и чувствует себя частью толпы, в то же время он посторонний. Вот когда я вижу русских, я могу сразу определить, если оглядываюсь, что это русские, хотя они уже давно тут. Не могу объяснить почему. Другое выражение на лице.
Александр Генис: Я тоже не могу не узнать соотечественников.
Нина, вы поделили жизнь между Петербургом и Нью-Йорком. Как визуально отличаются эти города?
Стоят четыре дома, все в разном стиле, разной высоты, а вместе просто симфония
Нина Аловерт: Видите ли, я не снимаю пейзажи, я снимаю только людей. Иногда на фоне пейзажей, но редко. А вот как отличаются города? Петербург – это один из прекраснейших европейских городов по архитектуре, а Нью-Йорк марсианами построен, в нем нет ничего, с чем можно было бы какой-то другой город сравнить. Стоят четыре дома, все в разном стиле, разной высоты, а вместе просто симфония. И город этот полон энергии невероятной, для меня во всяком случае, позитивной энергии. Я иногда просто приезжаю в Нью-Йорк, живу, к сожалению, не в нем, чтобы как-то поднять настроение, зарядиться, Нью-Йорк – аккумулятор. Прекрасный город, но марсианский.
Александр Генис: Вы снимали множество творческих людей в Нью-Йорке. В чем особенность этих портретов? Сказывается ли в этих работах ваше отношение к модели?
Нина Аловерт: Я думаю, что да. Я когда люблю модель – актера, танцовщика, человека, которого я снимаю, я думаю, что это видно. Потому что я вникаю в его ауру, нахожу какое-то бессловесное соприкосновение с ним, я это ищу, во всяком случае, хочу этого, потому что я его люблю. Да, я думаю, что это на фотографии видно.
Александр Генис: Вы лучший фотограф самого известного художника в широком смысле слова в русском Нью-Йорке – Михаила Барышникова. Трудно его снимать? Какие портреты Вы считаете особо удачными – ранние или поздние?
Нина Аловерт: Знаете, и там, и там есть удачные и неудачные, наверное. В Ленинграде я его снимала гораздо больше, там было больше возможностей, но у меня не было такой аппаратуры, как здесь, к сожалению. Я не могу сказать, трудно или не трудно, нет, не трудно, потому что у него такая законченная форма, во-первых. А во-вторых, если я могу снимать крупный план, что я тоже очень люблю на сцене и на балетной сцене, то у него очень одухотворенное лицо – это снимать одно удовольствие.
Александр Генис: Мы с вами вместе работали в "Новом американце", где вы запечатлели этот яркий период в истории нашей общины в Нью-Йорке. Как вы смотрите на ваши фотографии той эры?
Нина Аловерт: Это сложный вопрос. Я сейчас вообще смотрю на прошлое по-другому. У меня такое ощущение, что я отделилась от своей жизни и смотрю как на что-то, к чему я имею отношение только как смотрящий со стороны. Я тут пересматривала как раз фотографии "Нового американца", перебирала их на днях, и думала: неужели это все было? Это как кем-то рассказанная история. Мне очень приятно, что я могу на это посмотреть на своих фотографиях. Например, переезжает редакция. Вы, Петя Вайль и художник Виталий Длугий, по-моему, печатную машину устанавливаете – это так мило. Я этого не помню, а глядя на фотографии, вспоминаю. И мне интересно, как будто кто-то мне все это рассказывает.
Александр Генис: Я вас очень хорошо понимаю, смотрю на себя на ваших фотографиях и думаю: куда делся этот волосатый "человек ниоткуда"?
Поговорим о Довлатове. На ваших фотографиях Сергей выглядит особенно импозантно. Каким он был в качестве модели?
Нина Аловерт: Он очень хорош для съемки: у него, во-первых, черты лица крупные, во-вторых, он красивый, и в-третьих, значительный. Что первое, что третье, я и не знаю. Сейчас, когда я смотрю на довлатовские фотографии, то думаю, что я его не знала, – это тоже очень интересный эффект. И я с ним стараюсь в этой фотографии установить какие-то отношения, которых уже не может быть, чтобы как-то понять. Да, я его очень любила снимать. Лицо интересного человека – это на фотографии обязательно отражается. У меня есть любимая фотография, которую никто не любит и не обращает внимания, и Довлатов никакого внимания на нее не обращал, самая первая, она, по-моему, и есть ответ на вопрос. Это было у Ретивовой, он там вместе с другими выступал, редакция "Эха" приехала. И он стоял, электрическая лампочка светила, был, по-видимому, очень взволнован всем этим, он читал свои рассказы впервые, вот это все было как-то в лице у него. Я сняла, мне очень нравится такое из черноты выступающее довольно нерадостное лицо, он ведь вообще был человек нерадостный. Вот это, пожалуй, для меня ответ на ваш вопрос: у него было интересное лицо. Есть лица просто плоские, зацепиться не за что, а у него все было: тревога, беспокойство, трагизм. Да у меня почти и нет улыбающихся фотографий.
На фотографии никто не должен улыбаться, потому что у художника улыбка не получается
Александр Генис: Великий нью-йоркский фотограф Аведон сказал, что на фотографии никто не должен улыбаться, потому что у художника улыбка не получается. Ему сказали: "А "Мона Лиза"?" Он говорит: "Вот именно Мона Лиза это и доказывает: разве это улыбка?!"
Нина, кого вам не удалось снять? О чем вы больше всего жалеете, что вы упустили?
Нина Аловерт: Я не могу сказать, что кого-то из тех, кого я могла бы снять, я не сняла. Я только жалею, что мало. Того же Барышникова я бы сейчас сняла по-другому. Если бы у меня было больше возможностей, более внимательно. К сожалению, в Америке мы снимаем балет один раз – это совершенно недостаточно. Я старалась снять его движения, а мне хочется снять его лицо, крупный план. Я очень жалею, что не могу дополнительно поснимать Барышникова.
Александр Генис: Бонус, которым заканчивается каждый эпизод цикла "Мой Нью-Йорк", на этот раз будет необычным. Это – нью-йоркская толпа.
Но прежде, чем ее воспеть, надо честно признать, что у многих отношение к Нью-Йорку амбивалентное. Одни в него рвутся, другие из него бегут, третьи в него не заглядывают. Среди последних мои соседи. Хотя мы живем на западном берегу Гудзона и нам видно, как меняется свет на светофорах Манхэттена, некоторые из старожилов нашего городка никогда не пересекали реку, считая, что Нью-Йорк погряз в пороках, отдан Мамоне и ничему хорошему научить нас не может.
И их можно понять. Этот город неописуем, ибо вмещает все, что бывает – и не бывает на свете. Я сам в этом убедился все в том же Центральном парке, от которого никто в Манхэттене не отходит – ни далеко, ни надолго.
Однажды я видел, как парк вместил одно море ньюйоркцев. Волнами вытекая из метро, они рассаживались на траве Большой поляны в ожидании гуру. На встречу с далай-ламой пришла пестрая толпа, в которую и мне довелось затесаться. Там были хиппи – еще длинноволосые, но уже с лысиной. Панки с ухоженными ирокезами. Ненакрашенные девицы в венках из одуванчиков. Но были там и солидные адвокаты в галстуках. И строгие, похожие на учительниц дамы. И веселые монахи-францисканцы с тонзурами. И бритоголовые буддисты. И ортодоксальные евреи с завитыми пейсами. Нас берегли верховые полицейские. Их любовно ухоженные кони позировали зевакам и сдержанно косились на сочную траву.
Добившись тишины, к микрофону вышел вождь голливудских буддистов Ричард Гир.
– Под цветущими вишнями нет посторонних, – процитировал он хайку в своем переводе и представил старика в круглых очках.
Далай-лама улыбнулся и сказал несколько слов, которые могли бы показаться банальными всем, кроме собравшихся.
– Мы все едины, когда нам хорошо.
Наутро (я специально проверял) на месте стотысячного сборища не осталось ни одной грязной бумажки. Будто поляну стряхнули, словно скатерть.
Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts, Yandex music. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах. Как всегда, ни одно письмо не останется без ответа. До скорой встречи в эфире.
