Счастливое безумие капитализма

В 1995 году бесследно исчез миллионер Борис Осипов. В прошлом кабинетный ученый, университетский преподаватель, в период перестройки он стал одним из самых успешных предпринимателей Латвии, открывал одну фирму за другой, занимался разными типами бизнеса, торговал продовольствием, ювелирными изделиями, пока не нашел себя в банковском деле.

Основанный им Топ-банк в период дикого капитализма был построен по типу финансовой пирамиды и привлек тысячи вкладчиков льготными условиями и обещаниями фантастических прибылей. Борис Осипов быстро стал миллионером и не жалел денег – как на собственные развлечения, так и на благотворительные проекты.

Облагодетельствованные им рижане до сих пор вспоминают небывалую щедрость Бориса Осипова. Банкир оставил старую семью и женился на молодой привлекательной блондинке Дайге. У него появились дома, роскошные автомобили, охрана.

Как обычно бывает с пирамидами, Топ-банк рухнул, и у его закрытых дверей выстроились обманутые вкладчики. Но Борис и Дайга исчезли, а денег в сейфах не оказалось. Говорили, что владелец банка похитил и где-то закопал 6 миллионов латвийских латов. Ходили слухи, что его убили в Лондоне. Дочери от первого брака ничего не знали о судьбе отца, пока наконец, 18 лет спустя, из Интерпола не поступило сообщение, что в психиатрической клинике в Малайзии находится человек, очень на него похожий.

постер фильма "Мой отец – банкир"

С этого сообщения Интерпола начинается документальный фильм Иевы Озолини "Мой отец –​ банкир". Старшая дочь Бориса Осипова решила снять фильм о судьбе отца и вместе со съемочной группой отправилась в Малайзию. Загорелый, наголо бритый человек, который встретил ее в лечебнице, был совсем не похож на Бориса, в былые времена носившего окладистую бороду. Он настороженно встретил гостей и объявил, что никакой дочери у него нет. Русский и латышский языки он почти забыл и говорил только на не очень хорошем английском. Иева тоже не была уверена, что это ее отец. Лишь после нескольких минут разговора они узнали друг друга. Выяснилось, что Борис Осипов действительно страдает душевной болезнью, но она не приносит ему никаких страданий: напротив, он счастлив, позитивен и уверен, что у него есть великая миссия – облагодетельствовать Малайзию. Самое странное в этой истории то, что и его жена, блондинка Дайга, вернувшаяся в Латвию, тоже заболела шизофренией.

Иева Озолиня решила снять документальный фильм не только о судьбе своего отца, но и об историческом переломе, когда те качества, которые в СССР всячески искоренялись (предприимчивость, стяжательство), стали самыми востребованными, и быстро возник класс вульгарных нуворишей. "В это время прежние ценности были где-то позабыты, а на их место еще не пришли другие, и это было ужасное потрясение. Мы просто не были готовы к этому", – говорила она после премьеры.

Фильм "Мой отец – банкир", вышедший в латвийский прокат в 2015 году и пользующийся большим успехом, завершается видеообращением, которое прислал Борис Осипов из малайзийской лечебницы: он говорил, что хочет вернуться на родину, и просил о помощи.

О том, как завершилась эта история, Иева Озолиня рассказала Радио Свобода.

– Иева, эта история довольно мрачная, ее можно было бы рассказать совсем по-другому, трагически, но вы ее рассказали с юмором. В какой-то степени это комедия. Но я думаю, что вы не всегда ее воспринимали как комическую, особенно в 1995 году, когда ваш отец пропал. Почему вы решили именно в таком духе ее подать?

– Конечно, все правильно. Это была для меня не комедия, конечно, когда он пропал, но когда я делала этот фильм, я поняла, что ни в коем случае не буду делать трагическое, тяжелое, чтобы людям навешать это на голову и они с этим дальше жили. Мне очень важно стоять отдельно от этого фильма и смотреть снаружи. Для меня юмор – вариант держаться на земле, стоять на ногах, это мой способ коммуницировать с миром. Мой отец тоже был таким человеком, про которого трудно рассказывать тяжело, он был оптимистом. Оптимизм его и вытащил через эти все годы. Думаю, другой уже давно бы помер. Конечно, когда я начала делать этот фильм, во мне две части между собой боролись. Одно: я – дочь, иду искать отца, а второе: я – режиссер, делаю фильм. Довольно трудно было. Потому что когда я шла встречать его через газон, в психиатрической клинике, я действительно хотела убежать оттуда, но я была как бы на работе. Мне страшно было очень, но я была на работе.

– Ваш отец был преподавателем университета. Тогда, в конце 80-х – начале 90-х, как вы воспринимали превращение вашей семьи, семьи советского интеллигента, в семью кооператора, капиталиста, буржуя? Вам нравилось это превращение или вы чувствовали смущение?

– Это самое трагическое в этой истории. Потому что я помню его как человека, который одной рукой красит стенку, другой книгу читает. Он меня в школу возил и все время что-то читал в автобусе. Когда это все превращалось в жуткое псевдобогатство, какое-то пластмассовое золото, мне так страшно все это было видеть. Я видела, как он теряет все, что у него было. Просто в Советском Союзе, когда менялись ценности, старые погибли, а других не было еще. Люди были растерянные. А он сразу бросился на ту сторону: капитализм, Запад, все такое блестящее. Но это, конечно, не то, что есть Запад – это псевдо. Это было самое трудное: видеть, как он меняется, и я его ненавидела, мне было стыдно за него.

– Он ведь русскоязычный человек? Вы в семье говорили на двух языках: по-латышски и по-русски? Он из коренных жителей Латвии или его родственники переселились уже после советской оккупации?

– Отец его был офицером, так называемый оккупант, но он был очень приятный человек. Мать Бориса – из Кабардино-Балкарии. Это чувство, когда нет корней, у него всегда было. Он себя чувствовал, я думаю, как человек без настоящих корней. Здесь ему было трудно, но он очень хорошо выучил латышский язык, мы в семье говорили на латышском. Он читал очень трудную литературу, латышских писателей, которых трудно читать. Он делал все, чтобы выучить латышский.

Борис Осипов с женой и дочерьми. 80-е годы

– А в политическом движении за независимость Латвии ваша семья участвовала или вы были аполитичными?

– Я помню, мать включала телевизор, когда происходили все эти мероприятия, сидела и боялась просто. Отец сидел и злился. Ему казалось, что не момент петь песни, идти с транспарантами, но сейчас надо начинать действовать. Ему казалось, что латыши поют, все такое, а надо действие. Не знаю, кто был прав, но он не чувствовал, что должен идти вместе с латышами с транспарантами. Он был аполитичен абсолютно.

– А вы в юности не ходили на митинги?

– Я на всех мероприятиях была всегда, мне это было очень важно. Но это была какая-то оппозиция с отцом, мы не были вместе в этом.

– Когда он исчез в 1995 году, вы были уверены, что он погиб, или все-таки подозревали, что он жив и где-то скрывается за границей?

– Я никогда себя не чувствовала, ни тогда, ни потом, через годы, как человек, у которого отец мог умереть. Мне казалось, невозможно. Голова у него так работала, что он видел на несколько шагов вперед. Конечно, я за него переживала и абсолютно не переживала за вкладчиков. А за него переживала, но не как за отца, а как за старшего брата.

– Вы замечали у него какие-то признаки душевной болезни?

– Моя мать говорит, что ей кажется, что он всегда был таким. Но мне кажется, что это просто другой менталитет, он же с Кавказа. Он, конечно, был очень вспыльчивый, с полуоборота становился сердитым, и потом очень быстро проходило. Когда я приехала из Малайзии с материалом, я не могла понять, мне казалось, что он такой гуру, который сидел там 15 лет, медитировал, такой особенный, а все мне говорили, что он просто больной. Я приехала с материалом, встречалась с психиатром, показывала, она говорит: "Нет, мне кажется, это болезнь. А он раньше не был слишком оптимистичным, высматривал только хорошие сценарии?" Да, я могу сказать, так и было. Он всегда полагал, что все будет хорошо, но в тот раз с банком не мог ничего уже сделать, и тогда надо было бежать. Шизофрения – диагноз, но эта болезнь такая хитрая. Может быть, она где-то скрывалась в нем.

Увидев портрет отца, присланный Интерполом, Иева Озолиня не могла понять, он это или нет

– Некоторые психиатры считают, что шизофрении не существует – это очень спорная вещь.

– Конечно, меня поразило абсолютно, что они оба с этой девушкой считаются шизофрениками, что это было у обоих.

– А как сложилась ее судьба? Она по-прежнему в психиатрической больнице?

– Да. Мне кажется, она единственная жертва всей этой ситуации. Она всю свою жизнь погубила, она приехала обратно через несколько лет, и все время сидит на таблетках. Я встречала ее отца, хотела просить сниматься, но поняла, что это ненужно. Он запретил вообще встречаться с ней. Так что она абсолютно больной человек. Если мой отец счастливый со своей болезнью, то она… не знаю, как она себя чувствует даже.

– Вы в фильме почти не рассказываете, где он провел эти 18 лет. Он уехал тогда из Латвии, вы думали, что он увез 6 миллионов – деньги вкладчиков. Как он оказался в Малайзии?

​– 6 миллионов я получила из одной книги: журналист придумал, что это деньги, которые люди вкладывали, плюс то, что они хотели достать обратно, и банковская техника, – получились эти 6 миллионов. Выехал он из Латвии вместе с этой девушкой на Сейшельские острова, пытался дальше добираться до Маврикия, где у него был план сделать новый банк. Там сразу его нашел рэкет, и они поняли, что нужно быстро менять билет, и поехали в Сингапур. Он себе сделал паспорт, что он греческий гражданин, а эта девушка была латвийская гражданка, она не могла без визы въехать в Малайзию. Малайзия была самая хорошая точка, но не получалось, и они поехали в Сингапур, но это было самое плохое место для людей, которые хотят что-то сделать нелегально, потому что там система. Два человека, которых ищет Интерпол, видные – маленький кавказец и высокая блондинка, и они не говорят ни на английском, ни на малайском, ни на каком языке, только на латышском, русском, немножко на немецком. Они должны были скрываться. Притом девушка сказала: "Если ты хочешь быть кем-то, ты должен жить в отеле с пятью звездочками". Они так начали, а закончили в квартире без окон. Все было очень трудно, потому что они ссорились, она переживала, плакала. Пытались какую-то работу искать, но это все было невозможно. Как-то получилось, что ее можно было доставить обратно в Латвию. Приехала ее подруга, как бы потеряла паспорт, отдала этой девушке, они прически сделали одинаковые, и она как-то добралась обратно в Латвию, а он остался в Сингапуре один. Он понял, что надо как-то попасть в Малайзию, но денег не было, никаких вариантов вообще не было. Он решил проплыть пять километров – там канал, граница водяная, и он решил проплыть под водой с ластами и трубкой. Я там ходила, на этой речке рыбачат, там водяные змеи, крокодилы, доберманы бегают. Но ему удалось нырнуть в воду, пока никто не видит. Лодки туда-сюда плавают. Он проплыл пять километров. Конечно, спорт – он занимался вольной борьбой всю жизнь. Спорт и оптимизм, мне кажется, его вытянули, по-другому не могу представить себе, как это сделать. В плавках вылез, пять часов утра, такой звук, он не понимает, что это – а это был азан, когда все муэдзины исламские гремят. Началась его жизнь там. Там люди помогали ему, он жил у них. Он рассказывал очень много, не знаю, что в этом правда, что нет. Через 15 лет был такой момент, когда он услышал в голове музыку, на следующий день эта музыка перешла на голос, который начал ему говорить, что надо делать. Этот голос говорил, что тебе надо попасть в другое место, в лучшее место, чем ты сейчас, я тебе помогу. Он начал с этим голосом разговаривать: как мне туда попасть и что это за место? "Это психиатрическая клиника, тебе надо брать велосипед и ночью ехать через огромную дорогу, где в шесть линий идут машины". И он это сделал. Потом в клинике я спрашивала: где вы его нашли? Они говорят: он приехал на велосипеде через дорогу ночью. Так он попал в эту клинику. Конечно, отношение там великолепное. Он пришел и сказал, что он Стивен какой-то, даже свое имя не назвал. Сказал, что он из Латвии. Послали фотографию, потому что его уже искали. Но в тот момент, когда мы получили эту фотографию, уже было дело закрыто.

– Он больше не был в розыске Интерпола?

– Он не был в розыске. И мы начали думать, что, может быть, это его способ, как попасть обратно в Латвию. Я его искала: мне казалось, как мы можем сидеть, ничего не делать? Может быть, он нас просит так, чтобы мы ему помогли попасть обратно.

– То есть вы думали, что он симулирует болезнь, чтобы вернуться?

– Да. Потому что это симулирование болезни – это вообще был почерк его, и многие так делали: или из армии чтобы скрыться, или в банковских делах, если ты несешь кому-то деньги, чтобы прокрутить, а там эти деньги не принимают, потому что нельзя или слишком маленькие, то делают быстро белый лист, что этот человек, который это делает, не понимает, что он делает. Потому я думала, что это его идея такая.

Встреча отца с дочерью после 18 лет разлуки

– Но убедились, что он действительно болен, когда его увидели?

– Когда я его увидела, я думала сначала, что это, может быть, вообще не он, потому что он так странно выглядел. Очень хорошо выглядел.

– Загорелый.

– Загорелый. Мне казалось, что это какая-то огромная страшная ошибка, и это вообще не он. И он меня не узнал. Конечно, несколько фраз на русском он сказал, мне казалось, что, наверное, это он и есть, но он так странно выглядел... А потом я заметила на голове маленькие шрамы, когда он пересаживал волосы в 90-е годы. Были левые конторы, которые предлагали волосы пересаживать, он тоже это делал, все это, конечно, выпало потом, остались такие маленькие швы. Я их заметила: да, кто еще может быть? Еще есть такое дело, которое мы не можем скрыть, – это язык тела, движения, это то, что невозможно скрыть. И юмор. Он сказал you made circus, и я поняла сразу, что это он, потому что это его было выражение такое. Тогда уже пинг-понг начался с ним, 10 минут мы говорили. Вообще не монтировали, все оставлено в фильме, как и было, эти все минуты. Этот пинг-понг, в который мы играли: он хотел понять, почему камеры, что и как, а я ему доказать, что это я, его дочка, что я не изменилась. Ведь прошло столько лет, знаете, как может показаться: она, может быть, стала плохая, работает на полицию, что-нибудь такое он чувствует, боится просто сказать, что он меня узнал. Может быть, я с Интерполом работаю и его глубоко ненавижу? Все это в его голове было, я поняла, почему это так. Но до сих пор не знаю, понял он, что это я или не понял.

– Поразительно хорошо выглядит эта клиника. Трудно представить, что в Малайзии есть клиники такого уровня. Как курорт.

– Как курорт. Действительно, медицина у них на таком хорошем уровне. Но эта клиника особенная. Нам разрешили показывать только одну часть этой клиники. Есть и другая часть, где совсем люди в плохом состоянии, за решетками. А эта часть, где люди могут вернуться обратно в общество, реабилитироваться. Он жил в домике вместе с таким мужичком китайским, который верит, что его робот контролирует из Китая. Такой безобидный, он ничего плохого не делает. Они там жили вместе, они там работают, зарабатывают какие-то копейки. Выглядело это все хорошо, конечно.

– И он забыл свой родной язык, говорил на не очень хорошем малайско-английском, pigeon English.

– Он все время перепрыгивал обратно на английский язык. Я поняла, что за эти годы не получалось ему говорить ни на русском, ни на латышском. Он все время переключался обратно на английский. Но английский у него без форм особенных. И на малайском он тоже абсолютно свободно говорит.

– Вы обрываете фильм на очень интересном месте: ваш отец присылает видеообращение, просит вернуться в Латвию. Что было дальше, вы ответили?

– Мы начали монтировать фильм, были очень рады, что все так получилось, что мы там его оставили, он хочет там остаться, ему там хорошо, супер. Монтировали фильм, и вдруг получили это видео – это было страшно. Мне показалось, что выглядит он плохо, вообще по-другому совсем, что этот текст говорит не он, он как зомбированный говорит какой-то текст, что ему поставили на бумажке перед глазами. Это все так висело один год примерно. Я в прошлом году была в Париже, вернулась, и вдруг министерство иностранных дел Латвии его прислало. 3 января этого года его прислали, мы с сестрой его встретили. Это все было как на автопилоте. Мы снимали первый день, я думала – буду делать вторую часть фильма. Уже через несколько дней мы поняли, что второй части не будет, потому что это как снимать чужой сон. Он вообще больше уже из роли не выходил. Я не знаю, что это значит, но, наверное, это и есть эта болезнь? Я ему говорю: "Папа, где твои зубы? Я тебя к студентам заграничным запишу, они сделают тебе новые". У него такие хорошие сделанные зубы были. Он говорит: "Не надо, смотри – у меня растут новые". Я сразу поняла, что, наверное, второй части не будет. Можно было снимать только то, как мы с сестрой парились – это было действительно страшно. Да, он в Латвии сейчас, у него терапия. Мы испытывали разные места, искали, где он может находиться. Дома он не может быть, он абсолютно не уважает нас, становится злым очень быстро, если его идеи отвергаются. Его идея – изменить Латвию, он говорит: "Я через 20 лет вернулся, все плохо, экономика, вообще все плохо. Мне надо две недели, чтобы все опять было хорошо". Он это и делает.

– Два месяца назад он вернулся, в январе?

– Да, в январе. Знаете, это нас с сестрой тоже сблизило, как мы с ним возились по городу. Сначала он должен был быть в мужском приюте, потому что тогда государство делает само документы. У него ничего не было, надо было все делать с нуля. Он жил там. Тогда мы менялись, один отцовский день был у меня, один у нее. Мы ему придумывали всякие занятия: в библиотеку ехать, где ему нравится, в музей идти. Он со мной поехал в библиотеку, и вдруг мне говорит: "Как ты выглядишь? Какое у тебя пальто? Ты понимаешь, что мы royal family, все на нас смотрят, как ты можешь в таком пальто ходить? Идем быстро в шопинг". Я говорю: "Папа, у меня нет денег". Он говорит: "Как нет? Я тебе на карточку 7 тысяч положил". И становится злым, я не знаю, что делать, смотрю, где охрана. Один раз он начал раздеваться в библиотеке. Я поняла, что, наверное, не получится у нас с ним ничего, просто мы не сможем. Потом был такой момент, когда пришлось вызывать бригаду. Казалось, это как казнь, когда ведут на эшафот. Я поняла, что, если мы это сделаем, он вечером будет овощем на лекарствах. Так и получилось в конце концов. Но это было странно, я поняла, что ему безразлично, я не знаю, как он в душе себя чувствует, но он живет в своем мире, ему неинтересно, как мы там, что мы там. Это просто его идеи, в которых он живет. Когда ему лекарства дают, он не хочет сразу реагировать на свои идеи, он может подождать до завтра, потому что завтра будут другие идеи.

Фото из семейного архива: Борис Осипов с дочерью

– Он такой же позитивный, как был в Малайзии, или у него какие-то периоды депрессии бывают?

– Нет, никаких депрессий – это просто такой человек, у которого есть план все время, но он абсолютно не думает, что об этом плане думают другие люди. Вот это его большая проблема всегда была, раньше тоже. Есть очень хорошее реабилитационное место, там великолепные люди. Он говорит: "Посмотри, какая красивая мебель, но что там внутри, что это за говно?" Каждую ночь он вставал, это все жег.

– Жег мебель?

– Жег некрасивые вещи в этой мебели. Нас попросили, конечно, оттуда уехать. Сейчас мы ищем ему пансионат. И опять нам везет. Опять получится самый хороший пансионат, красивый, потому что фильм видели многие люди, благодаря фильму его полюбили, они хотят помочь или мне, или отцу. Как-то опять все хорошо получается.

– Так что фильм имеет успех в Латвии…

– Да, очень большой успех. Мне писали люди, у которых в семьях тоже что-то такое произошло, или отцы, или братья погибли, или сошли с ума, или пропали с деньгами.

Иева Озолиня

​– Ева, почему вы решили стать кинорежиссером? Это единственный фильм, который вы сняли, или хотите снимать еще что-то?

– Я поступила в Академию художеств, я с глиной работала, но мне все время казалось, что в глине мне как-то узко очень. Кино меня всегда очень тянуло, и когда полиция это письмо нам принесла, я поняла, что у меня есть рассказ, который я хочу передать через кино. Тогда я пошла учиться – это моя магистерская работа была. Сейчас тоже продолжаю делать документальные истории. Мне кажется, они важные. Потому что о людях, которые уже есть в газетах, которые есть на досках почета, не надо делать фильмы, надо делать фильмы о тех людях, о которых никто не узнает, если ты не расскажешь о них в своем фильме.