“Впервые я ее увидел несколько лет назад, в том самом предыдущем воплощении: в России. Тогда картина явилась в облике славистки, точнее, специалистки по Маяковскому. Последнее чуть не зачеркнуло картину как объект интереса в глазах моей компании. Что этого не случилось, было мерой ее обозримых достоинств. 180 см, тонкокостная, длинноногая, узколицая, с каштановой гривой и карими миндалевидными глазами, с приличным русским на фантастических очертаний устах и с ослепительной улыбкой там же, в потрясающей, плотности папиросной бумаги, замше и чулках в тон, гипнотически благоухая незнакомыми духами, – картина была, бесспорно, самым элегантным существом женского пола, сумасводящая нога которого когда-либо ступала в наш круг. Она была сделана из того, что увлажняет сны женатого человека. Кроме того, венецианкой”.

Эти слова Иосифа Бродского в его эссе “Набережная неисцелимых”, посвященные Мариолине Дориа де Дзулиани, у нее самой вызывают неизменный саркастический смех и раздражение. Да, в своем знаменитом эссе поэт позволил немало язвительных и несправедливых слов и по адресу самой героини, и ее мужа, и блестящего философа Мераба Мамардашвили, которого несправедливо подозревал в романе с Мариолиной… Да и само поведение Бродского в те самые первые памятные его дни в Венеции было, мягко говоря, чересчур эксцентричным. Но в одном он не солгал безусловно: Мариолина де Дзулиани – блистательная женщина. И еще: она – настоящая венецианка. Впрочем, убедитесь в этом сами.

В нашей беседе в доме Мариолины участвовал знаменитый русский танцовщик Николай Цискаридзе.

– Как у вас появился интерес к славянской культуре?

​Мариолина де Дзулиани: Моя бабушка была белорусской еврейкой, правда, родилась она уже в Америке, оказавшись благодаря этому настоящей американкой. Но ее отец в свое время сбежал из белорусского Слуцка из-за страшных погромов. До начала погромов они жили там весьма зажиточно, у них были два своих завода резьбы по кости, благодаря чему они даже имели возможность путешествовать за чертой оседлости с соответствующими документами. Во время погромов все их имущество было полностью уничтожено, ничего не осталось. Позже, в Америке, он уже стал знаменитым, а целая его эпопея находится в сети под названием “Davidson Brothers, Sioux City, lowa". Он, Вениамин Давидович, стал Ben Davidson и, между прочим, создал первую в Айове консерваторию классической музыки. Моя бабушка была оперной певицей. Она начинала свою карьеру в Париже, но композитор Джакомо Пуччини позвал ее петь в Венецию, в La Fenice. А отец, сбежав из Белоруссии от погромов, оказался поначалу в Вильнюсе. У него было высшее образование, и он решил там устроиться бухгалтером, но, проработав несколько месяцев, понял, что из этого ничего не выйдет. Практически с пустыми карманами он один сел на пароход и два месяца плыл до Нью-Йорка. Но и там ему нечего было делать, так что он решил оттуда уехать и стать "peddler (with a sack on his back)”, то есть бродячим торговцем, продавая кастрюли и другие бытовые предметы, и таким образом добравшись до Сиу-Сити, где жили в основном индейцы. Там его ждал настоящий фурор, и он вполне преуспел в бизнесе. При этом он оказался передовым человеком и, поняв, что у бабушки и ее сестры чудесные голоса, позволил им уехать в Париж учиться пению. Он даже снабдил их аккомпаниаторшей, одной польской аристократкой, оказавшейся в Америке без копейки денег. Так бабушка с сестрой и немалыми деньгами оказались в Париже, но оттуда Пуччини позвал ее в Италию. Здесь-то она и встретила моего будущего дедушку, и муж-итальянец с легкостью уничтожил ее сценическую карьеру.

– Стало быть, у вас смешанные корни?

​М.д.Д.: Да, бабушка моя – стопроцентная еврейка, мать у нее Franck из Германии, отец – Давидович или Давидов, его предки из Казана. При царизме евреи (особенно те, кто жил в пределах черты оседлости) не имели разрешения на фамилии, они все были сыновья Давида. Потом бабушка вышла замуж за итальянца, аристократа, и ее дочь, моя мама, тоже вышла замуж за итальянца, так что я чувствую себя исключительно итальянкой. Хотя евреи, знающие историю моей семьи, утверждают обратное. Когда я впервые в жизни поехала в Израиль, все поняла: для них я стопроцентная еврейка, и говорить о каких-то итальянских корнях, с их точки зрения, глупость.

– Какие языки звучали в вашей семье?

М.д.Д.: В семье звучало три языка. Бабушка со своей дочерью говорила, конечно же, по-английски. Они не хотели, чтобы мы, дети, понимали, о чем они говорят. Именно поэтому мы выучили английский немедленно. То же самое случилось и с французским. Основным был итальянский, так что мы росли с тремя языками. Поэтому когда в университете надо было выбрать первый, главный язык, мне хотелось чего-то нового, и в итоге я выбрала русский. В честь бабушки. Потому что мои предки, образованные евреи, жившие в российской глубинке, между собой говорили не на идише, а на русском.

– Вы учились в Венеции, в Ка’Фоскари?

М.д.Д.: Да, и поскольку училась очень хорошо, то мне, как ни странно, дали стажировку в СССР. Тогда это было очень сложно, существовало всего двадцать пять стажировок в год, и почти все они отдавались не гуманитариям. Но меня и еще одну однокурсницу послали на филфак МГУ.

– Вы тогда не грешили столь модным в те годы в Италии интересом к коммунистическим идеям, как, к примеру, ваш старший коллега Витторио Страда?

​М.д.Д.: Ну почему же? Грешила! Это было связано с интересами моего первого мужа, убежденного коммуниста, царствие ему небесное. Он был знаменитым красавцем, и я влюбилась, хотя он был на четырнадцать лет старше меня. Я вышла замуж в восемнадцать лет, закончив лицей на год раньше обычного. Просто моя мама послала меня в школу в пять лет, у нее был бзик, что ее дети гениальны и должны начинать учиться как можно раньше. Выйдя замуж в столь раннем возрасте, я ничего не знала и была совершеннейшей идиоткой. Но поскольку безумно любила своего мужа, то один раз – но только один! – голосовала за коммунистическую партию. А когда впервые в 1969 году приехала с ним в Москву, увидела тамошний кошмарный аэропорт, то запомнила этот ужас на всю жизнь. Перешагивая через валявшихся там спящих и пьяных, я начала бить своего мужа, приговаривая: "Вот это твой вожделенный рай!" Я все поняла сразу, несмотря на свою глупую молодость. Одновременно это и стало концом моей семейной жизни.

– А как вы вообще там оказались в 1969-м?

​М.д.Д.: Муж был инженером, а в ту пору в СССР вовсю шло строительство "хрущевок", и он был заинтересован в этих новых для нас технологиях. В Италии не строили дома из готовых бетонных конструкций. В ту пору существовало Общество "Италия – СССР", президентом которого был знаменитый историк Паоло Алатри и одновременно близкий друг моего мужа-коммуниста. Словом, благодаря ему мы тогда посетили все хрущевские фабрики и заводы, чего мне хватило по горло на всю оставшуюся жизнь. После этого мы пробыли еще десять дней в Москве и столько же в Ленинграде. Вернувшись в Москву, я решила там остаться, потому что была дурой и полагала, что я не в советской столице, а в каком-нибудь Лондоне, где непременно есть языковая школа для иностранных студентов, изучающих русский. Тогда было необходимо обратиться в УПДК (Управление по обслуживанию дипломатического корпуса МИД РФ). Вы знаете, что это такое?

– Конечно, известная структура…

​М.д.Д.: Вот именно. Я тогда жила в гостинице "Националь" и помню, что когда муж уехал, шел снег, моя комната оказалась свежепокрашенной и нестерпимо воняла. Вы помните этот несносный запах советской краски? Я сидела в "Национале" посреди всей этой невыносимой вони и плакала от одиночества. Паоло Алатри дал мне три телефона людей, знающих итальянский язык. Один из них был Лев Вершинин, очень известный переводчик, другая – Цицилия Исааковна Кин, жена известного писателя Виктора Кина, написавшего "По ту сторону", и третьим – знаменитый философ, профессор МГУ Мераб Мамардашвили. Я позвонила бедному, напуганному еврею Льву Вершинину. Тот, как услышал, что я – Мариолина, итальянка, немедленно бросил трубку, на этом наш разговор тогда завершился. Потом позвонила Цецилии Исааковне, которая заорала: "Я занята! Перезвоните через неделю!" А я через неделю уже уезжала и в ответ просто заплакала. Потом позвонила Мерабу, который, напротив, вдруг радостно закричал: "Вы – итальянка? Скоро у вас буду!" Уже через час он оказался в моей гостинице, и мы сразу же очень подружились.

– Расскажите побольше про Мераба, ведь он был удивительным.

Николай Цискаридзе: Мераб был безумно интересной личностью!

М.д.Д.: Он был самой интересной личностью среди тех, с кем я познакомилась, в отличие от Бродского.

– Ну может, не будем уж столь резкими?..

Н.Ц.: Я тоже согласен с Мариолиной.

М.дД.: Для меня Бродский – я имею в виду в жизни, а не в его произведениях – не был интересной личностью, потому что казался просто нарциссом.

– Но ведь практически каждый поэт имеет нарциссическую природу!..

М.д.Д. и Н.Ц., в один голос: Неправда!

М.д.Д.: Он был нарциссом и даже не задумывался над тем, что рядом есть еще собеседники.

​Н.Ц.: Извините, можно я тоже скажу пару слов. Не могу судить о Бродском так же, как Мариолина, я не филолог, но очень давно увлекался историей балета. И в начале 1990-х годов мне попали в руки записи, запечатлевшие побег Михаила Барышникова и Александра Годунова. Там было несколько больших блоков, где Бродский переводит их для западного зрителя и журналистов. Это были их первые пресс-конференции, когда они еще не очень хорошо говорили по-английски. Я был совершенно молодым мальчиком восемнадцати-двадцати лет, но уже тогда был абсолютно потрясен хамством этого человека по отношению к замечательным танцовщикам. Он их оттеснял, постоянно лез на первый план, пиарился сам, как только мог. В ту пору я много чего не знал еще о самом Бродском, далеко не всего его читал, но мне профессионально был интересен Барышников и Годунов. И я был поражен, почему этот некрасивый, плохо говорящий человек все время лезет вперед?! Однажды, давно, мы заговорили о нем с Мариолиной, просидев вдвоем весь вечер. У меня сразу сложилось впечатление, что это именно она описана в "Набережной неисцелимых" Бродского. Мариолина сразу, конечно же, согласилась и начала много рассказывать о нем. Я тогда был потрясен, насколько мои первые юношеские впечатления совпали с ее, гораздо более глубокими. Мы абсолютно согласились друг с другом в главном: этот человек был жутко не интересным, но сознательно строящим свою легенду. В этом смысле очень показательны знаменитые слова Ахматовой, связанные с арестом, судом и ссылкой Бродского: "Какую биографию они делают нашему рыжему!"

– Ну, вообще-то она его очень выделяла из круга "ахматовских сирот" – Анатолия Наймана, Евгения Рейна, Дмитрия Бобышева.

Н.Ц.: … но никак не разделяла ту политическую подоплеку, которую он под себя постоянно подтягивал.

​М. д. Д.: Повторяю: для меня он был не интересен. Да, он постоянно был в центре внимания, но не потому, что рассказывал что-то увлекательное, а потому что говорил только о себе, о том, что все женщины сходят по нему с ума. А ты, мол, такая идиотка, никак к ним не присоединишься. Правда, это совсем не интересно! А Мераб… Я ему буду вечно благодарна! Он просто мне объяснил эту страну. До него у меня были безумные фантазии насчет коммунистической партии, и он мне доказал на собственном опыте, насколько все это дико. Да он был не просто свободным человеком в этой стране, он был гением, самым настоящим гением! Могу выделить двух человек, которым я безумно благодарна и по сей день. Одна – Надежда Яковлевна Мандельштам, второй – Мераб Мамардашвили. Тогда я очень мало и плохо говорила по-русски, это были мои первые годы в России. Помню однажды, сидя у Надежды Яковлевны, я заикнулась о двадцатых годах, когда якобы культура развивалась достаточно интенсивно. Она вскочила, замахала на меня руками и закричала: "Мариолина, не говорите так никогда! Здесь был всегда ужас, ужас, ужас!" Она так страшно кричала, что я просто перепугалась. И ведь она была для меня легендой, я буквально наизусть знала ее мемуары, а ее муж, Осип Мандельштам был моим абсолютным кумиром. Так что я безумно благодарна им обоим, Надежде Яковлевне и Мерабу, тому, что они лишили меня всех моих идиотских иллюзий, навеянных итальянской компартией. Мераб был просто гениальный человек! Конечно, он тоже был бабник, но при этом очень умен.

– У вас не было с ним романа?

​М.д.Д.: Нет, что вы! Я вам клянусь! Сейчас уже прошло столько лет с тех пор, что я непременно бы рассказала про такой роман, но его не было. Конечно, в свое время ему бы хотелось его завести, но поведенчески он был совершенно иным, чем Бродский. Он сразу понял, что я очень хочу с ним дружить, обожаю его, но совсем не хочу идти дальше. Понял он это сразу и больше ни на чем не настаивал, поэтому мы оставались друзьями до конца дней. Но научилась я от него очень многому – как надо жить в Советском Союзе, как себя вести, кому можно верить, а кому нет.

– Эта первая школа, первый полученный вами в СССР опыт – не вызвали неприязни к самой стране?

​М.д.Д.: Нет, я истинно влюбилась в нее. Это – сумасшедший мир. Ведь в ту пору в Европе ты всегда знал откуда, где и куда идти. Особенно в такой семье, как моя, все было заведомо четко решено, отклонения не приветствовались, правила жизни были очень строгими. А в Союзе все абсолютно было можно, потому что все было запрещено! В первые месяцы своей жизни там от этого дикого контраста между запретами и реальностью я едва ли не теряла голову. С самого начала понять все было бесконечно трудно, но зато все было настолько соблазнительно, интересно, что когда я возвращалась домой, то терпеть не могла Италию! Мне она представлялась какой-то тюрьмой, где следовало жить по жестким регламентам, а там и только там, в Союзе, как ни странно, я чувствовала полную свободу.

– Но ведь для многих западных людей, попадавших туда, это было и первым глубоким, серьезным переживанием страха.

​М.д.Д.: У меня было немало самых жутких опытов переживания контактов с КГБ. Когда я училась на стажировке в МГУ, у меня оказалась соседка по блоку, шведка, Маргарита Вестерстрём, позже ставшая знаменитой по "разоблачительной статье" в "Огоньке", а тогда занимавшаяся в основном любовью. Она трахалась с утра до вечера, причем всякий раз с новыми любовниками. И поскольку в общежитии МГУ стены были тончайшими и я слышала все, то старалась больше времени проводить в Ленинской библиотеке. При этом она постоянно поддерживала связи между Александром Солженицыным и посольством Швеции, чтобы тот получил Нобелевскую премию. И вот однажды в Россию приехала навестить меня моя сестра Тесси, вместе с ней мы поехали в Ленинград. А когда вернулись, то внезапно увидели шведку Маргариту, арестованную двумя гэбэшниками. Мы с Тесси обе абсолютно ничего не понимали в происходящем. Но на таможне у Тесси перевернули не только чемодан, но и ее саму. Маргарите же удалось на какое-то время скрыться в посольстве как в экстратерриториальном пространстве, но через месяц я увидела ее опять в обществе двух кагэбэшников. Ей дали час на упаковку вещей, после чего она быстро, ничего мне не говоря, уехала, но потом прислала одно письмо на мой итальянский адрес, и через посольство мне его передали. Позже изо всей этой истории я поняла несколько больше, потому что все было написано в "Огоньке", а сама Маргарита названа шпионкой.

Н.Ц.: Мы тут с тобой говорили про Лилю Юрьевну Брик, почему эта женщина не позволяла себе казаться ни старой, ни больной, ни никакой, при том что она была не просто некрасива, но супернекрасива. И все ею восхищались, все говорили, что она – красавица!

​М.д.Д.: В свое время я хотела написать книгу "Мои молодые старушки", где речь бы шла о Надежде Яковлевне Мандельштам, Лиле Брик и Ольге Ивинской. Я жила с этими людьми, с этими женщинами и была от них в восторге. То, что они мне рассказывали, было уникально. А Лиля Юрьевна с ее витальностью, поразительной любовью к жизни, производила неизгладимое впечатление, при том что сама она была некрасивая и довольно старая, но гениальная!

– А Ольга Ивинская, ставшая прообразом Лары в "Докторе Живаго" Бориса Пастернака, произвела на вас столь же неизгладимое впечатление?

​М.д.Д.: Ивинская была гораздо мягче и в принципе не настолько интересная женщина. Она была типичная русская красавица, женщина и еще раз женщина. И ей хотелось все время рассказывать, насколько важна она была для Пастернака. Для меня это тоже было безумно интересно, но масштаба Надежды Яковлевны или Лили Юрьевны в ней, конечно же, не было.

– А что вам помешало написать эту книгу?

М.Д.: Может быть, я ее еще напишу… В свое время помешала семья Романовых, людей, причастных к царской фамилии, которых еще при Горбачеве я собрала в Италии с тем, чтобы возвестить миру о подлинности найденных останков Романовых.

– Почему именно на вас была возложена эта миссия?

​М.Д.: Потому что я для них – persona grata, кроме того, они знали, что я от всего этого не собираюсь разбогатеть, мне этого не нужно. Вдобавок я писатель и в научном исследовании – историк. Все это происходило в 1989 году, накануне официального визита Михаила Горбачева в Англию, и он боялся, что королева Елизавета начнет спрашивать насчет своих родственников Романовых. Тут же появился жуткий человек Гелий Рябов, кагэбэшник, сценарист, создавший в 1970-х годах первый сериал "Рожденные революцией". Он вместе с Александром Авдониным, когда был в Екатеринбурге, чтобы продолжать свой сериал в конце 1970-х, обнаружил, что местные екатеринбуржцы знают реальную историческую правду про расстрел царской семьи. Поэтому они на пару решили переодеться геологами и сами начали раскапывать предполагаемое место захоронения с тем, чтобы найти настоящие останки. И они их нашли. Рябов целых два года спал с черепом Николая ll у себя под кроватью, потому что даже ему было крайне трудно и опасно делать экспертизу. Это вообще очень грязная и туманная история. Но тогда все как-то совпало: и визит Горбачева, и его желание рассказать, наконец, эту историю миру. Тут же появился мой знакомый Игорь Иванович Виноградов, бывший заведующий отделом поэзии журнала "Новый мир", он-то мне и предложил тогда всю эту историю, тем более что я очень часто ездила в Москву. Мне нужно было написать несколько статей для знаменитой газеты Il Giornale Индро Монтанелли, и последняя из них должна была появиться, когда будет опубликована первая русская статья. Они хотели сначала оценить реакцию Запада на всю эту информацию. Монтанелли был большим другом моего второго мужа, Пьетро Мардзотто, они все время вместе ездили в Кортине д’Ампеццо, знаменитый горнолыжный курорт, поэтому он и сказал мне тогда: "Мариолина, вся моя газета – для тебя". Вот тогда-то я и написала три длиннейшие статьи по этому поводу, благо Рябов предоставил мне всю информацию. И действительно моя последняя статья у Монтанелли совпала с появлением публикации в "Московских новостях". Все это подняло тогда бурную общественную реакцию.

После выхода трех моих статей мне сразу было предложено написать книгу. Она вышла в 1991 году и называлась "Вынуждены вас расстрелять" по последним жутким словам Юровского перед расстрелом царской семьи. Позже книга была переведена на русский. Ее презентация прошла очень помпезно в Колонном зале Дома Союзов в Москве. Великая актриса Алла Демидова, с которой мы очень дружили, читала со сцены отрывки из нее. Позже этот жуткий Гелий Рябов оказался даже в гостях у меня в Венеции, и я подарила ему очень немаленький гонорар за свою книгу. Тогда это были большие деньги.

​– Зачем вы это сделали? С чего вдруг такая щедрость?

М.д.Д.: Когда советский человек приезжал в Италию без гроша в кармане, хочется не видеть его унижения. Но Рябов оказался просто... лучше молчать! Он и его жена, оба – совершенно жуткие люди.

– В чем это проявлялось?

М.д.Д.: Во всем, в чем угодно – в непомерной алчности, откровенно кагэбэшных замашках, во всем… Просто отвратительные люди!

– К тому времени вы уже не питали никаких иллюзий на предмет ценностей коммунизма…

М.д.Д.: Не дай бог! Все они закончились еще в мой первый приезд в СССР в 1969 году. И этому немало способствовали мои советские друзья Мераб Мамардашвили и Надежда Яковлевна Мандельштам.

– Как в вашей жизни возник Ленинград времен Иосифа Бродского?

​М.д.Д.: У меня была близкая подруга Марина, которая тогда была замужем за очень известным венецианцем, и мы частенько с ней вместе путешествовали. А я тогда была совершеннейшая "пионерка" и предложила поехать вместе в Питер, потому что сама ей немножко преподавала русский язык. А ей все время нравилось мне подражать. На тот момент она знала только два слова по-русски. И когда мы пересекли границу и предстали перед пограничником, она закричала: "Ха-ха! Привет!" Он немедленно понял, что перед ним – девушка "с приветом". Я страшно перепугалась: "Извините ее, пожалуйста! По-русски она знает только слово "привет" и вечно употребляет его не всегда к месту". Я предложила ей посетить, помимо Москвы, еще три самых знаменитых города Российской империи – Петербург-Ленинград, Великий Новгород и Киев. И тогда одна моя приятельница, с которой я стажировалась, француженка Анни Эпельбойн, еврейка из Парижа и эксперт по Андрею Платонову, написавшая диссертацию по "Чевенгуру", попросила меня встретиться в Ленинграде с Бродским. У нее был с ним роман. Настоящий. Я должна была передать от нее Иосифу две пары джинсов. Вы знаете, что тогда две пары джинсов для советского человека были самым настоящим достоянием?! Помню, сначала мы поехали в Москву и жили там в гостинице, которая сейчас уже не существует, "Букурешти", со всей своей старинной лепниной распадавшаяся буквально на куски. Но тогда мы видели из своих окон Красную площадь, было красиво, сейчас это часть "Балчуга". Тогда ты не мог сам выбрать себе гостиницу сам, это было прерогативой "Интуриста". После нескольких дней в Москве мы поехали в Ленинград, серый, грязный, страшненький город 1972 года. Там не было такси, ничего для западного человека, привыкшего к удобствам. Моя подруга-миллионерша была в шоке. Мы поселились в гостинице "Европейская" еще до ее ремонта. Нам на двоих была дана какая-то неимоверных размеров грязная комната, из своего конца которой Марина кричала: "Ты где? Я тут, и безнадежно тебя потеряла!" В общем, звоню я Бродскому, и тот, конечно, немедленно приглашает нас к семи вечера к себе домой. Добраться можно только автобусом, которые в это время забиты битком. Марина ленивая, хотя я ей заранее объяснила, что когда подъедет автобус, надо – хоп! – и в него запрыгнуть. Она, конечно, запрыгнуть не успела, а я изловчилась. В автобусе оборачиваюсь и вижу: Марина, как шкура гепарда, распласталась на тротуаре и кричит: "Aiuto! Aiuto! Спасите! Помогите!". Кричу ей в ответ: "Оставайся там! Выскочу на следующей остановке и вернусь!" Когда вернулась, она все еще валялась на тротуаре… Потом появился следующий автобус, я Марину под жопу – хоп! – и она оказалась внутри. Вот так мы впервые приехали в эту неописуемую квартиру Бродского, и его бедные родители, прекрасные люди, прислонились к стене, чтобы хоть как-то нам дать пройти, потому что их квартира была необычайно тесной. Потом мы вошли в эту его "комнату", которая была вовсе не комнатой, а чем-то размером вот с этот стол. Но для меня это был единственный раз, когда Бродский был по-настоящему интересным. Он много о чем меня расспрашивал, много рассказывал сам, и тогда впервые он мне понравился. Пока мы болтали, все переходы метро успели закрыться, было уже очень поздно, и нам пришлось возвращаться в гостиницу пешком. И когда мы были на Невском, собираясь повернуть к "Европейской", неподалеку "материализировались" два кагэбэшника. Провожавший нас Иосиф успел мне сказать: "Ни слова по-русски!" Его сразу арестовали на наших глазах, сами мы жутко боялись, дрожали, и сотрудники органов покрыли его таким отборнейшим матом, которого я тогда еще в совершенстве не знала. Но суть разговора я поняла: он не имел права общаться с иностранцами.

Потом мы поехали в Великий Новгород. Монастырь тогда был совершенно разрушен, но красота была просто неимоверная. Когда-нибудь я хочу туда вернуться хотя бы на один день. Потом – Киев, Москва, Марина уехала, я осталась. И вот через два-три дня я сижу в столовой гостиницы и ем хлеб даже не черный, а какой-то грязно-серый, какой и в войну не делали, пью кипяток, потому что чая тогда тоже не было, и вдруг появляется приехавший из Ленинграда Бродский. Он сразу же потащит меня в страшный мороз на улицу, потому что боится "прослушек": "Ты должна мне помочь! Я вынужден уехать из этой страны". При этом, заметьте, я видела его только раз в жизни.

– Но к тому времени вы что-то знали о его стихах?

М.Д.: Конечно, у моей подруги были какие-то его тексты. Но не стоит забывать, что тогда я занималась ХVIII веком. К тому же тогда он был еще абсолютно неизвестным на Западе молодым поэтом.

– И что вы ему ответили?

​М.Д.: А что делать, когда человек тебе говорит, что ты должен ему помочь? Конечно, я что-то пообещала. В итоге это все произошло к концу февраля 1972 года. Он появился у меня в Москве где-то 1 или 2 марта, а уехал примерно в конце мая. И в этом промежуточном периоде я снова поехала в Ленинград, меня заставили стать главой делегации главврачей области Венето. В эту поездку заодно (я ведь была героиня!) прихватила свою маму и свекровь. Но я нашла "окошко", чтобы повидаться с ним вновь и договориться, что мы будем делать дальше. Иосиф мне сказал, что поедет в Австрию в экстерриториальную зону ожидать решения еврейской общины, ехать ли ему в Израиль или в Америку, с тех пор у меня сохранились его австрийские письма. Потом он поехал в Америку и тоже продолжал писать оттуда, а уже в октябре сообщил о своем намерении приехать на Рождество в Венецию и "арендовать бельэтаж палаццо". Тю-тю! Как будто венецианские аристократы только и ждут тут русского диссидента! Я ответила: "Йося, это невозможно, но я сама тебя приглашаю". И я действительно его пригласила в пансион "Академия", который в ту пору был в большом тренде. Хотя он позже и написал в "Набережной неисцелимых", что там якобы "воняло мочой", потому что я его там совсем не хотела. Именно поэтому пансион "воняет мочой", мой муж "жуткий архитектор" (а не инженер, как в реальности!), Мераб Мамардашвили – "мой любовник" и прочее. Но вот он приехал в пансион "Академия", вел себя ужасно и надоел мне жутко. Я забрала мужа и детей и собралась уехать в Кортину, где у нас был дом, передав "великого русского поэта" своей подруге, тоже славистке, Джованне, снабдив ее деньгами, чтобы хотя бы его кормить. Через пару дней она позвонила мне в Кортину и в отчаянии призналась, что "просто больше не хочет его видеть". Сказала, что за какие-то два дня "он ее так оскорбил, что это просто невозможно!".

– А в чем дело? Он был все время пьяный?

​​М.д.Д.: Пьяный он бывал часто, звонил мне в дверь и говорил бог знает какие непристойности. Конечно, он по-своему обезумел от этой западной жизни, где, казалось, можно было делать все что угодно – пить, публично орать невероятные вещи, оскорблять женщин…

– Можно это списать на временное безумие советского человека, вырвавшегося из пут коммунистического режима?

​Н.Ц.: Нет, это следствие отвратительности характера, который был ему свойственен. Человек всерьез уверовал, что раз диссидент, то он – особенный. И это не только его грех, им страдали многие. Вот за что я люблю Довлатова, просто преклоняюсь перед этим человеком, в "Иностранке" он стал высмеивать это, понял, что вся эта "антисоветскость", желание непременно вырваться в конечном итоге принесло им крах. Он это все описал.

М.д.Д.: Вот! Правильно!

Н.Ц.: И вот этих людей, которые сейчас стоят перед нами и бьют себя в грудь за то, что они убежали, я не понимаю. Хотя и никого не осуждаю. Понимаю артистов балета, которые и без языка могут быть актуальны, если у них есть талант. Художник или архитектор тоже довольно свободны в этом отношении. Но когда ты литератор, поэт и полностью зависишь от понимающий или не понимающей тебя публики, тут совсем иная ситуация. Кстати, есть запись интервью Высоцкого после его поездки в Голливуд, где тот признается, что именно там понял, что он – никто. Его территория – это вот, Россия. Да, его приняли там везде в гостях, Марина Влади водила его туда-сюда, а на него там все смотрели и думали: кто это? Что это за песни, спетые плохим голосом, ведь текста-то никто не понимал! Артист обязан выйти и удовлетворить публику, все равно чем – трагедией, комедией. Он должен подарить ей радость. Сделать так, чтобы она плакала от счастья, от сопереживания. То же самое – счастье и катарсис, который ты испытываешь при чтении. Когда меня спрашивают "что бы ты попросил от золотой рыбки?", я всегда отвечаю "понимать все языки мира!". Просто потому, что хочу читать литературу на том, языке, на котором она написана. А русский литератор… Кому он нужен в Америке, кроме эмигрантов?!

– Но Бродский все-таки позже изрядно подучил английский.

Н.Ц.: Ну и что? Бродский же не Набоков, у которого английский был вторым родным языком с детства? Именно поэтому тот стал одновременно англо- и русскоязычным классиком.

М.д.Д.: Я могу судить об английском варианте "Набережной неисцелимых", о Watermark. Текст очень хорошо написан на этом языке. Но я уверена, что ему помогали.

​Н.Ц.: Даже то, что он написал о Мариолине, "…заставляла увлажняться женатых мужчин". Это может написать только человек, который понимает, что это означает по-русски. На итальянский или английский это перевести невозможно.

М.д.Д.: Это не только невозможно перевести, но это еще и предельно вульгарно звучит по-итальянски.

Н.Ц.: Да, но на русском это – практически поэзия. Меня поражает, почему эти люди не понимали свою уникальность в этом месте, в России. Понятно, что их всячески притесняла власть. Естественно, власть, советские чиновники – гады, и даже говорить о них не хочется. Да и сегодня они ничуть не изменились. Но факт остается фактом: человек попал на Запад и стал интенсивно пиариться. Ты думаешь, тут кто-то знает Ахматову так, как ее должны знать?

М.д.Д.: Никто не знает ни Ахматову, ни Цветаеву. Когда я перевела прозу Цветаевой, меня все начали спрашивать, кто это такая? Когда я переводила Маяковского, то его – да, знали.

Н.Ц.: …и то благодаря Луи Арагону и Лиле Юрьевне Брик.

​М.д.Д.: Для того, чтобы знать Цветаеву, надо быть уж очень образованным человеком! Бродского знают несколько больше, особенно тут, в Венеции, потому что эссе Fondamenta degli incurabili, "Набережная неисцелимых" было написано для "Консорциума Новая Венеция", Consorziо Venezia Nuova, традиционно заказывавшего к Рождеству некое произведение искусства, посвященное городу.

– Но с переводом любой национальной поэзии всегда возникают большие проблемы. Бродскому еще очень повезло, его с английского перевел прекрасный переводчик Григорий Дашевский. Но все же это не Чехов…

М.д.Д.: Да, Чехова можно прекрасно переводить. А вот все обаяние и волшебство поэзии при переводе теряется. И я считаю Бродского великим главным образом в прозе. Его эссе о Петербурге, "Полторы комнаты"…

– Мы говорили о том, как начиналась западная жизнь Бродского. Но, с вашей точки зрения, насколько она сложилась в принципе? Ведь присуждение Нобелевской премии все-таки о чем-то свидетельствует.

​М.д.Д.: Я не знаю, потому что после той венецианской встречи вообще перестала им интересоваться. Всегда говорила "твоя судьба тебя преследует", и он в мою жизнь не раз вторгался не спросясь. Шел 1995 год. И вот наступает день рождения моего младшего сына, 28 июля. Как ни странно, в этот день мы оба оказались не на море, как обычно, а в Венеции. Было страшно жарко, и я его пригласила на ужин по случаю дня рождения на Terrazzo Hotel Monaco, которую я обожаю. Помню, сказала ему: "Даниэле, если не умрем от жары, будем ужинать на террасе, если будет слишком жарко, уйдем внутрь ресторана, там есть кондиционер. И когда мы туда пришли, то застали буквально всех знакомых русских, включая знаменитого Савелия Ямщикова, потому что на следующий день предполагалось открытие выставки Музея частных коллекций. Так что возгласы "Мариолина! Мариолина!" неслись буквально отовсюду. И мой сын, с детства люто ненавидевший Россию и русских, потому что из-за них мама часто отсутствовала, они украли у него маму, умолял меня ни с кем не общаться. Я ответила: "Не дай бог! Сегодня наш день", мы отправились в дальний угол ресторана в полном одиночестве и сели ужинать. И вдруг в ресторан ввалилась целая компания, которую я не могла видеть, сидя к ней спиной. Но тут мой сын говорит: "Мама! Там сидит какой-то ужасный нахал и бессовестно сверлит тебя глазами. Это просто невозможно! Сейчас я пойду и выясню с ним отношения". Я прошу моего ревнивого сына не вмешиваться, потому что это, наверное, "невоспитанный русский". И вдруг напротив меня стоит Бродский собственной персоной и начинает говорить со мной почему-то по-английски: "Ты обиделась?" Отвечаю: "Йося, с каких пор ты обращаешься ко мне по-английски?". Но я была не права, перейдя с Иосифом на русский, потому что мой сын, не знавший этого языка, постоянно дергался "а что он говорит?", "нет, что он сказал?". А суть разговора была вот в чем: Бродский очень ждал от меня услышать слова обиды, ведь своей "Набережной неисцелимых", вышедшей, кажется, в 1982 году, он действительно рассчитывал оскорбить меня. Но я ответила: "Что ты, Йося, я ничуть не обиделась! Ведь благодаря тебе я вошла в историю литературы". Он был обескуражен моим ответом, просто обалдел. Потом он сказал мне зачем-то: "Ты знаешь, я специально поехал в Париж, чтобы обновить некоторые воспоминания вместе с Анни Эпельбойн". Я ответила: "Ну и прекрасно!" А сама про себя думаю: "Вот Аня какая сволочь! Ведь ничего же мне не сказала!"

– Это была романтическая поездка с ней, которой предстояло подменить вечно ускользающую вас?

М.д.Д.: Не знаю. В любом случае, он поехал туда нарочно именно с ней, чтобы окончательно расставить все точки над "и" в тех события десятилетней давности. А дальше, бросив мимолетное "чао", вернулся к своим друзьям, а я осталась с сыном. Вот такая была встреча-невстреча. Мне не хотелось с ним долго говорить, все те события остались далеко за скобками моей реальной жизни. А потом он, бедный, умер через шесть месяцев.

– Иными словами, общаясь с ним, вы никогда не чувствовали в нем гения, то есть некоего сверхчеловека?

​М.д.Д.: Нет, никогда. Подобное ощущение у меня возникало лишь при общении с Мерабом Мамардашвили. Особым, ярким, хотя и злобным умом обладала Надежда Яковлевна Мандельштам, человек первоклассный. Они были самыми интересными. И еще, конечно же, очень интересным был философ, востоковед и писатель Саша Пятигорский. Он был почти гениальным. Такой странный, с этим глазом, по которому никогда невозможно было понять, куда он смотрит. Но то, что он знал, рассказывал, было потрясающе! Да, и еще замечательный пушкинист и писатель Натан Эйдельман, я его обожала. Он, кстати, очень много мне помогал в моей работе над ХVIII веком. И человек он был прекрасный – такой нежный, всегда открытый и расположенный к тебе, готовый тебе помочь. Еще одна встреча, которая меня потрясла, с писателем и критиком Львом Разгоном. Вообще, мне в России страшно повезло встретиться с такими потрясающими людьми!

– Так что в целом русская культура и люди вас не разочаровали так уж окончательно?

М.д.Д.: Ну что вы, я встретила там таких блистательных кумиров, которых никогда бы не смогла встретить в Италии! Нет, здесь, конечно же, тоже есть вполне выдающиеся люди. Но тут это больше связано с демонстрацией чего-то, к примеру, денег, положения в обществе, чего-то еще. В Советском Союзе ты был интересен, если тебе было что сказать людям.

– Вы достаточно знакомы не только с Советским Союзом, но и с сегодняшней Россией. К примеру, вы работали директором Института итальянской культуры в Москве.

​М.д.Д.: Да, я работала там в 2000–2002 годах. Потом мне хотели продлить этот срок, но тут появился Берлускони, попытавшийся перевести работу Института на коммерческие рельсы, отчего я немедленно отказалась и поехала домой. Правда, до моего отъезда они все-таки успели заставить меня сделать в Институте культуры две дегустации итальянских вин бароло и амароне. Cейчас место директора занимает Ольга Страда.

– Нынешняя российская реальность вас не разочаровывает?

М.д.Д.: Конечно, ведь это – совсем другой мир! И он мне не интересен, поскольку становится все больше похож на наш. Все выдающие люди там уже умерли, оказавшись при этом абсолютно незаменимыми.

– А современная политическая России при всем ее цинизме, дикости и неудержимой тяге к реставрации сталинизма тоже так сильно напоминает западную?

М.д.Д.: Наша ситуация – поверьте, не менее дикая и циничная. Сейчас и у вас, и у нас творятся почти одни и те же гадости, которые меня лично уже не интересуют. История России принципиально отличается от истории Италии, но на выходе результат почти такой же благодаря сегодняшней глобализации. Не могу сказать, что испытываю ностальгию по отношению к Советскому Союзу. Но тех людей на этом свете уже нет. А без них пусто.

Адам Надашди. Толстокожая мимоза. Пер. с венг. Вячеслава Середы. Издательство Ивана Лимбаха. СПб, 2018.

Недавно мне посчастливилось побывать на многодневной деньрожденной вечеринке в Милане. Гостей было не то 30, не то 40, то есть их было много! Не все дошли до групповой экскурсии по крышам Дуомо, не все увидели с крыши собора вид на соседний торговый центр, на поднебесной террасе которого нас ждал обед, не все покатались на приватном трамвае, где две прекрасные девы разливали кому просекко, а кому шпритц – я пишу это слово в немецкой транскрипции (россияне, если верить гуглу, неизменно пьют спритц), потому что напиток этот все же австро-венгерского происхождения, а я собираюсь рассказать о книжке, да и не книжке даже, а о сборнике эссе венгерского автора.

Так вот, эта многодневная день-и-ночь-вечеринка была во многом гей-вечеринкой, потому что мы праздновали юбилей дорогого друга, который почему-то – мы не знаем, почему – в далеком детстве ощутил себя геем. Для собравшихся эта тема была не особенно важна. Доминировала дружба, давно завязавшаяся между присутствовавшими благодаря несравненному уму и обаянию именинника. Но фактически собрание получилось все же в основном гейским, что, впрочем, не помешало нам в последний день образовать партикулярную обеденную компанию, где стрейтов было на одного человека больше, чем геев (как не преминул заметить один из участников-геев).

В общем, даже в таком изложении все это читается отвратительно: в конце концов, когда ты сидишь за праздничным столом, какая… эээ… к черту разница, геи или стрейты твои сотрапезники? Адам Надашди, о книжке которого я хочу рассказать, тоже так думает, но если внимательно всмотреться, то и он находит причины анализировать сексуальные предпочтения гостей тех или иных вечеринок.

Скажем, в сборнике есть эссе, посвященное свадьбе венгерского знакомого, живущего в Великобритании. Оно называется “На “голубом” бракосочетании”, и там тоже речь идет о длинной вечеринке – по поводу, собственно, свадьбы. Хотя Надашди пишет даже не о свадьбе (в полной мере доступной гомосексульным гражданам Соединенного Королевства с 2014 года), а о церемонии заключения civil partnership, гражданского партнерства. Я сама на такой церемонии присутствовала, и тоже в Великобритании, причем одним из брачовавшихся, как вы уже догадались, был тот самый человек, который устроил нам эту незабвенную день-и-ночь-вечеринку в Милане.

Надашди пишет об этой свадьбе с одной целью – чтобы показать, что геев мало. И показывает он это просто: “Мой друг, который, как было сказано, знал Руди еще по университету, с характерной для него наивностью поинтересовался у рядом сидящей пары: а где вы познакомились с Руди? Или с Лайошем? Те молча переглянулись и уставились в тарелки. “Я с Руди незнаком — только он”, — кивнул старший из них на своего партнера. “Ах так? — продолжил мой друг непринужденный треп (ведь именно в этом и заключалась задача: в непринужденном общении!), — и откуда?” “Не имеет значения, — ответил партнер, — мы встречались с ним раньше”. (С. 131). Ну то есть с Руди у этого товарища был когда-то роман, но это не помешало Руди позвать его, в компании нынешнего партнера, на свадьбу. А почему? – спрашивает Адам Надашди, затесавшийся в эту компанию просто потому что его нынешний партнер знает Руди еще с университета. А потому, – отвечает он, – что геев так мало, что, познакомившись с одним сильно тебе симпатичным, ты не теряешь с ним связь, даже если тебе ради этого приходится присутствовать на его свадьбе с новым возлюбленным. Экс-любовники остаются для геев значимыми другими и после окончания романа. Здесь Надашди усиленно проводит разницу между натуралами и гомосексуалами: “Вы, уважаемые дамы и господа натуралы, встречаете на своем пути сотни потенциальных партнеров, вам даже и напрягаться не нужно, достаточно посмотреть на одежду, чтобы выбрать женщину или мужчину — кто вам по душе” (С. 131).

Я бы на это сказала, что это только Вам так кажется, мой дорогой господин Надашди, но, при всей моей правоте, прав и автор: попытайтесь припомнить гетеросексуальную свадьбу, дорогим гостем на которой был бы бывший любовник невесты. Максимум, что мне приходит в голову, это моя собственная свадьба, на которую в качестве тамады допустили мою первую любовь – неразделенную, впрочем. Да и то многие были фраппированы. (Вторым тамадой, кстати, был гей.)

Словом, Надашди прав, в этом его первый пункт: нас (их, то есть, геев) мало. Один на двадцать пять. Каждый четвертый из ста. “Как показывает международная статистика, во всем мире каждый год рождается стабильное количество гомосексуалов — 4%, каждый двадцать пятый. Количество учащихся в классе в наше время около 25, так что на каждый класс приходится один школьник-гей или школьница-лесбиянка. (Про эти 4% я прочел где-то, еще будучи гимназистом, и потом с изумлением разглядывал своих одноклассников, пытаясь определить, кто из них такой, пока до меня не дошло, что ищу я напрасно, потому что этот человек — я.)” (С. 153). И еще интересно (мне было, как женщине), как они эту свою редкую идентичность выстраивают.

Поясню, почему это меня интересовало. Мне в жизни часто нравились геи, в том числе и в романтическом смысле (естественно, они свое гейство скрывали), и по одной причине. В таких обществах, как российское, женщине, которая из нутра своего ненавидит мачо, трудно не влюбиться в гея. Их мало, как сообщил нам Адам Надашди, только один на 25, но – тут я должна просить автора, чтобы он тоже вошел в мое положение меньшинства – даже с прибавлением редких немачо-натуралов большинством среди немачо оказывались геи. Мне лично всегда было обидно, что в литературе описания бесконечно печальных любовных разочарований, подобных моим, не представлено.

И вот, спасибо Адаму Надашди, я отомщена: в одном из текстов этого сборника он интервьюирует приятеля-гея, у которого были отношения с женщинами. У самого Надашди они тоже были, он отец двух дочерей от гетеросексуального брака, но предпочитает об этом не распространяться – а, может, герой интервью, которое я собираюсь процитировать, Отто, и есть сам автор. А разговор там такой (между двумя мужчинами, спрашиваемый исповедуется Надашди): “Мы были однокурсниками в Политехническом университете, Гитта была девица в очках, ухоженная и холодная, положила на меня глаз и однажды, во время зимних каникул, вместе с несколькими сокурсниками приехала к нам в В., где обнаружила, что мы, по тогдашним понятиям, семья зажиточная не в пример ее родственникам, обедневшим, из бывших дворян, что, наверное, тоже имело значение. Были в ней и снобизм, и ум, и элегантность. А когда дело дошло наконец до постели, то она оказалась девственницей. Иисус–Мария, именно мне пришлось лишить ее девственности”. То есть на всю оставшуюся жизнь образом мужчины для Гитты стал гей, который не испытывал к ней никакой страсти. Но зато и не мачо. Который ведь и убить может, если что не так.

Что пережила Гитта, остается за кадром, но есть финальный, через десятки лет, стоп-кадр апофеоза этой истории. Гитта сейчас живет в Бразилии, иногда приезжает в Венгрию. В Будапеште и происходит встреча героя этого интервью, Отто, с ней: “Недавно, когда она приезжала в последний раз, я встретился с нею в кафе и рассказал обо всем, что скрывал от нее двадцать пять лет назад, во время наших с ней отношений. Она всплеснула руками и крикнула: “Так ты гомик?” Все взгляды, конечно, на нас, я чуть не провалился. Разумеется, она это не нарочно сделала, просто привыкла, что в Бразилии можно кричать по-венгерски все, что угодно, — но я получил по заслугам”.

Адам Надашди (р. 1947) – известный в Венгрии лингвист и переводчик – хочет в этом сборнике объяснить обществу, то есть нам, натуралам, что они, то есть геи, ничем особенным от нас не отличаются, кроме того, что любят, сами не зная почему, людей своего пола. Для этого он рассказывает несколько житейских историй, герои которых, обыкновенные люди, взвесив все эмпирические данные, приходят именно к такому здравому выводу.

В одном таком эссе Надашди вспоминает, как пожилая дама-домоправительница, тетя Янка, приходит к нему в квартиру (а там живут два гея) по делу и, осмотрев все то, что предстает ее взору, вопрошает: “А где происходит спаньё?”. “Я был ошеломлен, – пишет Надашди. – Сказать ей, что это ее не касается? Это наше личное дело? Но с пожилой дамой так говорить не принято, да и в словах ее не было ничего оскорбительного <…>. Кровати в большой комнате не было, а она знала, что в квартире всего две комнаты, но все же хотела услышать подробности. Сделать вид, будто я оглох? <…> Я решил сказать правду: “Мы в той комнате спим, на двуспальной кровати. Хотите взглянуть?” — “Ой, что вы, я и так отвлекла вас, мне пора, надеюсь, вам будет здесь хорошо!” И ушла”. (C. 140-141). Ничего облегчающего в этом ее уходе не было, потому что автор долго воображал, как она представит этот диалог остальным жильцам (скажет, что да, пидорасы, как мы и предполагали), но жизнь расставляет все точки над i. Через некоторое время друг, то есть муж (но тогда еще о таких вещах даже и мечтать было нельзя) Надашди умер, и соседи выразили соболезнования. Значит, признали?

Конечно, все эти эссе – борьба за признание, и ради этой благой цели вызывается свидетельствовать даже Петер Эстерхази, один из лучших венгерских писателей второй половины XX века. Эстерхази, будучи либералом, брачное равноправие всегда поддерживал – и выступал с соответствующими речами в печати и на гей-прайдах. Но когда слова Эстерхази попадают в гейский оборот, получается следующее: “Вот недавно прочел, например, что думает о геях верующий католик, отец четверых детей, который не один десяток лет живет в освященном Церковью браке” (с. 138). Эстерхази часто и с удовольствием описывал свою семью в романах и эссе, и последнее, что об этой семье можно сказать, это то, что ее смысл хоть как-то связан с католической церковью. Трудно представить себе Эстерхази выступающим против разводов, абортов и контрацепции, тогда как католическая церковь по-прежнему против всего этого. Как и против гей-браков, естественно.

Но борьба за признание, когда ведешь ее многие годы, заставляет вступать в тактический союз даже с тем, что – в широком смысле – противно твоим убеждениям. Если брак – это благо, которого надо добиться, то можно на время забыть обо всех его недостатках. Радикальная позиция по отношению к браку, которой можно было бы ожидать от гей-сообщества после сексуальной революции 60-х, гей-сообществу в основном не близка. Да и сам Адам Надашди – кто угодно, только не радикал.

В этом смысле забавно читать, как в одном из интервью Надашди, переводчик Шекспира на венгерский, сетует на консерватизм венгерской публики, не желающей слышать в театре Шекспира в современном переводе, потому что для них это не Шекспир. Классическим переводом шекспировских пьес в Венгрии считается перевод великого национального поэта Яноша Араня, сделанный в середине XIX века. “Меня обвиняли в том, что я меняю текст. Были люди, которые говорили мне: “Но ведь в оригинале сказано так…” – и начинали цитировать перевод Араня! Мне приходилось напоминать им, что оригинал написал все-таки не Арань, а Шекспир”, – рассказывает Надашди.

Здесь стоит напомнить самому Надашди, что если брак и представляется сегодня кому-то институцией желательной и в общем положительной, то, конечно же, не благодаря католической церкви, а исключительно вопреки ей. С другой стороны, надо понимать, что цель этих эссе Надашди во многом противоположна тому, чего он хотел добиться новыми переводами Шекспира. У Шекспира ему важно было вернуть реалии оригинала зрителю – так, чтобы старый венгерский перевод, давно ставший классикой, не затемнял сути происходящего в пьесе. В эссе о геях и гейскости он, напротив, старательно создает впечатление нормальности гейской жизни, как бы погружая ее в достопочтенные реалии домашней жизни XIX века. Даже слова, стоящие в подзаголовке его книги, melegek и melegség (по-русски их решили не воспроизводить, дав в подзаголовок другую фразу), в среде радикальных борцов за права считаются уже неприличными. По-русски это буквально “теплые” и “теплота” – именно такое обозначение гомосексуалов, пришедшее из немецкого еще в XIX веке, закрепилось в странах Центральной Европы. Оно, если сравнивать с русскими расхожими словами, совсем даже не оскорбительное, но активисты считают нужным бороться и с ним – на одном из ежегодных гей-прайдов в Праге распространяли футболки с цифрами 36,6, имея в виду, что температура тела у теплых (или, по-чешски, “теплоушей”) такая же, как и у гетеросексуалов.

Тем не менее, подзаголовок у Надашди, при всей его непередаваемости на русском, оказался очень точным. Это именно что теплая книга, с героями которой тут же хочется познакомиться, посидеть и выпить чаю, а у автора прослушать курс лекций по лингвистике и задать ему много разных вопросов, никак не касающихся равноправия геев. И для стран Центральной Европы это, пожалуй, самый правильный подход: общество там в большинстве своем относится к гомосексуалам с предубеждением, однако о словесной и физической агрессии, которую мы наблюдаем в России, речи здесь, конечно же, не идет. Агрессора замирить невозможно, а вот молчаливому предубеждению как раз лучше противостоять, рассказывая “нормализирующие” житейские истории.

Например, такую, самую мою любимую в этом сборнике. Сорокалетний экономист Шандор (гей, понятное дело), вырастив детей, развелся с женой и переехал работать из Будапешта в провинциальный городок, где стал искать знакомств. Через некоторое время ему посоветовали охранника Йожо, который по всем внешним параметрам ему подходил. Единственной странностью было то, что Йожо был свободен после пяти, но только до шести вечера, потому что ему надо было успеть на последний автобус, идущий до его деревни. “О деревне своей, о красивом собственном доме, о жене и троих прелестных детишках — двух девочках и одном мальчике — он говорил с гордостью и показывал фотографии. Все это происходило уже в постели после продолжительного полового акта. С некоторым изумлением он выслушал историю Шандора о том, как они с женой охладели друг к другу, о том, что у нее был мужик (“и ты это знал?”), что они, ликвидировав семейный бивак, так вот запросто разбежались: жена — к любовнику, дети — на съемные квартиры и в общежития, Шандор — <…> сюда, в город З” (с. 124).

Изумление Йожо, как объясняет дальше с мягким юмором Надашди, объяснялась полной невозможностью для необразованного деревенского работяги представить себе ситуацию, в которой свой сексуальный индивидуализм можно было бы противопоставить групповой деревенской сплоченности. В деревне человек без дома, жены и детей ничего не стоит, поэтому – чтобы не зарубить как-нибудь топором всю свою прекрасную семью – Шандор раз в две недели встречается после работы с мужчинами, а потом едет умиротворенный к жене и детям, и никакого иного сценария собственной жизни представить не может. В конце концов, семейная жизнь – это не о том, спят ли родители друг с другом, а о том, что они вместе несут расходы, вместе завтракают и спорят, кому на этой неделе мыть балкон.

Представляю, как потешались бы над этой историей участники многодневной деньрожденной вечеринки в Милане, приди мне в голову ее рассказать. Причем смеялись бы и геи, и стрейты, потому что лучшей истории об абсолютной ненормальности “нормальных людей” просто не придумать. В общем, каждый по-своему ненормален, говорит в своей нормализирующей книге Надашди, и эта истина пришлась бы по вкусу всем приехавшим с разных концов Европы в Милан, чтобы выпить за здоровье друга-именинника. Печально только то, что никому не пришло бы в голову устроить такую вечеринку в России. Там времена для нормализирующих баек давно позади. Или – будем надеяться – еще впереди. Может, книжка Надашди их наступлению поспособствует.