В начале 1990-х Россию и бывшие республики Советского Союза стали покидать ученые. Массовые отъезды не прекращаются и в наши дни, особенно заметны они в области точных наук. Как только молодые физики и математики получают дипломы лучших российских вузов, они стремятся найти работу в западных университетах.
Несмотря на то, что этот процесс носит длительный и устойчивый характер, в России до сих пор не выработано государственной политики во взаимоотношениях с научной диаспорой. Об этой насущной проблеме российской науки размышляет доктор физико-математических наук, Президент Санкт-Петербургского математического общества Анатолий Вершик.
– Давайте попробуем кратко обрисовать историю научной эмиграции из России.
– Отъезд ученых начался не в 1990-х годах. Была так называемая еврейская эмиграция, которая начиналась официально в начале 1970-х годов. Но конечно она отличается от научной эмиграции 1990-х: разные причины, разные масштабы, но об этом тоже забывать нельзя. Если вообще говорить о всей советской истории, то можно начать вообще с незапамятных времен, например, вспомнить об эмиграции времен пореволюционных. Тогда, между прочим, ученых просто высылали.
Но есть нечто общее во всех эмиграциях. Почему люди эмигрируют? Дело в том, что ученые все-таки, я говорю о людях, которые увлечены наукой и это их основное занятие, они, конечно, во главу угла ставят свои профессиональные интересы, возможность реализоваться, возможность работы с коллегами.
Я бы начал с эмиграции 1970-х годов. Тогда эмигрировало достаточно много ученых. По моим оценкам (я могу достаточно уверенно говорить о математиках) – это порядка нескольких тысяч. Я говорю о профессиональных математиках, которые сложились как ученые в СССР и уезжали в течение 1970-1980-х годов. Это были в основном люди, которые не смогли профессионально реализовать себя здесь. И это очень существенная вещь. Я мог бы назвать массу имен. Например, Михаил Громов, один из выдающихся, может быть даже из самых крупных геометров XX века, активно работающий и сейчас, это – Давид Каждан (ныне профессор Гарварда) и много, много других. Эти люди не могли занять даже профессорской позиции в России, не говоря уже о других малоприятных вещах.
Если перейти к 1990-м годам, то мотивация совершенно другая. Хотя я должен подчеркнуть, что люди, которые не могли по соображениям анкетным уехать раньше, но мечтали об этом, таких было очень много, и не надо это скрывать. На самом деле я хочу добавить к причинам эмиграции политические причины. В советских условиях большая часть научной интеллигенции была неудовлетворена обстановкой в стране.
Но в 1990-х годах, когда политические причины для эмиграции вроде бы отпали, действительно, хлынул поток из России. Мне кажется, что серьезной статистики у нас, во всяком случае, нет. Очень интересно было бы ее посмотреть. Но если говорить только о математиках самого высокого класса, уехавших за эти 30 с лишним лет, я думаю, их число приближается к десятку – полутора десяткам тысяч активных, профессиональных ученых которые составляют ядро научного сообщества.
– Можно оценить сколько математиков уехало из вашего института – в питерского отделении Математического института имени Стеклова ?
– Я думаю, что приблизительно треть, но может быть даже больше, процентов сорок самых активных ученых уехало за эти годы. При этом большинство из них сохраняют очень тесные отношения с теми, кто остался. Они часто приезжают, участвуют в работе. Я хочу подчеркнуть: то, что произошло за эти годы в России, не имеет прецедента. Мне кажется, что объем нашей научной диаспоры; ситуация, когда научные школы, которые сложились за все советские годы, существуют одновременно и там, и здесь – вот эта ситуация, как мне кажется, в истории науки никогда прежде не встречалась.
Ее нельзя сравнивать с тем, что обычно называют brain-drain («утечка мозгов»), потому что это явление другой природы. Когда ученые уезжают, скажем, из Индии, они уезжают потому, что не могут найти достаточно серьезной поддержки своим исследованиям – и это понятно. В Индии наука просто не достигла такого уровня, на каком она была и остается в России.
Сегодня мы в России «потеряли», можно сказать, целые научные направления. Но слово «потеряли» я опять-таки хочу поставить в кавычки. Ученые, которые уехали вряд ли смогли бы здесь реализоваться так, как они реализовались на Западе. Я не хочу сказать, что Россия не подходящая науки страна, но, увы, такие уж условия, такие порядки, такое отношение к науке, – это экспериментальный факт. И очень многие люди буквально расцвели Западе. Мы знали, что они сильные ученые, мы знали, что это люди, способные делать выдающиеся открытия, но ведь быть способным сделать – это не значит сделать.
– Что мешает ученому раскрыться в профессиональном плане, оставаясь в России?
– В советское время мешало, просто отсутствие времени для профессиональных занятий наукой. Я могу говорить о своих учениках, которые даже сумели защитить диссертацию, хотя многих не всегда удавалось взять в аспирантуру. Они должны были работать в каких-то заведениях. Если они и занимались наукой, то украдкой, урывками, после работы. А ведь для того, чтобы заниматься наукой, надо быть включиться в научный коллектив. Какие бывают коллективы? Университет, научный институт – а это было дано очень немногим. Да и сейчас эта возможность есть далеко не у всех. И это понятно, потому что институты и университеты могут принять не бесконечное количество людей. Но тогда для попадания в научный коллектив нужно было пройти определенный отбор, который часто имел к науке отношение весьма удаленное, нельзя это скрыть и нельзя об этом забывать. И эти люди реализоваться не могли.
Что касается условий на Западе, то не забудем о прекрасных библиотеках, большом количестве свободного времени, возможности свободно общаться с коллегами со всего мира, возможность ездить на любые конференции. Это все условия, в которых существует большая часть западных ученых, активных ученых и это, конечно, помогает им реализоваться. А ведь до 1990-х годов поехать из СССР на международную конференцию, даже в страны народной демократии, на конгресс – это было дано очень немногим. Например, был так называемый «Национальный комитет советских математиков», который возглавлял академик Иван Матвеевич Виноградов. И я помню, что в 1974 году, когда был конгресс в Ванкувере, этот «Национальный комитет» отсылал по месту работы многих математиков, которых уже назначил международный программный комитет, свое мнение – такого посылать не надо. Но и без этой «научной» инициативы многих настоящих ученых на конгресс не пустили бы. Я могу назвать Давида Каждана. Я тоже получил приглашение сделать доклад, но мы не смогли поехать. Я был приглашенным докладчиком в секции динамических систем и меня не только не пустили, но даже сказали, что я не должен об этом упоминать в своей характеристике, потому что это неуважение к другим людям, которых не пригласили.
Можно привести еще более яркие примеры. Когда 1978 Международный Филдсовский комитет присудил медаль Филдса (Fields medal) Григорию Маргулису, он не смог поехать в Хельсинки, и его коллега привез эту медаль к нам в Петербург и вручил ее Маргулису уже в Советском Союзе.
– Что изменилось в существовании научных школ и самих ученых в постсоветское время?
– Сейчас проблема не в том, что кого-то куда-то не пускают. Сейчас хочется, чтобы было побольше докладчиков России. Наши усилия состоят в том, чтобы Запад не воспринял отъезд многих ученых, как факт, что здесь уже никого не осталось. Есть такая точка зрения: ну что же, в России уже никого не осталось. Это – неправда. В России и сегодня остается много талантливой молодежи, не только молодежи, есть люди, которые продолжают активно работать. Я надеюсь, что традиции наших научных школ будут продолжены.
Сегодня я рассматриваю наши научные школы как делокализованные. Сейчас трудно сказать про некоторых ученых, уехал он или нет. Кстати, многие люди обижаются, когда им говорят: ты эмигрант. Они заявляют: нет, я не эмигрант, я часто приезжаю, я читаю лекции здесь. Наука, вообще давайте еще раз повторим банальность – наука интернациональна. И важно даже не то, где человек живет, а важна школа. И в этом смысле положение, по-моему, пока еще остается неплохим.
– Можно ли сказать, что российская математическая школа все еще вполне жизнеспособна?
– Безусловно.
– Но тогда непонятно, за счет чего она будет развиваться, если у нас достаточно серьезный кадровый провал среди математиков среднего возраста.
– Да, вы праву. Но как в том анекдоте про человека, который падал с сорокового этажа, когда он пролетал мимо двадцатого, его спросили, как дела, он сказал: пока ничего.
– Разговор о российской научной диаспоре мы обязательно продолжим.
